1945 год, март
Умирать страшно всем. Даже тем, кто, казалось бы, давно с вероятностью своей внезапной и бесславной смерти смирился. Как рассуждал сам для себя Штирлиц, в его конкретном случае страшна была даже не сама смерть, а то, что его и каждого пойманного шпиона ожидало непосредственно перед ней. И в очередной раз натолкнуло его на эту мысль последнее задание Центра. Последнее — потому что оно ощущалось именно так. Как финальный этап всей его работы, последний росчерк в этой длинной истории. Центр ясно давал понять, что задание оспариванию не подлежит, а значит, выполнить его стоило во что бы ни стало. Любой ценой. И не то чтобы это так сильно его задело, но… Но. Изнурительные часы, проведенные в пыточной Мюллера, вытянули из него последние силы. Вернувшись домой за полночь, он сразу же, едва успев стянуть одежду, провалился в сон, но не проспал и четырех часов, проснувшись от очередного кошмара, детали которого, впрочем, быстро истерлись из памяти. Взмокший от холодного пота, с колотящимся сердцем, Штирлиц сел на кровати и сидел долго, минут двадцать, пока за окном не задребезжал рассвет. На утреннем совещании Шелленберг был не в духе и распекал всех, кто попадался ему на глаза. И даже его любимчик не стал исключением. — А вы, Штирлиц, где пропадали вчера весь день? Вас обыскались. Как ни странно, само присутствие и голос шефа заставили нервозность отступить. Сложно было даже выразить словами, насколько неправильно и извращенно это было, но, видимо, он так привык использовать Шелленберга как прикрытие от любых подозрений, что и сам стал подсознательно ассоциировать его с защитой. Чистой воды сумасшествие. — Я как раз хотел вам об этом рассказать, — Штирлиц демонстративно замолчал, опустив взгляд на столешницу. Услышал раздраженный вздох Шелленберга и уловил краем глаза, как тот махнул рукой, отпуская остальных. Когда кабинет опустел, он потер переносицу, поморщившись, видимо, от головной боли, и снова поднял тяжелый взгляд на Штирлица. — Ну что вам сказал старина Мюллер? И ведь все уже знает. Интересно, кто ему донес? И что именно? — Мюллер предложил мне на него работать. Шелленберг молчал, разглядывая его. Несмотря на скверное настроение, выглядел он более отдохнувшим и свежим, чем большая часть отдела. Неужели мысли о приближающейся, как стихийное бедствие, Красной армии, не тревожат его сон? Совести у него не наблюдалось, сколько Штирлиц его знал. А вот с самосохранением обычно было в порядке. После затянувшийся паузы Макс снова начал было нервничать, но Шелленберг откинулся на спинку стула и произнес медленно, словно предлагая вместе поразмыслить: — Не первый раз, заметьте. Почему, как вы думаете, два человека из разных отделов из всего моего окружения в качестве агента выбрали именно вас, Штирлиц? — Мюллер знает, что я работаю над чем-то важным. — Не вы один, Штирлиц… Не вы один. Потому что вы даже не пытаетесь скрыть свой фаворитизм? Макс поднял на Шелленберга взгляд и обнаружил, что тот рассматривает его с тем же выражением, которое обычно появляется у него при работе над очередной головоломкой со слишком большим количеством отсутствующих звеньев. — Полагаю, они надеются на мою амбициозность и самолюбие. Скрип отодвигаемого стула. Звук шагов. Только многолетняя выдержка позволяет не дернуться, когда чужая рука зарывается в волосы. — Ваше самолюбие, которое, должно быть, задето тем, что ваш шеф, на десять лет вас младше, присваивает ваши заслуги? — Так работает любая вертикаль власти, и, как вы верно отметили, я далеко не зеленый юнец, чтобы на подобное обижаться. Пальцы в его волосах оживают, поглаживая, и по шее ползут предательские мурашки. Когда последний раз кто-то касался его так? — Вот что меня в вас всегда настораживало, Штирлиц. Ваша почти нечеловеческая идеальность. Исполнительный, хладнокровный, никаких привязанностей, никаких амбиций… — Это я-то без амбиций? — он саркастически приподнял брови, не смея, однако, стряхнуть чужую руку. — Если бы это было так, я бы до сих пор жил в Австралии или Америке, где вполне мог бы остаться… Я, не сочтите за хвастовство, многого достиг, в том числе и под вашим руководством. С чего же мне быть недовольным? — Допустим, допустим вы удовлетворены своим положением, — Вальтер не кажется убежденным, но позволяет сменить тему. — Что насчёт привязанностей? Неужели кто-то и правда верит в печальную сказку о вечной любви к умершей супруге? Шелленберг стоит позади него, и Макс не может увидеть его лица, но насмешка в голосе шефа говорит ему все, что нужно. Он никогда не любил ни одну из своих жен, в этом Штирлиц уверен. Любопытно, хотя бы к собственным детям он хоть что-то чувствовал? — Опять же, мне не двадцать лет. Вам, может, и сложно понять таких стариков, как я, но после определенного возраста все романы начинают повторять предыдущие, а предсказуемость — не самое волнующее качество. Чужая рука плавно соскальзывает по его затылку к шее, ложится на загривок, и Штирлиц снова не может подавить дрожь. Шелленберг отвечает задумчивым «хмм», а затем наклоняется к нему, понижая голос. — Тогда у меня к вам будет другой вопрос, на который уж постарайтесь ответить так искренне, как сможете. Штирлиц не хватается за возможность уверить шефа в том, что всегда искренен. — Я постараюсь. — Представьте, если бы ситуация изменилась на прямо противоположную. Если бы вы все это время работали в IV отделе, под руководством Мюллера, и я предложил бы вам стать моим человеком там. Как бы вы поступили? Что же он хочет услышать? Что же… Его пальцы, гладящие волосы. Его прикосновения, постоянные собственнические жесты. Все это можно интерпретировать, как проверка на верность, на послушание, легкое унижение, а можно… Штирлиц прикрывает глаза. Если Шелленбергу так хочется найти у него грязный секрет, а ещё лучше, чтобы этот самый секрет объяснял его верность лично Вальтеру, не отделу и даже не фюреру… Что же. — Я… не могу ответить на этот вопрос. Этого должно быть достаточно. Смятение. Намек на личную привязанность без признания в возможном предательстве, даже гипотетическом, и преступной девиантности. Достаточно ли? Несколько мгновений, показавшихся вечностью, и Штирлиц слышит легкий смешок. Шелленберг убирает руки, неторопливо возвращаясь к своему месту. Поверил? Он кажется достаточно удовлетворенным не-ответом Штирлица, но все равно чего-то выжидает, открывая какую-то папку, лениво ее пролистывая, словно намеренно играя на нервах. Наконец, поднимает блестящий взгляд. Его недавняя раздражительность, кажется, совсем пропала, сменившись вполне себе благодушным и приподнятым настроением. Как же ему нравится иметь над кем-то власть. — Ну, рассказывайте. Какие дьявольские планы имеет на вас Мюллер?***
1945, апрель
Держаться подальше не получается. Хаос и судорожная лихорадка, которыми теперь живёт Берлин в предчувствии конца истории, захватывает всех, и даже в Берне Штирлиц не может стряхнуть с себя это ощущение. Он возвращается, сам до конца не понимая зачем. Задача выполнена, переговоры сорваны, но остаются ещё Шелленберг и Гиммлер, и Центр впервые за очень долгое время даёт ему выбор. Можно вернуться домой. Штирлиц едет обратно в Берлин. Более идеального агента, чем он, наверно, и найти нельзя. Неамбициозный. Исполнительный. Безжизненный. Он горько улыбается, самостоятельно растапливая камин в холодном доме. С девушкой, которая у него работала, на днях что-то случилось. Кажется, попала под бомбардировку. Жаль, милая была девушка. На следующий день у Шелленберга все утро посетители, и только после трёх дня Штирлиц заходит в его кабинет. — Штирлиц! Вы вернулись… Он как будто был удивлен, но справился с этим так быстро, что менее внимательный человек и не заметил бы секундной заминки. В следующие же мгновение Вальтер улыбается, но улыбка это холодная, не касающаяся глаз. — Хорошо, что вы вернулись так быстро. У меня как раз есть для вас задание… мне нужна ваша помощь, — Шелленберг вытаскивает из рабочего стола какие-то документы, и Штирлиц, немного замешкавшись, приближается к нему. Он становится за левым плечом шефа, пока тот раскладывает листы, все очень знакомые. Дело Рунге, русская радистка, человек, известный ему под именем Клаус, без вести пропавший, и другие, более старые дела, которыми он занимался, еще когда Шелленберг не работал в VI отделе. — Мне нужна ваша помощь, Штирлиц, — повторяется по своей привычке Вальтер, делая шаг в сторону и будто приглашая взглянуть на все материалы. — В чем же? — его голос ровен, спокоен, хотя мысленно Штирлиц уже видит, ощущает, как его время утекает, словно песок сквозь пальцы. — Что бы вы сделали, если бы оказались сейчас на моем месте? Не торопитесь, подумайте. Если бы вы выяснили, что один из ваших любимчиков, которого вы защищали и которому доверяли, все это время водил вас за нос, как последнего дурака? — его голос ровный, спокойный, в нем нет гнева, только сдержанное любопытство. Штирлиц поймал его взгляд — пронзительный и испытующий, но что-то в нем было еще… Он далеко не первый год знал своего шефа и хорошо его изучил, но иногда, в подобные моменты, Шелленберг становился для него искаженным зеркалом, в котором было абсолютно невозможно что-то разглядеть. — Молчите? Нечего сказать? — улыбка на губах у Вальтера нервная, кривая, а глаза совсем как кусочки льда. — А что вы желаете услышать? У него странное ощущение, будто он уже погиб, и только его тело продолжает функционировать по инерции, по памяти и привычке. Он знал, что означало это возвращение. И все равно вернулся. Зачем? Из отчаянного желания погибнуть на задании, от рук врага, пока возможно? Потому что погибнуть все равно придется, и лучше уж так, чем… Они стоят друг напротив друга, между ними всего лишь один стул, и Штирлиц мог бы сейчас броситься на теперь уже бывшего шефа, и ему хватило бы нескольких минут, пока шум привлечет чье-то внимание, чтобы задушить собственными руками этого человека, врага, монстра, и уйти на своих условиях. Но он медлит. Почему Шелленберг принял его в одиночку, без оружия, зная, что он — враг? Неужели это было настолько унизительно, признать, что его обвел вокруг пальца собственный любимчик, что он скорее бы рискнул собственной жизнью, чем позволил узнать это другим? — Мы с вами столько лет знакомы и столько вместе пережили, — неожиданно улыбается Вальтер, и улыбка эта совершенно сбивает с толку, — а я даже не знаю, ваше ли это на самом деле имя, Штирлиц. Ну, чего же вы молчите? Неужели после стольких лет я не заслужил даже такой крупицы правды? — Правда, — начинает Штирлиц и тут же замолкает, потому что его самого удивляет собственный порыв. Но Шелленберг выглядит так, словно у него вот-вот кончится терпение, это видно по подрагивающим пальцам и тому, как он не сводит со Штирлица глаз, — а это обычно значит, что скоро будет взрыв. — Правда в том, что скоро армии союзников будут в Берлине. Это единственная правда, которая важна. Шелленберг осторожно обходит стул, сокращает оставшееся между ними расстояние, заглядывает ему в глаза и с размаху даёт пощечину. Лицо обжигает боль — не такая большая, ведь бьёт Вальтер просто чтобы унизить, указать на свое место, выплеснуть собственные эмоции, а не чтобы заставить в чем-то признаться. Макс напрягается всем телом, но остается неподвижным. — Это вам за напрасно подаренное доверие. — Разве мы не говорим теперь начистоту? Вы никому не верите, Вальтер. Шелленберг чуть наклоняет голову, разглядывает его, словно видя впервые, но излишнюю фамильярность никак не комментирует. — А вам хотелось… очень хотелось, — в голосе его сожаление, почти неподдельное, и от этого Штирлица почему-то пробирает до костей. — И все же, почему я до сих пор здесь, а не в пыточной Гестапо? — он чувствует себя жутко уставшим, и хочется закончить этот балаган как можно скорее. Но Шелленберг внезапно хватает его за лацканы мундира и дергает на себя с неожиданной силой, заставляя пошатнуться, едва сохранив равновесие. — Мюллеру? Вы правда думаете, что после всего этого я просто отдам вас Мюллеру? — с какой-то веселой злостью интересуется Вальтер, и да, об этом Штирлиц и подозревал — он не зря намекнул Мюллеру в одной из их бесед, что «ревности» Шелленберга боится сильнее его собственной, несмотря на всю ужасающую репутацию начальника полиции. И Шелленберг сам напомнил ему, почему. Для Мюллера это был бы очередной рабочий вопрос. Для Вальтера это вопрос уязвленной гордости. И это было гораздо, гораздо хуже.