Жизнь по расписанию В тюрьме неприкасаемой, Вдруг лето всё изменит? Главное — поверить...
Вы когда-нибудь всерьез размышляли о том, как ощущает себя ребенок, находясь в стенах детского дома? Если сказать уравновешенному, психически устойчивому взрослому человеку, что в следующие, хотя бы, три недели он будет вставать в семь, ложиться в девять, есть по расписанию, а в душевой кабинке не иметь возможности закрыться или завеситься шторкой — в лучшем случае он выскажет ряд недовольств, а в худшем — медленно сойдет с ума от «каторжного» режима. Что же можно и говорить о маленьком Антоне, растущем там с первых своих сознательных воспоминаний вплоть до сегодняшнего дня? На данный момент из всех своих богатств он имел лишь разбитый в драке на лестнице нос да темные круги под глазами. Ну и порядком расшатанную психику. Она безоговорочно идет бонусом, когда ничего не понимающего ребенка заталкивают в его теперь новую комнату, его новую жизнь. Где, если разбил коленку, злая противная медсестра выльет на ватку какую-то дрянь, и будет прикладывать, пока кровь не остановится, еще и обругать тебя успеет за неосторожность. Где не спросят, какое у тебя настроение. Все идут на развлекательное мероприятие — и ты тоже. Плевали все, что ты, может быть, всю ночь провел, уткнувшись красным от слез лицом в подушку, не в силах больше терпеть? Нервные срывы и повышенная агрессия в детском доме уже никого не удивляют. Слишком «буйных» поначалу водили к психологу, жаль, что только для галочки в медицинской карте, которую потом можно ткнуть кому-нибудь в нос со словами «Психически он устойчив. Подпись врача стоит, видите?». Слишком идеальный мужик в кресле напротив, на лице которого, как казалось, больше штукатурки, чем на девках, к беседе не располагал, как минимум, своим видом, гласящим: «Всё у нас хорошо, проблем у детей у нас нет отродясь, главное — в это уверовать». И все воспитатели какого-то черта уверовали. А когда на сборе в общей комнате им объявили, что, а-ля «для социализации ребенка» некоторых выборочно будут отправлять в летние лагеря, кто-то обрадовался, а кто-то, как Антон, уже воодушевленно наблюдал свой кулак на лице того, кто затеял подобное. Антон Андреевич Шастун. Семнадцать лет, всего семнадцать. За плечами уже побои, издевательства, и кое-что похуже.*
— Что происходит, папа? — малыша будит среди ночи настойчивый грубоватый стук в дверь. Через тонкое оконное стекло и выгоревшие от солнца шторы ясно видно молнию, а затем слышен гром, смешиваясь с ударами о дверь, будто предвещая беду. Когда в слабоосвещенную комнату заходят полицейские, непонятными приборами начиная сканировать дом и перерывая все вещи, становится страшно. Полицейский, заламывая отцу руки, произносит что-то вроде «мы здесь не в последний раз» и выводит матерящегося мужчину за дверь, громко ею хлопнув. Остался он с бабушкой, отца больше не видел. Говорили, что и не увидит больше, только вот как объяснить пятилетнему потерявшемуся Тоше, что его отец скончался от передоза опасных веществ, за употребление которых можно сесть немного-немало на двадцать лет? Всхлипы и рваные вдохи-выдохи смешиваются с шумом грома и звуком барабанящих в окна капель. Теперь мальчик боится грозы.*
«Шастун»... Единственное, что осталось от отца, от прошлой жизни. Он давно мечтал сменить эту проклятую фамилию уже на что угодно. Любые вещи, неважно как связанные с папой, вызывали у подростка немую грусть, а в особо тяжелые моменты — одинокую слезу, которую он поспешно вытирал рукавом толстовки — вдруг придет воспитатель или кто-то из кучки тех, кто может и серьезно побить за слезы, по причине «ты пацан, что сопли развел». Такие же побои ожидали и, по мнению шайки, «голубых», или, по-русски — пидоров. В детдоме побои по истреблению «голубых» пару раз были, и Антон навсегда для себя решил — гнобить за предпочтения в постели он не станет. Слишком было жалко чувака, которого в буквальном смысле отпиздили, а ушли, смеясь над его беспомощностью. Семнадцать лет, главные достижения — сумел удрать от ментов, когда выходил ночью за территорию детдома; уже почти третий год чудом скрывает от воспиталей свою зависимость от курения; из адекватного — хорошо управляется со скейтбордом. Ага, такой себе списочек, будет, что внукам показать. Хотя, скейтбордом Антон и впрямь гордился.***
— В этом году в оздоровительный лагерь отправляются.., — слишком жизнерадостная секретарь очередной год составляла списки «везунчиков», Антону подозрительно удавалось выходить из воды сухим все это время. Поэтому, услышав свое имя открывающим список, он поперхнулся мятным леденцом, которым обычно заглушал запах курева и иногда алкоголя, если друзьям постарше везло.***
В черный побитый дорожный чемодан летит толстовка, несколько носков-трусов, зарядка, сигареты, которые он спрячет во внутренний карман чемодана, куда детям обычно пихали таблетки от горла или живота; какие-то документы, что втюхали вожатые. В общем, все, что надо. «Воронеж — столица Черноземья. Это крупный региональный центр со своими университетами и проспектами, парками и скверами, международным аэропортом и достопримечательностями. Прекрасный город для туристов.» — вещали поисковые системы. Антон же, наблюдая как на город садится вязкий туман из-за приближающегося ливня, лишь морщился, вспоминая, что сейчас ему придется тащиться к автобусу сквозь внушительную водную стену, так еще и в лагерь этот «суперский» поедет под раскаты грома. Взгляд фокусируется то на крупных каплях на стекле, то на пейзаже за окном, который представлял собой кирпичные руины почему-то еще не снесенных заброшек, стены которых покрыты множеством неприличных слов и соответствующих рисунков. Капли воды скользили по ржавым железным прутьям аттракционов пустующей детской площадки, норовя совсем смыть слой кое-где облупившейся краски. То место парень знал всю свою жизнь: в детстве его водили воспитатели, а сейчас Шастун сбегает туда курить, в сумерках вылезая с окна на первом этаже, которое никогда не закрывали. Стало совсем грустно. Сейчас его увезут неизвестно куда, к новым людям, в новую обстановку. А тюремный режим так и не изменится. Ну, максимум, что можно ожидать от лагеря — работающий замок на двери туалета. Если, конечно, туалет вообще будет не в кустах.*
— Елена Владимировна, вы куда пропали? Это совсем не смешная шутка! — испуганный мальчик лет девяти озирается по сторонам, красными от слез глазами пытаясь найди силуэт воспитательницы. Зима. Не самая удачно подобранная одежда для подобной погоды. Огромное количество людей вокруг, которым все равно. Озябшие руки, замерзший нос, страх, перемешанный с грустью. И чувство, что он опять стал лишним, что его, так сказать, «нечаянно забыли» в центре рыночной площади города совсем не «нечаянно». Подходил к прохожим, но даже адреса, куда ему надо попасть, не знал. Те люди лишь сочувственно кивали головами и деловито разворачиваясь на пятках, уходили обратно в непроглядную снежную суматоху, созданную метелью и немилостью господа-Бога. Тепло старого, работающего одним чудом обогревателя и чашки горячего чая в руках. Холод в сердце. Оставили, выкинули, выбросили. Как порванную старую игрушку на помойку, около которой проходят сотни людей и каждый может забрать себе, зашить, починить, но почему-то направляется по своим делам, делая беспечное выражение лица. Теперь Антон ненавидит скопления людей.*
Да и просто ненавидит людей, вписывая и себя в этот сомнительный перечень. Насквозь промокшие кроссовки угрюмо шлепают по лужам, в дополнение подвергая намоканию еще и джинсы парня. На душе тоскливо и мерзко. Антон совершенно не понимает, что конкретно в его жизни может изменить эта смена? Что она привнесет в его жизнь такого, что можно будет вспомнить в кругу друзей за бутылкой шампанского в день рождения, отдаваясь душой воспоминаниям? Порывы ветра несут вместе с собой холодные капли дождя, заставляя, когда они падают на лицо, неприятно морщиться. На улице воздух слишком свежий, небо слишком белое и режет глаза, а сопровождающая слишком радостная. Конечно, ведь не она в лагерь едет. Шастун почти ей позавидовал.