Лондонский мост: самый ценный трофей

Итан достаточно показал своим видом, что ему не было никакого дела до шоколада, — он лишь поверил Нельсону, сам не зная зачем, и согласился провести его до местного конфетного ларька. Он собрался, стоило им подальше отойти от подъезда, окутанного веянием смерти. Вытер слезы, унял дрожащий голос и шел, пиная попадавшие под ноги камешки. Он ничего больше не рассказывал, а Нельсон не спрашивал его, боясь накалить обстановку, просто ступал рядом, вертя головой от вынужденного безделья. В просвете домов у одного из перекрестков стал заметен издали вытянутый купол вокзала Чаринг-Кросс, и железная дорога, идущая по мосту через гордую Темзу. По ней, как раз в направлении станции, двигался с другого берега пассажирский поезд; сбавив ход, он стучал колесами и тянул за собой столб угольно-черного дыма. В окнах ярко выкрашенных вагонов мерцал солнечный свет, а задорный свист воздушного рожка оповещал округу о скором прибытии. — Меня учили не ходить с незнакомцами, — пробубнил Итан вроде бы себе под нос, притом достаточно громко, чтобы его услышали. — Правильно, — незамедлительно согласился Нельсон. — Не надо никуда ходить с незнакомцами, если только они не в форме и ты не знаешь наверняка, что эта форма настоящая. — Но на вас ведь тоже формы нет, и в полиции вы не работаете, сами сказали, — мальчик покосился на него без страха, лишь подозрительно. Как будто искал причину потерять без того хрупкое доверие или напротив, ждал убедительных аргументов. — Верно… — замычал Стивенсон, а потом неловко усмехнулся, избегая еще более неловкого молчания. — Я исключение. Исключение, да. Просто на мою должность нету подходящей формы. Но комиссар никогда не допустит лишних людей в свое окружение. — Понятно… — Итан, очевидно, практически ничего не понял, но спорить не стал, и выяснять что-то еще ему было неинтересно. Спустя пару однотипных переулков со столь же однотипными пешеходами они очутились возле торговой лавки, обрамленной деревянным фасадом, со стеклянными витринами и небольшим квадратным окошком посередине. Наверху красовались пестрая вывеска и миниатюра в виде леденца, сообщающие, что они пришли точно по адресу. Оттуда пахло свежей карамелью и вафлями. Полки ломились от сладостей: всевозможные конфеты, пастила, зефир, помадка и печение, — они лежали перед глазами покупателя в самой аппетитной своей красоте, в плетеных и неглубоких корзинках. Дальнюю стену занимал широкий стеллаж, доверху заставленный пачками какао, сбоку — точно такой же, с разноцветными бутылками газировки. Продавец заметил их первее, чем они его, и высунулся из окошка наружу. Это был усатый джентльмен зрелого возраста, в очках, что висели на тонкой цепочке, с округлыми ушами и сединой на макушке. Из-под его классического жилета виднелась белая рубашка с накрахмаленным воротом и полосатый галстук. Он странно на них смотрел: в глаза и не слишком приветливо, как показалось Стивенсону, но не говорил ни слова и не мешал, так что его проигнорировали. — Вот, — Итан остановился напротив одной из витрин и ткнул в нее пальцем. По ту сторону заляпанного стекла стояли рядком шоколадные плитки в обертке кремового цвета, расписанной орнаментом. «Tailed stories» — гласило крупное название на этикетке; с боков надпись украшали нарисованные лисьи следы, а в самом низу была мелкая приписка: «с 1850-го года». — Добрый день, — обратился Нельсон к продавцу, и тот нехотя кивнул, поджав свои тусклые губы. — Дайте, пожалуйста, три. — А вы кто? — господин выложил сладости на прилавок со своей стороны, но отдавать не торопился, а к деньгам не притронулся. Его хмурое лицо с неглубокими морщинами и бесстрастный взгляд, пытающийся отыскать что-то нехорошее, в мгновение ока вогнали Стивенсона в нервозность. Он растерялся: — Прошу прощения? — Вы вообще откуда? Ни разу вас здесь не видел, — по его тону стало ясно, что акцент ему не понравился, равно как его обладатель, и своей неприязни он не скрывал. Напротив, делал все, чтобы собеседник заметил ее и остерегался. Не дожидаясь ответа, он спросил Итана о личности этого человека и о том, знакомы ли они, причем спросил строго. — Он здесь из-за Сьюзен, — только и сумел ответить тот, пряча руки в карманы, и торговец, фыркнув, осадился. — Так вы инспектор? — у него по-прежнему был волчий, недовольный вид, от которого разило неприязнью. — А чего в гражданском? — Я не инспектор, — Стивенсон мотнул головой, стараясь не обращать внимание на то, каким осудительным взором его окатили с ног до головы, — но принимаю в расследовании непосредственное участие. Участие, да. — Пресса? — он сощурил глаза, выказывая ту степень недоверия, которую мог себе позволить. — Нет, сэр. Я алиенист, — Нельсон понимал, что говорить надо уверенней, но понимал вместе с тем и то, что это не сработает и не избавит его от натиска предубеждений. Что ж, его о подобном предупреждали. — Кто? — господин сильнее высунулся из окна, словно хотел прочесть ответ у незнакомца на лбу, а затем разглядел след на его руке и вдруг рассвирепел: — Чушь собачья, нет такой профессии! — его побагровевшее лицо перекосило от гнева, и слюна брызжала изо рта, пока он рычал сквозь зубы: — А-ну катись отсюда, упырь приезжий, не то я тебе шею сверну голыми руками! Он громыхнул кулаками по прилавку, — раздался треск, монеты со звоном подлетели, и Стивенсон отпрянул, как ошпаренный, непроизвольно выставив перед собой руки. Глядя в эти обозленные, полные органического нетерпения глаза, он серьезно пожалел о проявленной инициативе и предпочел бы не покидать квартиру усопшей мисс Палмер, будь у него шанс прожить это заново. — Дядя Стюарт! — опомнился Итан и бросился между ними. — Дядя Стюарт, он говорит правду! — Какую правду? Он одет, как конюх! Что бы он ни наобещал тебе… — Я объясню! — воскликнул Нельсон, пятясь назад, но одним только фактом своего несогласия разозлил хозяина лавки пуще прежнего: — Я таких собак, как ты, удавлю не задумавшись, и перед Господом буду оправдан! — у него проступили скулы, и вены вздулись на дряблой шее. Люди стали оборачиваться на крики, доносящиеся со стороны конфетной лавки, и ситуация стремительно выходила из-под контроля не в пользу Стивенсона. — Вон отсюда! И если ты хоть пальцем тронул этого ребенка… — Дядя Стюарт, пожалуйста! — завопил Итан, мельтеша перед прилавком и делая все, чтобы его наконец заметили. — Он был в квартире Сьюзен вместе с комиссаром, я видел! Честно! — Чего? — рявкнул торговец, готовый вновь не поверить ни единому слову, но что-то его остановило, и он беспокойно посмотрел на мальчика сверху вниз: — Ты как в квартиру вообще залез? — Пробежал мимо дежурного констебля, — проговорил наскоро, утирая нос рукавом, и опустил глаза. — Нельсон пытался меня оттуда увести, и я его укусил. Он с полицией, дядя Стюарт, и он пытается помочь. Хотя я тоже назвал его работу глупой. Стивенсон стоял молча, переминаясь с ноги на ногу. Он втянул голову в плечи и выглядел из-за этого потрепанно, хотя его не трепали, и больше всего опасался, что где-нибудь под прилавком был спрятан револьвер. — Меня зовут Нельсон Стивенсон, сэр, — попытался он еще раз, пользуясь минутой замешательства. Тогда же он захлопал себя по карманам в поисках бумажника и, отыскав его, протянул хозяину лавки. Тот в грубой форме отказался, однако Стивенсон настоял и был даже излишне упорен в своем намерении отстоять правоту. — Я принимал участие в деле Капл-Брейкера, если вам это о чем-нибудь говорит, — заявил он крепким голосом и осознал, что отбоялся свое и начинал теперь заводиться. — Знаете, мне все равно, что вы посчитали меня мерзавцем. Все равно, да. Но извольте выслушать меня, когда я намерен объясниться. Открыв бумажник, он разложил его перед носом конфетного господина и сгоряча сделал это небрежно. Но сразу убавил тон и досказал, что поутру собирался выйти верхом, как его вызвали на место преступления, оттого и одет он нелепо, не по случаю. Про скотоврачебную деятельность он намеренно умолчал, чтобы не вызвать сверх того вопросов, и отныне терпеливо ждал, пока его честное имя будет оправдано в чужих глазах. Внутри, рядом с документами, лежала их с Генри фотокарточка — не единственный, но наиболее забавный совместный снимок из Дании, сделанный фотографом в благодарность за здоровый скот и предписанное ему лично средство от желудка. Нельсон сидел в хлеву на перевернутом ведре и трепетно держал на коленях ягненка. Он не просто был весел, а прямо смеялся, успев кое-как замереть перед щелчком объектива. А Картер стоял позади, держа одну руку у него на плече, а во второй сжимал вилы. Поверх деловой одежды он надел шляпу и протертый фартук, одолженные у хозяина, и был счастлив — это счастье лилось через край, сверкая во взгляде и расцветая в широкой улыбке. Торговец рассмотрел именную карточку, потом фотографию, но быстро закрыл бумажник и вернул назад ввиду охватившего его неудобства. — Прошу прощения, — выпалил он и изменился в лице. Стало быть, имя вспомнилось ему из стародавних газет, или же он просто остыл и вразумил наконец, что ошибся. — Я принял вас за кошмарного человека и мне искренне жаль, что я вам столько наговорил. Нельсон по-прежнему оставался задет, но сила простых, а главное искренних человеческих извинений всегда обладала для него целительным эффектом. — Ничего, я понимаю. Понимаю, да, — смягчился он и с радостью расслабил плечи. — Зло не имеет лица, и абсолютно любой человек может носить в голове самые ужасные мысли. — Я Стюарт Колин, — представился господин и немедленно протянул руку, которую ему пожали. — Владелец конфетной лавки вот уже второй десяток лет. Извините еще раз, что так вам нагрубил, я чувствую себя скверно. За разговором он сгреб монеты, складывая в карман, а взамен отдал сложенные в бумажный пакет плитки шоколада, однако Итан не притронулся к сладостям — напротив, взглянул с отвращением и начал отходить от взрослых вглубь улицы. Он не хотел больше слушать их и собрался уйти, и никто не имел оснований разубеждать его. Нельсон только посмотрел ему вслед сожалеющим взглядом, а Стюарт, повременив, глубоко вздохнул: — Беспризорные дети уязвимы. Они кажутся недоверчивыми и диковатыми, но их главная слабость заключена в самых обычных моментах счастливого детства, которого они лишены, понимаете? Стивенсон уверенно кивнул. — Будь то сладости, игрушки или забота как таковая. Они пойдут за любой протянутой рукой, что пообещает им радость. И мне очень… — оборвался и погрустнел, — очень страшно всякий раз думать, что кто-нибудь может этим воспользоваться. Вся ребятня района кружится возле сладкой лавки: одни из богатых семей, другие — из домов попроще, а кому-то не повезло совсем. Для таких несчастных я не могу сделать ничего больше, чем раздавать им леденцы и конфеты при случае, но это и на унцию не скрашивает того бремени, что они несут на своих неокрепших плечах каждый день. — Ваша доброта к ним достойна уважения, — признался Нельсон и заметил, как мистер Стюарт совсем оттаял после комплимента. — Давно вы его знаете? — Кого, Итана? С самого его рождения. Так скажу, я был знаком еще с его матерью. Он сын падшей женщины, вдобавок осиротел совсем рано, но парнишка неплохой. — Простите, а что случилось? С его матерью, я имею в виду. Стивенсон отдавал себе отчет, что лез не в свое дело и задавать подобные вопросы — чисто инспекторская прерогатива, но он завоевал расположение этого человека тернистым путем и посчитал себя вправе воспользоваться обретенным доверием. — Изошла от какой-то болячки лет пять назад. Поговаривают, тиф, а там кто разберет. С тех пор за ним присматривала Сьюзен: жалко мальчишку стало. Она не могла позволить ему жить у себя ввиду своего… средства заработка, назовем это так. Но она заботилась о нем и много вложила в его воспитание, потому как сама была воспитана должным образом, да упокой Господи ее грешную душу… — он устремил взор к небу и перекрестился. — Сколько Итану сейчас лет? — Девять. Или десять уже, не назову точно. Нельсон вздохнул, и губы его сложились в заунывной улыбке. — Дядя Стюарт! Откуда ни возьмись к ним прибежала девочка лет шести на вид; ее карамельного цвета волосы были собраны в два забавных хвостика; на ногах — начищенные до блеска сапожки, прикрываемые шерстяным платьицем и дубленым пальто с меховым воротником. — Кэсси, здравствуй! — отозвался мистер Колин. Когда он улыбался по-настоящему радушно, его глаза щурились и становились почти не заметными на вытянутом лице. — Как твои дела? Нельсон отошел, чтобы не мешать, а Стюарт наоборот, высунулся и навалился на бортики, отчего те со скрипом прогнулись. Он закряхтел — наверное, поясница или колени дали о себе знать, однако сделал все, чтобы девочке ростом от силы четыре фута было удобно с ним говорить. — Все хорошо, дядя Стюарт, — ответила она и, вынув из кармана звенящие монеты, протянула ему. — Дайте, пожалуйста, ореховый батончик с помадкой и фруктовую пастилу. — Послушай, милая, мне ведь не жалко, но тебе нельзя орехи. Если твои родители узнают, они из меня самого пастилу сделают, правду тебе говорю. Нельсон вздрогнул плечами и отвернулся лицом к извилистой улице. Разные по высоте и фасаду дома выглядели такими же уродливыми, как раньше, и никакое чудо природы не могло исправить их, но люди — вот кто сделал это место капельку лучше в глазах Стивенсона. А глаз у него был наметан. — Это не мне, — упрямо возразила девочка и наградила незнакомца осторожным взглядом. — Это для Итана. Я увидела, пока шла сюда, как он плачет за углом. Взрослые непроизвольно переглянулись: сперва с изумлением, потом — омрачив свои лица. То, с какой наивностью были сказаны эти слова и как свято юная леди верила в целительность своего поступка, вызвало у Нельсона странное чувство, похожее на зависть — пустую зависть зрелого человека, который многое готов был отдать, лишь бы ненадолго излечить накопленные раны и вспомнить, каково это: видеть в мире только хорошее. — У тебя большое сердце, Кэссиди, — Стюарт отдал девочке фруктовую пастилу вместе со сдачей. — Но Итану сейчас тяжело, и я боюсь, конфеты не исправят положение. Прошу, дай ему побыть одному. Она ничего не поняла, — она просто не могла понять — но спорить не стала. Забрала свои сладости, попрощалась и потопала назад, как ни в чем не бывало, размахивая кульком. — Разве обычные дети общаются с беспризорными? — поинтересовался Стивенсон с честным интересом: родители наказывали им с сестрой не подходить к беднякам и сиротам, потому что те «вымазаны не пойми чем» и от них можно было подцепить «что-нибудь гадкое». Вот он давно вырос, а тех дворовых ребят никто не видел уже долгие годы, и Нельсон до сих пор не мог определить свое к этому отношение. — Некоторые не общаются, им запрещают, — Стюарт достал из-под прилавка тряпку и стал протирать ей окошко. — Но иногда по дворам носятся дюжины ребятни, все вперемешку. Раньше дома заселяла местная вокзальная элита, но сейчас здесь живут и простые люди самого обыденного достатка, мистер… — запамятовал он, а когда ему напомнили, продолжил: — Они добились всего потом и кровью и не станут обзывать беспризорных детей зачумленными. К тому же район сплоченный. Полиции давно нет до нас ни малейшего дела, мы сами по себе и рассчитывать не на кого, кроме как друг на друга. Сомневаюсь, что Итана обидят, но и шефство над ним тоже никто не возьмет. Печально все это, с какой стороны ни взгляни. — Верно, печально… Нельсону пора было уходить. Он и без того задержался, рискуя обрушить на себя недовольство комиссара и беспокойство Генри, однако прежде всего он по-человечески устал. — Я пойду. Пойду, да. Работа, — обмолвился он, хотя никто не вынуждал его оправдываться. — Всего вам доброго. — И вам, — ответил мистер Колин, приподняв очки за дужку. — Шоколад не забудьте! Стивенсон обязательно забыл бы, если б ему не сказали, да и не особенно ему хотелось забирать это. Но он взял — по большему счету из нежелания объяснять свой отказ, — и некоторое время простоял за углом на распутье, спрашивая самого себя, стоит ли ему в очередной раз проявить участие там, где его не ждут или, того хуже, воспримут в штыки. Однако неравнодушное сердце было полно безвозмездного сострадания и требовало отдать его, чтобы самому не разорваться. Нельсон прошагал дальше по улице и очутился на узкой аллее, окруженной с обеих сторон жилыми домами. Туда наставили новых фонарей с прозрачными стеклянными створками и лавок с причудливыми чугунными ножками, пускай делать в этом месте было совсем нечего, разве что, любоваться чужими почтовыми ящиками или в окна заглядывать. Итан действительно сидел там, на скамейке, сидел и тихо плакал, уткнув в ладони лицо — заметив его, Нельсон остановился и ощутил себя так ничтожно, словно бы лично стал причиной детского горя, настоящего и отчаянного. Стивенсон не знал, как подойти и что делать, но его душа познавала утрату, поэтому подсказала не мешать. Тогда он присел рядом, чувствуя, как мучительно тянет нутро, и докоснулся до костлявой спины, прикрытой изношенной одеждой. Итан вздрогнул всем телом, подняв голову, — его взгляд был затравленным, дыхание сбилось, а потом он вовсе пустился безудержно рыдать. Он убивался, не видя и не слыша ничего вокруг, иногда он почти кричал и кашлял, срываясь до хрипа и в бессилии заваливаясь Нельсону на плечо. — Мы платим за любовь высокую цену, — заговорил Стивенсон, когда Итан совсем выдохся и был в силах услышать его. До этого он ни слова не проронил: сидел неподвижно, подперев кулаком голову, и смотрел под ноги отсутствующими глазами. Теперь же, оборвав тишину, он не поддался эмоциям, а его лицо излучало траурную, но надежную уверенность, чего бы то ни стоило. Только голос слегка дрогнул в начале. — Такую, что кажется порой, что лучше вообще никогда не любить, чтобы затем не было больно расставаться навсегда. Но это неправильно. Любовь стоит самой глубокой скорби, потому что именно она делала счастливыми тех, кого мы потеряли. И она делала счастливыми нас самих рядом с теми людьми. — Она был-ла х-хорошей, — силился Итан, заикаясь. — Единственной, кому было до меня дело. И она умерла! У меня нету с-семьи… Никого нету, — он отстранился. Вытерся рукавом, вздохнул и отвалился на спинку скамейки. Он по-прежнему дрожал. — Кто ее убил? — Я не могу сказать тебе. Я не знаю. — Ее ведь убили, а вы не знаете! — вскипел Итан, ударив себя кулаками по коленям. — Вы не говорите, потому что снова никого не накажете! Вы никогда их не ловите! И всем плевать, что происходит! — Это не так, — Нельсон продолжал говорить мягким голосом правду, невзирая на ее бесполезность: — Мы делаем все возможное. — Вы врете! — он замотал головой и отодвинулся к краю, но не в испуге — в презрении, сочившемся из мокрых глаз: — Вы и меня обманули! Вы привели меня сюда просто так! И шоколад мне не нужен, он дурацкий! Швырнув на землю сладости, лежавшие возле него на лавке, он вскочил и кинулся бежать в ближайшую подворотню, а Стивенсон остался, провожая его безотрадным взглядом. Ему казалась абсолютно очевидной его злость, как и то, что Итан не станет помогать — вряд ли его вообще удасться найти по грязным закоулкам, однако куда сильнее портило настроение само обстоятельство, которое заставило ребенка с уверенностью сказать, что он теперь на целом свете никому не нужен.

***

Дорогу назад Нельсон отыскал без труда и встретил по пути катафалк: скрипящий, с потертыми боками, а судя по задернутой сзади холщовой шторе — с покойником внутри. Впряженный в повозку гнедой конь размеренно рысил; ему некуда было спешить, в отличие от полицейских экипажей, которые извечно носились средь людных улиц. Народ буравил катафалк нервозным взглядом, приостанавливался, что-то шептал. Извозчик, привыкший к такому вниманию, оставался к нему холоден, однако он, проезжая мимо Стивенсона, взялся за козырек шляпы и кивнул: жест уважения к человеку, однажды избавившему его лошадь от хромоты. Нельсон поздоровался в ответ, хотя не вспомнил ни человека, ни лошадь, и обнаружил, что косые взгляды стали рассеиваться на него тоже. Он ускорил шаг, замотавшись в пальто; без того унылое настроение становилось сквернее под гнетом излишне пытливых глаз, которых оказалось бесконечно много в кварталах, где ненавидели блюстителей закона и всех, кто с ними связан. Около подъезда никого не было. Констеблей наконец отпустили за ненадобностью, а люди с отсутствием зрелищ потеряли к трагедии интерес до появления новых слухов. Стивенсон вскочил на крыльцо, поправил одежду и собрался с духом, перед тем как войти. Рука тяжело опустилась на ручку массивной двери, потянув на себя, и внутри, откуда-то с верхних пролетов темной лестницы, послышались шаги. Затем на стенах замелькали тени, и Стивенсон, не сделав и шагу, увидел, как ему навстречу спускался Картер. — Слава Богу, Нельсон! — обрушился на него Генри напористым шепотом, спрыгнув с последних ступеней. — Все хорошо? Он бросился к нему и придержал за плечи. Его лицо, выглядевшее изнуренным, в мгновенье ока озарилось счастливым облегчением. Он не поджидал Стивенсона специально и даже не караулил у окна, — он просто почувствовал, что хочет проветриться, и сделал это кстати. — Да, — выдохнул Нельсон, расслабляясь в него руках. Души коснулось согревающее тепло, и силы вернулись к нему, вопреки пасмурным ожиданиям. — Извини, что не предупредил. Я знаю, ты волновался. Волновался, да. Они отошли в сторону, под лестницу, где царил почти полный мрак и никто не мог увидеть, как Стивенсон обнял ладонями лицо доктора, поглаживая щетину большими пальцами, и заглянул очарованно в любимые, извечно задумчивые глаза. — Не настолько, чтобы разозлиться, — смягчился Генри, хотя несколько минут назад планировал сказать обратное. — Но Йенс не в восторге. Попросил передать, чтобы ты был впредь поусидчивей. — Справедливое замечание, — Стивенсон ничуть не расстроился. Какой толк обижаться на то, что по определению своему очевидно. — Можем дать ему время и постоять на улице. Картер не возражал. Он нежно убрал теплые руки со своего лица, чтобы затем отпустить их, неохотно отдалившись. Ни общество, ни законы не позволяли им своевольничать, и приходилось прятаться, однако они оба ценили время, принадлежащее только им, невзирая на его скоротечность. — Что-то удалось выяснить у мальчишки? — полюбопытствовал Генри и, ступив через порог, жадно вдохнул полной грудью уличный воздух. Он больше смотреть не мог на ту кошмарную квартиру, перерытую вверх дном, и выносить устоявшийся запах мертвечины. Он знал ароматы похуже — в морге, например — но там они были хотя бы к месту. Они с Нельсоном остановились на крыльце, даже со ступеней спускаться не стали. На первом этаже подъезда кипела жизнь, которую было слышно снаружи: она, облаченная в кухонный фартук, гремела половником и тарелками, ходила взад-вперед по комнате с открытыми окнами, а иногда что-то тихо напевала молодым женским голосом. Полупрозрачные занавески колыхались от каждого дуновения ветра, и можно было почувствовать, как вкусно изнутри тянуло свежеиспеченным хлебом. — Ничего такого, за исключением карточек. Они коллекционные или вроде того, из-под шоколадок. — Какие карточки? — переспросил Генри. Он вроде не отвлекался от разговора, но все равно не понял, о чем речь. Нельсон захлопал глазами. Он совсем запамятовал, что скрыл от всех эту скромную деталь. А когда признался, ответа долго ждать не пришлось. И виноватый вид ни капли ему не помог. — Йенс тебя убьет, — объявил Картер, нервически почесав нос, и добавил в приказном тоне: — И знаешь, я тебя защищать не стану. Так нельзя. Этот голос был Нельсону хорошо знаком. Не злой, не осуждающий. Скорее какой-то испуганно-разочарованный — Генри всегда так говорил, когда волнение накрывало его с головой, норовя утопить. И повод для беспокойства имелся внушительный: в конце концов, они водрузили себе на плечи немалую ответственность. Перед Рихтером, в первую очередь, который не по разумению взял их в расследование, а сделал одолжение, распорядившись притом бюджетом. — Знаю, — уступил Стивенсон. Он сам был не рад, что подставился под горячую руку. — Но когда бы я успел спросить разрешения? Комиссару ногу отдавили, с ним после этого говорить-то рискованно. Картер не поверил. Недовольно сложенные губы и взгляд, исполненный огорчением, звучали ярче самых емких слов. От этого немого укора хотелось куда-то деться, хоть сквозь землю провалиться или утечь водой под каменную кладку. Но Нельсон был вынужден стоять к нему лицом, растеряв дар речи, пока доктор не сжалился над ним, обронив двусмысленное «Ладно, сделанного не воротишь…», и не поинтересовался: — Откуда этот ребенок вообще? — Его… его зовут Итан. Итан, да, — проговорил Стивенсон сперва неуверенно, но потом оживился: — Они с убитой не родственники, но она оберегала его как родного. Он сказал, что теперь до него никому нет дела, что у него никого нет. Дети не должны говорить такое. — Никто не должен, — продохнул Генри. Он обратил взор наверх, к крышам. Несмотря на ясную погоду, ему интуитивно хотелось еще чего-нибудь, способного рассеять пасмурные мысли, собравшиеся над головой грозовым фронтом. — Это жизнь, и мы не в силах изменить ее правила, к великому сожалению. — Я все равно не был готов такое услышать от ребенка. Он до того сильно плакал… — Нельсон потер переносицу, маскируя мелкую дрожь в пальцах, и почувствовал, как крепкая рука доктора легла на плечо. Итан не просто плакал — он рыдал, задыхаясь в слезах. И боль, скопившаяся в его глазах, была в разы больше его самого. Она с трудом умещалась в этом невинном, щуплом тельце, проедая его насквозь, лишая без того тяжелого детства и отнимая веру в добро. Невыносимо оказалось смотреть, как гаснет невинный взгляд, как десятилетний мальчишка взрослеет, постигая взрослость в самом худшем ее ключе. Как разочаровывается в жизни, толком ее не познав. Хотел бы Нельсон приобнять его, сказать с чистым сердцем, чтобы тот не опускал руки. Потому что, если не искать лучи света даже в самой кромешной тьме, можно навсегда ослепнуть. Но он не сказал, — наверное, побоялся, — о чем сейчас жалел. — А у вас что? — спросил Стивенсон, опомнившись. Генри шаркнул ногой и осмотрелся. Они все еще были одни на крыльце, поэтому он заговорил вполголоса: — Похоже, мисс Палмер связалась с опасным авторитетом. Не называя имен, Картер обмолвился о человеке, который владел железнодорожной компанией и в чьем прямом распоряжении находился десяток первоклассных поездов с непростым грузом внутри. С грузом, в перевозке которого была заинтересована, по слухам, сама монархия. — Звучит паршиво, — Нельсон никогда не имел дело с преступными фигурами и с трудом представлял себе масштабы их промыслов, но даже дураку было понятно: на их пути лучше не стоять. — И что в таких случаях принято делать у вас в Англии? Ответ о прекращении расследования омрачил бы его, однако не настолько, чтобы воспротивиться. Ему было жаль Итана, и он хотел справедливости для мисс Палмер не меньше остальных, но ничего из вышеназванного не стоило того, чтобы класть голову на отсечение. В прямом смысле слова. Для человека, совершившего столь чудовищное убийство, практически не существовало границ, а когда в руках у такого человека оказывался не только нож, но и власть, перейти ему дорогу не пожелаешь никому. — Не знаю. Йенс сказал, ситуация на грани. Эта версия пока единственная, и та не особо вяжется с тем безумием, которое инспекторы нашли на… Его прервал неожиданный грохот прямо под боком — треск разбившегося вдребезги горшка. По ступеням разлетелись осколки керамики вперемешку с листьями и землей. Генри взвился в воздух, отскочил, оглядываясь в ужасе на упавший подле него цветок — а вернее на то, что от цветка осталось — Нельсон вздрогнул, и они синхронно подняли головы, щурясь от солнца и закрываясь от него руками. — Черт меня дери! Прошу прощения! — кричал Рихтер, высунувшись с верхнего этажа: по всей видимости, он неудачно облокотился на подоконник или чересчур экспрессивно размахивал руками у открытого окна, так что цветку пришел конец. Приметив внизу Нельсона, комиссар замолчал, не отыскав подходящих слов, и в конце концов наигранно умилился: — Надо же, какая прелесть! Впрочем, даже желчные сентиментальности в его исполнении продлились недолго, сменившись привычным приказным тоном: — Хватит языки чесать у подъезда, дел невпроворот! С порога Йенс встретил Нельсона взглядом коршуна, готового заклевать насмерть и разодрать когтями горло, и последнему стало жутко. Как бы он ни был толерантен к критике, как бы ни держал на людях достойное лицо, ему не хотелось получить ведро словесных помоев, вываленное на голову, или вовсе полететь из окна вслед за цветком. Но он поступил разумно: сходу извинился, объяснился и списал все на спешку, возникшую — цитата — «в опрометчивом, легкомысленном замешательстве». Рассказал про конфетную лавку, про Итана, а затем добавил, тараторя с одышкой и заметным акцентом, будто действовал из лучших побуждений, взяв на себя ответственность, которая, по его мнению, была благотворна. Генри не вмешивался, даже перед глазами не мелькал: проскользнул вглубь квартиры и целиком обратился в слух, а вот Рихтер стоял неподвижно, и ни один мускул его лица не дрогнул. Он словно бы не моргал и особо не слушал, а только ждал подходящего времени, чтобы огласить уже вынесенный приговор. Однако он слушал, причем внимательно, и, как только Стивенсон закончил распинаться, заговорил: — Ваш поступок вышел за рамки, мистер Стивенсон. Но я делаю скидку на то обстоятельство, что вы не считаетесь профессионалом в какой-либо дисциплине, кроме ветеринарии, не имели как такового опыта участия в полицейском расследовании, а потому могли не придать своим действиям должного значения. Он выдохся наравне с остальными, даже порядком больше, и не находил внутри сил для полноценной взбучки. Стивенсон мог обозвать это везением, удачей, подарком судьбы — как угодно, Йенсу было все равно, он мечтал лишь поскорее убраться с места преступления, пока окончательно не потерял способность трезво мыслить. — Совершенно верно, — кивнул Нельсон, ничуть не расстроенный данной ему характеристикой. — И я еще раз прошу прощения. — Здесь вам не алтарь, не стоит преклонять колени, — отрезал он грубее, заподозрив в его ответах подхалимство. — Никуда впредь не исчезайте без предупреждения. Ради вашей же безопасности. Отличаясь жестким, иногда суровым нравом, он никогда не позволял предвзятому отношению влиять на результат. Нельсон был неприятен ему по природе, с того самого дня, когда Генри их познакомил, и вряд ли что-нибудь на свете могло заставить Йенса изменить мнение о нем. Стивенсон поступал по своему усмотрению, многое на себя брал, игнорируя риски, да и характером обладал, по убеждению Рихтера, изменчивым. Настолько, что в свое время повлиял на доктора Картера не лучшим образом. Однако он располагал полезными знаниями, горьким опытом и откровенно странным мышлением, поэтому находился здесь по праву. Йенс не водил глупой привычки нанимать людей из вежливости, и итог налицо: Нельсон при всей своей хаотичности сумел поговорить сразу с двумя людьми и внести понимание в ситуацию с беспризорным ребенком. — Непременно, даю слово, — просиял Нельсон, криво улыбнувшись. Он готовился к худшему и оказался неправ, и в нем даже зардела робкая надежда, будто все наладится. Не сегодня и не завтра, однако наступит день, когда Йенс перестанет винить его во всех грехах, произошедших в жизни Генри. — А еще вот, — добавил он и ощупал карманы, — да где же… Насчет карточек. Я принес шоколад, для наглядности. Подумал, ну… мало ли что… Нашел! Он протянул по штуке инспекторам и комиссару, соврав вдогонку, что уронил покет по пути назад. После этого уточнения Йенс как-то слишком сострадательно на него взглянул, словно бы он вызывал к себе жалость, однако от комментариев воздержался. Рихтер разодрал обертку с одного края, чтобы достать карточку, и вспомнил, где видел такие раньше — в руках своих дочерей. Энтони вообще не стал ничего трогать, изучая надпись на этикетке, а инспектор Одли, выразив честное спасибо, незамедлительно отправил в рот половину расколотой шоколадной плитки. — Она новая, — обмолвился Бэлфолд и тут же прибавил, пока его не упрекнули в констатации очевидных вещей: — А та, что в дневнике мисс Палмер, намного старше. Даже рисовка другая. — Фабрика работает с 50-го года, тогдашние художники могли не дожить до наших дней, — произнес Чейз, дожевав, — и не дожили, скорее всего. — Нам неизвестно доподлинно, мистер Стивенсон, является ли найденная карточка уликой, или же это просто вещь, лежавшая в ее записной книжке годами, — напомнил Рихтер и выглядел притом непреклонным. — С чего вы взяли обратное? — Если бы я был на месте убитой и вел подобный дневник, то мне бы в голову не пришло хранить внутри старую карточку из-под шоколадной обертки, — апеллировал Нельсон, скрестив на груди руки. Он сделал это не из высокомерия, напротив, скрыл таким образом беспокойство. И насильственно сдержал невозмутимое лицо. — Если она что-то значила для погибшей, то никогда не оказалась бы среди имен ее клиентов. Клиентов, да. — Какое счастье, что вы не ночная мастерица, мистер Стивенсон, и только делаете предположения, — Рихтер пробежался по нему непорядочным взглядом, вскинул брови, и комната залилась разномастным мужским хохотом. Нельсон тоже посмеялся, прикрыв ладонью разгоряченный лоб: плохая шутка была лучше хорошей выволочки. Хотя кого он обманывал, шутка тоже вышла филигранной. Генри вон, укатывался громче остальных без стыда и без совести. — А в остальном я с вами солидарен, — признался Йенс, досмеявшись до красноты, — ни единой мелочи не стоит исключать. Неплохое начало, если опустить огрехи. Чейзу и Энтони велели расспросить подробней владельца конфетной лавки, как только работа в квартире будет окончена, а Стивенсона наконец посвятили в курс всего того, что он пропустил. Его с ног до головы засыпали информацией, практически похоронили под ней, и факты не так-то просто умещались в захламленной голове. Нельсон честно запоминал все, что получалось, в остальных же случаях он просто кивал, точно болванчик, и таращился обманчиво понимающими глазами. Когда словесный водопад иссяк, а в возникшей тишине образовалось место для мыслей, он обошел квартиру снова, в загадочном молчании, встал подле шкатулки и объявил: — У нее столько драгоценностей, а убийца совсем ничего не взял. Даже не искал. Стало быть, мотив чрезвычайно личный. — Да, и он не попытался сбить нас со следа, подстроив ограбление, — дополнил Йенс. Для него предыдущий вывод казался очевидным, но он позволил Нельсону насладиться иллюзией его значимости. Даст Бог, еще скажет что-нибудь весомое за сегодня. — Это не случайный акт насилия, комиссар, — прозвучало жестко, с холодком по коже. — Раз он бросает после себя улики, как подачки, значит считает себя умнее. Душегуб жестокий, и эта жестокость приносит ему удовольствие. Чтобы убить человека, достаточно одного ранения, не обязательно наносить десятки и перерезать горло от уха до уха. Отсюда следует, что ему нравится вид свежей крови и ощущение ее на собственных руках. Йенс согласно повел головой и, кажется, смирился с гадостью всего положения. Гнусные детали, множащиеся на глазах, угнетали в нем любое стремление пререкаться. — Он холоднокровен, не теряется на месте преступления, не паникует и понимает, как замести следы, — продолжал тем временем Стивенсон, делая паузы и успевая подумать над тем, какое слово правильней употребить во избежание непоняток. — Стало быть, он опытный и мог близко знать погибшую, ведь она впустила его сама. В двери остались ключи. — Она торговала телом и могла открыть дверь любому, кто пообещал бы ей щедрую плату, — подал голос Энтони, доселе молчавший. — Такого варианта нельзя исключать, — уступил Нельсон, хотя сделал это неискренне. — Но посмотрите сюда, — указал пальцем на скомканное, истоптанное пальто у порога. — Он вытер ноги об ее одежду, ему было важно унизить жертву, таким образом подчеркнув свое превосходство. Он приблизился и опустился на корточки, разглядывая неопрятно брошенную ткань бежевого цвета, испачканную следами боли, криков и нечеловеческого ужаса. — Пальто дорогое. Кашемир, если не ошибаюсь, он ведь стоит безумных денег. Смею предположить, эта вещь что-то значила для убийцы. Она могла быть его подарком. Невидимые шрамы, оставленные Капл-Брейкером, вдруг начали кровоточить. Эта кровь, выжатая из воспоминаний, стекала по ребрам к центру груди, обращалась в страх и приказывала уносить из этого чертового места ноги. Однако Нельсон не шелохнулся. Пару лет назад он уже проходил эту навязчивую тягу сбежать и поборол ее с честью, приняв любые последствия. Он знал, на что соглашался, и не брезговал, ведь был не один.