Только смерть не дает второго шанса.
— Анатолий Тосс. «Американские истории»
Мягкие, почти невесомые облака стелились по ещё тёмному зимнему небу. Внизу, под ногами находящихся в башне-высотке, играл своими никогда не затухающими огнями город. Машины, деревья, подстриженные и украшенные ещё не снятыми после Нового года гирляндами, пустые дворы и далёкая струйка дыма из заводской трубы — вот всё, что было возможным рассмотреть с высоты птичьего полёта. Январским субботним утром мало что можно было разглядеть в опустившемся на город мраке — тьма поглощала как живых существ, так и строительные объекты, превращая их скорее в подобие скелетов, чем в неживые строения. И только на бог знает каком -дцатом этаже, на просторной кухне горел жёлто-белый свет, отделяя друг от друга два мира: внутренний и наружный. В тёплом кольце света, которое и составляло этот «внутренний» мир, находились только стол с расставленными на нём редкими мисками-ложками да тёмная фигура рослого мужчины, закутанного в светлый свитер, которому, видимо, в удовольствие было перемешивать и раскладывать это всё ранним-ранним утром, мурлыкая под нос незатейливую мелодию. За окном медленно и нехотя светлело, отражение интерьера кухни в стекле стали менее отчётливыми, а на небе среди тёмно-фиолетовых полос прорезались розоватые. Утро ненавязчиво вступало в свои права, играя бликами на крышах низких питерских домов, — ну, по крайней мере, на тех частях, которые не были занесены рыхлым снегом, — и в редких стёклах витрин, уже открытых в такую рань. Вся эта смена, — с тёмного ночного неба на более светлое, почти утреннее, с незасыпающего ночного города на сонный рассветный, — протекала незаметно и одновременно стремительно. Только что Олег, украшая очередную пряничную ёлочку, особенно низко наклонился над столом, — и за окном было темно, ни зги не видно, и только собственный размытый силуэт отражался в синем стекле, — а когда поднял голову, за оконную раму уже зацепилось утро. Затрепетало на ветру рассветной дымкой, закрутило вихрем снег, каким-то чудом подняв его до уровня последнего этажа башни «Вместе». Мужчина весело фыркнул себе под нос, перестав напевать ему одному известную мелодию. Выпрямился, осматривая противень, на котором красовались уже остывшие и разрисованные печенья, и, немного удивлённо глянув в окно, перевёл взгляд на часы. Брови его забавно взметнулись вверх, приятные черты лица исказила усмешка. Он забавно хлопнул себя по лбу, не заметив, как испачкался в муке, и на тёмных волосах его остался налёт белых крупинок. Так и не ложился, пришёл, пока никто не видел, да так и не смог уснуть, — вот и провозился на высокотехнологичной кухне лучшего друга, вдохновлённый очередной великой кулинарной идеей. Может, ему после армии в повара податься? Боже, а почему нет? — Олег устало улыбнулся и сел на табурет у самого окна, задумчиво склонив голову на бок. Может, жизнь и правда давала ему второй шанс? У лучшего друга появилась семья, у него в лице Игоря — новый товарищ, в лице игоревых Димы и Юли — что ж… Он пока не понял, кем они друг другу приходились, но ему, без сомнения, интересно было бы это узнать. Не это ли счастье? Он ведь мягкий по натуре своей, домашний человек. Ему бы детей воспитывать, пусть и чужих, и с приготовлением разных блюд возиться. Переломала война шерстяного волчару, да не сломала окончательно. Может быть, именно то самое странное письмо, полученное около месяца назад, его и спасло. От шальной пули ли, от плена, от взрыва, — не столь важно. Просто Волков нутром своим чувствовал, что тогда, на войне, он должен был умереть. Наверное, каждый человек чувствует, когда должна наступить его смерть. Вот и Олег ощущал, что где-то в метавселенной его жизнь уже оборвалась, не начавшись толком. И, может быть, если бы он не сорвался тогда ближайшим рейсом на свадьбу лучшего друга, всё было бы совершенно иначе. Пара Гром-Разумовский уберегла его от чего-то незримого, а ему давался ещё один шанс подумать. Не тут ли счастье, которое он искал? В тишине ночного здания зазвучали отдалённые шаги, направляющиеся к самой кухне. Олег вздрогнул, хотел поднять голову и тут же устало опустил обратно. Приятная дремота сковывала тело, уводя сознание куда-то в сторону. Свет на кухне мигнул на секунду, будучи заслонённым рослым телом, но потом тело само прошлёпало к холодильнику, бормоча слова удивления появившемуся из неоткуда Олегу. Полоска белого, почти синего электрического света из холодильника легла на пол, протянувшись до самого стола. Игорь, — а это был именно он, — пошуршал в самом холодильнике, стараясь не шуметь, не нашёл того, что искал, и развернулся к столу. Молоко, бывшее результатом его поисков, обнаружилось около самого олегового локтя и было вовремя схвачено Игорем, — а то, не ровен час, Волков смахнул бы его рукой, распластавшись в утренней дремоте по столу. Олег сонно приоткрыл глаза, чувствуя, как тяжелеют веки. Энтузиазм повара-любителя, который подпитывал его силы всё это время, стремительно покидал тело. Он не услышал, как скрипнула высокая табуретка, на которую уселся друг, зато звук включённой микроволновки уловил. Повернулся, щурясь на свет, — смешной и чуток заросший бородой, которая ему, как оказалось, очень шла. Игорь, который видел фотографии Волкова только в архиве Разумовского, и подумать бы раньше не мог, как красиво может выглядеть этот бывший мальчик-детдомовец и мальчик-военный, если его причесать и засунуть в более-менее приличные вещи. Он покосился на полуспящего Олега, улыбаясь сам себе. Хотел потрепать по забавно торчащим на макушке волосам, но раздумал, — Волк мог не оценить бы таких жестов, кто знает. Вместо этого щёлкнул пальцами о мерную чашу, оставленную на том же столе, и поинтересовался вполголоса: — Всё никак не успокоишься со своей готовкой? — Знаешь, как долго у меня нормальной плиты не было? — Олег буркнул это, не открывая глаз, но по прорезавшейся на губах улыбке стало понятно: не спит. — Да и я вас, вроде бы, не будил. Сижу себе тихонько… — … Печенье лепишь, — Игорь проскользнул, в меру своей обычной неловкости аккуратно, к микроволновке, забирая оттуда молоко. — Мгм, — Волков выразил то ли согласие, то ли наоборот отрицание, но спорить не стал. Сделал над собой усилие: подобрался на табуретке, выпрямился и уже более осознанно уставился на раннего утреннего гостя. Игорь, размешивавший в чашке какое-то лекарство, одобрительно прищурился. — Не разбудил. Просто интересно, где ты ночами пропадаешь? — В борделе подрабатывал, — Олег душераздирающе зевнул, не пытаясь скрыть усталость. — Очень смешно, — Гром плюхнулся обратно на стул, поставив стакан с пищевой смесью рядом с собой. Он с интересом рассматривал Олега, чуть склонив голову набок. Безо всякой ревности или интереса, — но так, как смотрел бы на члена своей семьи, на друга или брата. Тот факт, что Волков уже больше месяца обитал в семейном гнёздышке Гром-Разумовских, не вызывал ни у кого отторжения или вопросов: наверное, это просто принимали как должное. Так причудливо устроена человеческая психика: то был друг, который пропал по причине «умер», то вот нашёлся и преспокойно продолжает существовать. Наверное, у Олега была какая-то особая энергетика, располагающая к себе, — иначе никак нельзя было объяснить тот факт, что даже нелюдимый Гром и Фёдор Иваныч прониклись к нему теплотой. В общем, за то недолгое время, которое он провёл, привыкая к мирной жизни, Олега успели полюбить абсолютно все. Кроме, разве что, тех, кто был ему так нужен. — … Ну что тебе сказать. Гулял, — спустя достаточное количество времени выдал Олег, пытаясь не моргать на свет слишком часто. Он поморщился и, чуть наклонившись над столом в сторону друга, спросил, как бы в пустоту: — Ночью Питер особенно красив, верно ведь? — Разумеется, — Игорь покосился на него, пытаясь прочитать на мрачно-сонном лице хоть какой-нибудь оттенок эмоций, — только не говори, что тебя так прельстили улицы, что ты последнюю неделю ходишь сам не свой. Волк мгновенно нахмурился, подобравшись теперь не только в буквальном смысле. По его лицу как будто пробежала полоса сомнения, а затем он виновато отвёл взгляд от лица Грома и уставился в собственные сцепленные в замок руки. Что ему было говорить? Игорь был объективно прав. Не прошло и месяца, в течение которых он обосновался, — не без уговоров Серого, — в башне «Вместе», как на голову Серёжи и Игоря свалилось новое раздумье: друг семьи изменился. Обычно весёлый и постоянный в своей надёжности Олег, который таким же и вернулся из армии, кажется, влюбился. Именно такой диагноз был поставлен «доктором Птицей», который выразился весьма прямо: — Если бы такая же хня не творилась когда-то со мной, никогда бы не поверил, что это он, — и демонстративно отвернулся, давая понять, что такая штука, как любовь, случилась с ним по ошибке и больше не повторится. Свою голову, правда, с коленей Игоря так и не убрал, а потому осталось непонятно: то ли он сочувствовал Олегу, то ли злорадствовал, что теперь «страдает» не один. И вот теперь Игорь сидел на полупустой пропитанной запахом готового теста кухне, понимая, что ему, кажется, придётся выяснить, что происходит с другом семьи и какого чёрта это что-то происходит именно сейчас. Олег между тем явно собирался с мыслями. Он поскрипел задумчиво табуреткой, глядя в окно, пододвинул к себе кружку с молоком, не обращая внимания на Грома, выпил залпом, поморщившись от какого-то горьковатого и предназначенного явно не ему лекарства, и лишь затем медленно произнёс: — Что делать, если любишь сразу двоих людей? Игорь прыснул. Нет, вернее не так. Поначалу он пытался всячески держать лицо, но затем всё же не выдержал: то ли засмеялся, то ли закашлялся, устремив взгляд куда-то в пол. Мысли его спутались между собой, смешались в какую-то навороченную закорючку. Волк наблюдал за ним без тени улыбки, насторожённо и непонятливо. Майор в который раз поймал себя на том, что Олег напоминает ему самого себя на пути становления родительства и полноправных отношений с Серёжей. Волков, — запуганный, мрачный, тоже не без кучи душевных травм, добрый Волков, — определённо нуждался в дружеской поддержке и крепком плече, на которое он может опереться. — Что делать… — он начал издалека, стараясь поймать ту тонкую грань между простым поучением и поддержкой с позиции жизненного опыта, — думаю, жить? Не так как раньше, конечно, — он помедлил, собираясь с мыслями, — но жить. А вообще зависит от того, взаимно ли у вас. — Мгм, — Олег снова издал тот самый неповторимый звук и замер, покачиваясь на табуретке. За окном медленно поднималось красное шарообразное солнце, бросая кроваво-золотые отсветы на крыши питерских домов. — Ну раз так… Попробуй узнать, взаимно ли у тебя хоть с кем-то, — поймав смазанный кивок, майор медленно продолжал. — Только помни, что ситуация нормальна. Кто-то любит одного человека, кто-то — нескольких, а кто-то… Вообще двух личностей в одном. Не мастак я психологию тебе расписывать, но кое-что знаю. Любовь, в конце концов, разная бывает. Волков хмыкнул, подцепляя с противня давно остывшее печенье и отправляя его в рот. На душе была какая-то выжженная пустошь — смесь тревоги за будущее и радости от того, что судьба вообще давала ему шанс на это будущее. — Это нормально, — кажется, пока он отвлёкся на свои мысли, Гром успел повторить эту фразу несколько раз, силясь донести смысл. Это. Нормально. Олег моргнул, приходя к перманентному осознанию сказанного. Как пулей в висок — «Нормально». Всё в этом мире не хорошо и не плохо, пока у тебя есть друзья. Просто они поддержат. Всегда. — И ты тоже нормальный, Волк. Олег хмыкнул на это игорево «Волк». Серёжа не называл его иначе как «Олежа» или «Волче», а вот Грому приглянулась более суровая кличка. — И на том спасибо, — получилось надломленно и немного печально, но Олег тут же выровнял усталый голос: — Любовь разная бывает… — Ага, — Игорь как будто опомнился: поднялся, хлопнул Волкова по плечу. Вытащил из шкафа новую кружку и полез за свежим пакетом молока. Скоро должен был проснуться Разумовский, который на последнем месяце без своих лекарств не жил, так что суровый майор быстро привык к круговерти кружек, ложек и измерительных приборов. И даже, кажется, начал находить это необычайно милым. — … И главное, чтобы взаимная. — Тут уж только удачи пожелай. — Желаю, — Гром отсалютовал ночному повару, ни единым жестом не показывая, что понял, кто является объектом его воздыханий, и утопал в темноту коридора: будить своего страдальца в не самом лёгком положении. Волков мгновение помедлил, как бы раздумывая, сказать ли, но потом всё же шикнул в спину уходящему менту: — Игорь. — Да? — тот развернулся в пол-оборота прямо в дверях, стараясь не пролить содержимое кружки. — Когда Серёжа проснётся, спроси Птицу, — он помедлил, собираясь с мыслями, а затем буркнул последнее: — Он хотел с тобой поговорить. Ответом ему послужил серьёзный кивок. Олег остался один, перекладывать печенье, пока стрелка часов доползала до отметки в девять утра. За окном снег понемногу начинал искриться и сверкать под прямыми лучами, а в башне Гром-Разумовских и влюблённого Олега всё было как обычно: тепло и по-домашнему.***
В тёмной просторной комнате уже горел свет. Прямые и ровные тени, отбрасываемые минималистическим интерьером, попрятались по углам, порой недовольно выглядывая оттуда, но тут же забираясь обратно. Человек, который, сидя на кровати, сонно потирал лицо, поднял голову на раздавшиеся в коридоре шаги. Длинные огненные волосы, ниспадающие по плечам, всколыхнулись рыжим огнём в тёплом свете торшера, а на губах показалась привычная ласковая улыбка. — … Что, проснулся уже? — Игорь прошёл в комнату, чуть задержался, передавая тёплую кружку в руки Разумовского, а затем отошёл к окну, отдёрнуть шторы, — разбудили мы тебя? — Нет, сам встал, — чуть хриплый голос звучал ласково и мягко, так, как вообще стал разговаривать рыжий гений. Будущее отцовство сделало его каким-то особенно красивым: обычная тревожность растворилась без остатка, и даже та часть, которая Птица, стала заметно мягче. — … Вскочил, как будто водой окатили, — он издал тихий смешок, уткнувшись острым носом в кружку, — Олег тоже дома? Майор кивнул, присаживаясь рядом. Его взгляд медленно очерчивал каждую чёрточку родного лица, словно силясь уловить что-то новое и незнакомое прежде. О чём хотел с ним поговорить Птица? Согласится ли он на диалог именно сейчас? Последнее время хтоническая сущность всё больше пряталась в своей тьме, как будто набиралась сил, — ведь, как уже стало известно на горьком опыте, восстановления их общего с Разумовским тела было недостаточно, чтобы Птица смог чувствовать себя как раньше. Но задать соответствующий вопрос он не успел, — Птица заговорил первым. Сергей опустил кружку, забавно слизывая капли молока с подбородка и замер на несколько секунд, напрягаясь всем телом. Его собственная тень удлинилась, дотягиваясь до противоположной стены комнаты. Там слилась с темнотой, разрастаясь и обретая привычные крылатые очертания. Серёжа даже не смотрел на неё — привык за долгое время, — а вот Игорь в который раз не мог оторвать взгляд от того, как он выходит из тени и как расправляются красивые мощные крылья. Только Серёжа, с довольными лисьими глазами сунувший ему кружку, смог вовремя возвратить мужа в реальность. Птица, между тем, осторожно опустился на своё излюбленное место — подлокотник дивана — и улыбнулся-оскалился «своим» людям: — Серёжу и правда разбудил я, хотя бы потому, что нам с Игорем нужно… Поговорить по душам. Разумовский моргнул, поддаваясь рукам своего двойника. Птиц склонился к нему, не обращая внимания на то, как смешиваются их волосы, становясь одной огненной рекой. Мягко прикоснулся губами ко лбу Серёжи, запечатлевая свою братскую нежность ко второй сущности и укладывая Серёжу головой к себе на колени. Игорь наблюдал за этим молча, не пытаясь скрыть удивление и затаённое от некоего смущения дыхание. Взаимоотношения Птицы и Серёжи всегда оставалось для него загадкой, с которой он легко мирился: у них двоих были свои тайны, в которых ему не было места. Сама семья их была уникальной, и принимать особые правила было и оставалось в порядке вещей. Веки первой личности Разумовского дрогнули, опускаясь, и по тому, как легко Серёжа расслабился на руках у Птицы, стало понятно: задремал, убаюканный каким-то особенным влиянием своей хтонической сущности. Птица, расправив тёмные гладкие крылья наподобие купола, которым укрывал Разумовского от всех бед, медленно кивнул, подзывая к себе Игоря. Тот повиновался, зачарованный их взаимодействием: таких похожих и одновременно разных, но от этого не менее любимых. Подобрался по широкому разложенному дивану к подлокотнику и осторожно, под строгим взглядом Птицы, переложил голову Серёжи себе на колени. Мысленно сделал для себя важную отметку, от которой в груди что-то сжалось особенно сильно: Птица снова доверил ему нечто важное, как самому себе, но в этот раз в мирное время. Для него, вечно напряжённого, это означало очередную, какую-то, наверное, высшую ступень доверия: когда он вербально и невербально разрешал Грому разделить заботу о своей второй сущности не только в экстренной ситуации, когда довериться больше было некому, но и в мирное время. Игорь эту заботу принял; аккуратно подложил под вечно затекающую на последнем месяце у Разумовского шею сложенное одеяло и замер, тоже погрузив руки в мягкие чутка спутанные волосы Серёжи. Заслужил одобрительный взгляд и лёгкий укус в основание шеи: без капли заигрывания, Птица лишь выразил ему свою любовь и доверие, а затем подобрался на подлокотнике и многозначительно фыркнул, призывая к вниманию. — Пожалуйста, выслушай, прежде чем что-то говорить, — тягостное молчание повисло на несколько секунд, словно бы Птице самому было неприятно любезничать с Громом, но что-то не позволяло ему выразиться иначе. — … Я должен убедиться в том, что ты понимаешь серьёзность тайны, которую я хочу на тебя возложить, потому что ты… — снова вдох-выдох от не терпящего такие нежности существа, — потому что ты мне дорог. Гром слушал, не перебивая, его медленные и словно бы нерешительные слова о том, как важно для хтони его доверие. Чувствовалось, что он никак не может решиться сказать что-то важное, что-то, что могло бы сильно изменить его с Серёжей и Игорем жизнь. Гром вопросов не задавал, нутром чуял: если сейчас спросит, Птица растеряет всякое желание говорить именно сейчас и исчезнет, растворившись в розовой рассветной дымке. Да и что ему было время: кроме них да мечтательного Олега на кухне в спящем здании не было никого. Майор перебирал рыжие пряди волос то ли спящего, то ли просто дремлющего Серёжи, ожидая, когда вторая его сущность, наконец, доберётся до сути рассказа. К счастью, ему не пришлось слишком уж долго ждать. Прерывая особенно затянувшееся молчание, Птица вдруг тихо пробормотал, глядя в пустоту: — Что ты будешь делать, если он тоже окажется… Таким? Игорь вздрогнул, выходя из состояния молчаливого созерцания и силясь понять вопрос. Переспросил: — Каким «таким»? Птица, не отрывая взгляда от пола, тихо буркнул в ответ: — Таким, как я, — и замолчал, подняв крылья и укрывшись ими, как одеялом. Когтистые лапы его покоились на животе, который он пытался скрыть. Гордый и злобный полузверь из тени очень боялся потерять часть себя. Очень. Осознание сказанного приходило к Игорю медленно. По частицам вставал на место весь пазл, который успел сложиться в его голове. Так вот что тревожило Птицу, вот почему он не хотел, чтобы Серёжа лишний раз переживал по этому поводу. А Грому… Грому решил доверить свои опасения. Всё-таки рождение ребёнка со второй, хтонической сущностью, которую он не умел бы контролировать, могло обернуться кошмаром. Над этим надо было хорошо поразмыслить. — … Это… — Игорь подвис на полуслове, пытаясь понять, что же нужно сказать сначала. Птица смотрел на него, не мигая, и в лучистых жёлтых глазах впервые можно было заметить искренний страх. — Это было бы непросто. — Это БУДЕТ непросто. — Будет, — Гром чуть прищурился, но затем устало спрятал лицо в руках. Глухо пробормотал, не отнимая ладоней от лица: — Это точно? Что он или она будет хтонью? — Да. — Откуда? Да и неважно, — Игорь вновь замолчал, уронив руки к себе на колени. В голове вертелось куча самых разных вопросов: почему так? Разве Птица — не уникальное в своём роде существо? Как жить с ребёнком, у которого с младенчества будет такая сущность, — проявится ли она лет в семь, как у самого Серёжи, или с самого рождения? — Важно, — Птица снова подал голос, пальцы одной лапы переплетая с игоревыми. Он задумчиво склонил голову на бок, глядя туда, где догорал рассвет. — Об этом я тоже хотел поговорить, — и, поняв, что его внимательно слушают, продолжил: — Наверное, Серый рассказывал тебе о том, что иногда я исчезаю из его сознания. Могу уйти надолго или, наоборот, быстро вернуться. — Да я заметил, — майор свободной рукой погладил щёку пернатого и усмехнулся, когда тот с шутливой злостью клацнул зубами. — Давно тебя не было, я уж думал, опять что-то случилось с твоим потусторонним миром. — Почти, — Птиц уклончиво покачал головой, но потом, видимо, решил договаривать до конца, — с миром всё в порядке, но я действительно был там, — на с интересом изогнутую бровь пояснил со вздохом. — В потустороннем мире, если тебе так будет проще. Игорь молчал, не прерывая и не пытаясь даже задать вопрос. Такие сведения, высказанные его необычным мужем, казались больше похожими на сказку, нежели на правду и с этим приходилось мириться. Он никогда не сможет узнать в полной мере того, что знает Птица, и всё, что ему остаётся, — это поддержать. Так, как только он может. — … Вы, люди, называете его посмертием, — пернатый скорбно склонил голову набок, — то, куда уходят души людей после того, как те пересекли черту. Так что я, можно сказать, живу на этой границе. Я, как тебе известно, хтонь, а не демон и тем более, — он поморщился, — не ангел-хранитель какой-нибудь. Мы живём в этом посмертии, приводим души в оба мира и помогаем найти нового человека для того, чтобы слиться с ним. Видел, как я выхожу из тьмы и не люблю оставаться на ярком свету? Это всё — пережитки другой жизни. Мы все проходим через перерождение души, прежде чем принять вид крылатого или ещё какого создания. И, увы, — он качнул головой в утвердительном жесте, — не помним свои первые жизни, помним всё только начиная с посмертия. — Вы? Птиц кивнул и любовно погладил дремлющего Серёжу по голове, то ли лаская, то ли проверяя, не проснулся ли тот. — Да, я не один… Такой. И я чувствую, что тот ребёнок, который у нас будет, унаследует эту сущность. Мы, хтони, существа стайные, прекрасно чувствуем друг друга. Даже, — усмешка тонких красивых губ, — можем отличить обычных людей от тех, кто может слиться с нашим собратом. Обычно такие люди обладают особым потенциалом и с детства выделяются среди других. Они одновременно сильные и очень слабые, плохо приспособлены для жизни в этом мире. Им нужна помощь и защита, и под такой защитой они горы способны свернуть, — он вновь покачал головой и кинул пронзительный взгляд в сторону коридора, — Такие, как Серёжа. Я не смог бы без него, как и он без меня. И, знаешь… Сами люди, которые потенциально подвержены вселению второй сущности, подчас могут отличить нужного им человека из серой массы. — Хочешь сказать, что Рубинштейн неспроста к вам… К нам прицепился? — Гром последнюю фразу чуть ли не выплюнул, настолько сильна была память о ненавистном лице, которое он бы стёр в порошок, будь возможность до него добраться. Птица хмыкнул, довольный его догадкой: — Я не могу знать наверняка, но опасаюсь, что это действительно так, — он вдруг подался вперёд, кладя голову острым подбородком на плечо Игоря, шепнул с плохо скрываемой тревогой. — Я боюсь, что это не конец. Детей сложно контролировать, знаешь ли. А детей со вторыми сущностями, — он зажмурился, видимо, пережидая пинок по рёбрам, — тем более. И наверняка найдётся тот, кто захочет себе такую лёгкую добычу. Со мной, — он самодовольно распушил шейный воротник, и Игорь не сдержался от улыбки, косясь на гордого собой Птицу, — у него зубы обломятся в противостоянии быть. Серёжу я защитить в состоянии. Но я тоже не всесилен и понял это слишком поздно, — голос хтони звучал надломленно и хрипло, как будто он из последних сил сдерживал рвущийся наружу всхлип. — Я чересчур самоуверен и из-за этого чуть не потерял всё. Тебя, Серого и ребёнка тоже. Чуть не отправился обратно… В посмертие. А, знаешь, люди, долго жившие со своей второй сущностью, без неё, как правило, жить не смогут. По крайней мере так, как раньше. Майор шокированно слушал, чуть отстранившись от Птицы и глядя на то, как в золотистых глазах плещутся самые настоящие слёзы. Как же долго он держал всё в себе, этот защитник! Как долго мучился, беря на себя абсолютно всё и даже больше, чем мог вынести! Если с Серёжей всегда было всё более-менее понятно, и страхи его пусть не просты, но ясны, то Птица всегда был той самой тёмной стороной, которую невозможно было разгадать до конца. Сколько бы стен ни сломалось до этого между ними, Гром никогда не видел, чтобы Птица плакал. Никогда. Только сейчас, когда тёмная сущность сползла по подлокотнику дивана поближе к нему и притиснулась к Серёже, Игорь осторожно обнял их обоих, не пытаясь разубедить или утешить. Разумовский вздрогнул, выходя из своего оцепенения, и в ответ обнял Птицу, деликатно не обращая внимания на то, что его двойник вытирает глаза о его же футболку. — … Договорились? — Серёжа обвёл взглядом своих близких людей, поглаживая Птицу по рыжему затылку почти таким же движением, каким до этого Птица ластился к нему. Гром моргнул, пытаясь уложить всё сказанное и увиденное в голове, и медленно кивнул: — Птица предупредил меня… Кое о чём, — он, не мигая, следил за тем, как молчаливыми касаниями общаются между собой Серёжа и Птица, как похожи они в эти редкие моменты спокойствия, когда никто не огрызается и не бежит никуда в сумасшедшем ритме. — … Надеюсь, всё будет хорошо. — … Ребят, вы это, — все трое вздрогнули, когда в коридоре послышались шаги и олегов голос. Вдох-выдох. Силуэт никогда не спящего гостя остановился на пороге, зевая и потягиваясь. Птица, которого Олег не видел, втихаря показал ему кулак. Серёжа и Игорь нервно хмыкнули, но Олег не обратил на них никакого внимания. Он помялся, не решаясь, видимо, сказать и позволяя Игорю досчитать до пяти, чтобы не взвыть. День с самого утра складывался морально тяжёлым. — … Ты просто так, или по делу? — Серый лучезарно улыбнулся, пряча за этой улыбкой тревогу. Ему тоже предстояло много чего передумать и даже чутка успокоить Птицу, у которого от постоянного стресса начали сдавать нервы. — По делу, — Олег сделал над собой усилие: шерстяной волчара выглядел смешно и даже жалко в своём смущении. Игорь отметил про себя, что выглядел точно так же в те времена, когда только делал первые шаги в своих отношениях с Серёжей-Птицей. — Вы не могли бы… — он порывисто вздохнул и выпалил: — Помочь мне устроить свидание с Димой и Юлей? Они вроде согласны. Игорь фыркнул, пытаясь подавить кашель. Разумовский моргнул, не издав ни звука, но всем своим видом показывая, что он тут вообще не при делах и в шоке не меньше, чем остальные. Даже Птица наскоро промокнул покрасневшие глаза и с интересом повернулся в сторону Волкова. Утро в этом доме начиналось странно. Час от часу становилось не легче.***
Тёмные тучи низко стелились над полностью заснеженной местностью. Крыша почти полностью застеклённого здания нависала над дорогой и площадкой перед ним, образуя одновременно защиту от снегопада и полностью продуваемую всеми ветрами территорию. Грузопассажирский порт готовился к посадке на очередное судно, дóлжное доставить людей и товары в следующую точку своего маршрута. Сновали рабочие, в своих тёмно-синих куртках больше похожие на призраков этой удивительной зимы. Грузили такелаж после проверки, ящики и тюки с продовольствием. Морской Фасад был всё таким же, незамерзающим и диковинным для тех, кто бывал там в первый раз. Прямые и одновременно нечёткие очертания строений, тёмное, удивительно низкое небо, — всё это наводило тоску на непривычного обывателя. И только людям, которые остановились в стороне от пассажирского прохода и дороги, по которой таскали свою кладь рабочие, всё было нипочём. Со стороны заметить их было довольно трудно. В таких же невзрачных одеждах, что и простые прибывшие в Северную Столицу люди, они держались непринуждённо, и лишь на лице одного из них, самого старшего, можно было различить едва уловимую тревогу. Надвинув шапку на самые брови, он склонился к одному из своих спутников, как бы загораживая от снующих туда-сюда людей, и о чём-то быстро заговорил. Тот ответил, не скрывая прорезавшегося в голосе раздражения. Людям, что проходили мимо них, не было слышно разговора, лишь его обрывки, по которым невозможно было понять, о чём идёт речь. Обычные люди в толпе таких же простых рабочих, говорящие, вероятно, о каком-то своём деле. Разве у них могла быть какая-то тайна?… … Вениамин Рубинштейн, хозяйским жестом поддерживая гостя за плечо, заговорил своим обычным невысоким голосом, порой соскальзывая на шипящие нотки: — Только не беспокойтесь о конфиденциальности, дорогой. Мне самому, — он брезгливо поморщился, — светиться в этом городе не с руки, так что и ваша безопасность и тайна в моих целях. — Да, я понимаю это, — акцент собеседника почему-то больше напоминал собачье рычание, нежели какой-либо из ныне известных языков, но Рубинштейна это, очевидно, не пугало, — я и не позволил бы втянуть меня во что-то противозаконное и опасное. — И на усмешку доктора он буркнул: — Забудем это. Давайте ещё раз повторим условия сделки. Вениамин осклабился, нарочито добродушно кивая. Он держался уверенно, практически ничем не выдавая свою тревогу, и оттого казался практически одного роста с собеседником. — С вас — сущий пустяк. Забрать двух демонов и нейтрализовать их силы. Звери опасны для простых жителей, и я надеюсь, что то, с чем вы так успешно справлялись в Москве, сможете повторить и в нашем городе. — … Звери? — взгляд из-под тёмной кепки стал суровее, и Рубинштейн поспешил пояснить: — Демоны, разумеется, демоны. Я бы никогда не стал просить вас бороться с иными существами. Лишь с теми, кто может принести вред. — Хорошо, — собеседник говорил отрывисто, лающим голосом, из которого никак не уходило то ли ворчание, то ли рычание, — но почему нельзя расправиться с ними на месте? Я обучен этому делу, смогу перегрызть глотки на раз. — Никакого насилия, — доктор приторно улыбнулся, но тут же вернул лицу деловой вид, — я специалист, дорогой друг, я бы изучал этих… Демонов. Собеседник его только покачал головой. — Это плохая затея, будь вы даже гениальный врач, — говорил он чуть на старинный манер, да и видно было, что он не молод: пепельные волосы ниспадали на лицо, плотно застёгнутое чёрное пальто только подчёркивали его худобу. — Изучать этих существ практически невозможно. Будь то волколаки, — он усмехнулся, но улыбка быстро пропала с его тонких губ, — или ещё какие приближенные к людям оборотни, тогда да. Но на них, — предупреждающий взгляд, — никто охоту не ведёт, тем более я. Улыбка Рубинштейна вновь стала слащавой, даже можно было бы сказать «заискивающей», если бы этот гордый врач-первопроходец в принципе уважал кого-либо, кроме себя. — Что вы. Разве научная карьера может быть дороже, чем жизни невинных существ?… Вопрос остался без ответа. Ветер взъерошил хлипкие кусты вдалеке, сбил верхушки сугробов у самых ног собеседников. Худощавый спутник Рубинштейна принюхался, поводя острым носом. Заключил, фыркнув: — Рыбой пахнет. — Не чувствую… Но да мы в порту, это норма, — Вениамин ненавязчивым, но властным жестом опустил руку на чужое плечо, дав знак молчаливым громилам в портовых куртках, что стояли позади него, и повлёк спутника к тёплому зданию. — Порт — самое безопасное место для таких разговоров. Как говорится, если хочешь рассказать кому-то тайну, встань в толпе на людной площади и говори своим обычным голосом: тебя никто не услышит. Он помолчал, но вдруг вспомнил что-то и вновь оживился: — Вы в нашем предыдущем общении упоминали, что хотели бы уточнить детали операции, мой друг? — Да. Почему мы не можем начать сейчас? — Это… Пока что неактуально. Ваши услуги понадобятся с минуты на минуту, дорогой мой, — доктор с деланным дружелюбием похлопал неизвестного по плечу и коротко пояснил: — Я предлагаю стратегию. Предлагаю нанести удар, когда враг будет максимально слаб. Поверьте, срок скоро придёт. Справиться с ним тогда будет легко. А пока будем ждать…***
Сизые тучи непонятного тяжёлого окраса, словно отлитые из металла, застилали небосклон. Они не двигались, не неслись по небу, подобно тому, как вели себя всегда, — просто застыли, как будто предвещая что-то нехорошее. Очень нехорошее. В противовес этому выступал свет, зажжённый по всему верхнему этажу башни «Вместе». Там, в свете этом, в самом облаке рыжевато-жёлтых тёплых частиц, притаились двое во многом похожих людей. Оба почти огненные, в одинаковых позах, — узнать их со спины могли бы, пожалуй, только их половинки, но тех на данный момент не было рядом. Олег опять возился на кухне, оставив Юлю и Серёжу обсуждать дела сердечные, Игорь с Димой пропали куда-то с самого утра. Вечер был тих и безмятежен, и небо за окном тревожило друзей в последнюю очередь. … Чуть помедлив, Разумовский перетёк из положения «сидя» в более удобную позу: сполз по дивану головой на колени Юли и пожаловался в пустоту: — Чувствую себя не очень. — Скорую вызвать? — Юля чуть не подскочила — в который раз за сегодняшний вечер — и лишь усилием воли усидела на месте. — Что ты, не стоит, — Разум остановил её движением руки, устраиваясь чуть удобнее. В глазах его плескались смешанные чувства, а взглядом он словно искал что-то в лице склонившейся над ним подруги. — … Я достаточно литературы читал… Я уверен, что смог бы отличить схватки от простой боли. Просто мутит, и не могу понять, от чего. — Может, от нервов? — Пчёлкина улыбнулась, подцепляя пальцами рыжую чёлку друга и откидывая в сторону. Тут же помедлила и серьёзно поинтересовалась: — ТОЧНО ничего не нужно? — Точно, Юль. Не стоит. Я же беременный, а не смертельно больной, — Серёжа улыбнулся практически искренне, уверенный в своих силах. Пчёлкина тревожно поджала губы. Он выглядел каким-то особенно подавленным и даже бледным, таким, каким обычно бывал в минуты сильных волнений. Серёжа качнул головой в знак благодарности, поддаваясь рукам подруги. Живот неприятно тянуло, и на фоне обычных болей эта казалась особенно резкой. Пережидая, когда неприятные ощущения поутихнут, Разумовский тихо буркнул: — Будешь тут нервничать… Когда у меня… — он помедлил, придумывая причину своим словам, но быстро нашёлся, — у меня, как у гермафродита, может, и не ребёнок будет, а неведомая зверушка, — Пчёлкиной ни к чему было знать его реальные страхи о «двойственности» существа, которое он должен был принести в этот мир. — Ах вот в чём-то причина переживаний, — Юля с усмешкой наклонилась, погладив Серёжу по распущенным волосам, и философски заключила: — Это такая ерунда, поверь мне. После того, что твой ребёнок, скорее всего, будет козерогом, переживать тебе не о чем. Ветер ударил в стекло, так резко и сильно, что оба человека, расположившихся на диванчике в одной из самых светлых зал, одновременно вздрогнули. Хлопнула входная дверь, впуская в это помещение полоску темноты и Игоря, который, ещё совсем с мороза, с побелевшими ресницами, протопал до дивана и аккуратно сгрёб Юлю и Серёжу в охапку. Разумовский фыркнул, то ли здороваясь, то ли возмущаясь холоду, который принёс с собой Игорь. Медленно сел, болезненно морщась от постепенно усиливающейся боли. Поначалу несильная, сейчас она почему-то показалась просто ужасной. Гром заметил его состояние первым: майор вгляделся в лицо возлюбленного и удивлённо приподнял бровь: — Всё хорошо? — Если это вместо «Здравствуйте», то в целом да, — высунувшийся из коридора, ведущего к кухне, Олег махнул полотенцем, но заметил недоумение на лицах друзей и в два прыжка оказался рядом: — Что-то действительно случилось? — Да… Нет… — у Серёжи было весьма сложное выражение лица, искажённое то ли страхом, то ли страданием. Он сидел посередине дивана, между присевшим на самый край Игорем и встревоженной Юлей. В голове что-то шумело, и вся уверенность в своих силах испарилась как по волшебству. Что-то навалилось сверху, придавливая, не давая дышать. Что это было — страх ли, боль, какое-то предвидение скорого будущего, — понять было невозможно. Тени от шкафов; двери, ведущей в коридор, откуда пришёл Волков; пуфиков возле стен — все они вдруг показались необычайно длинными, тёмными, поглощающими свет. Сквозь какую-то пелену, застилавшую взор, мелькнула одна-единственная мысль: «Господи, почему так… Не так, как должно быть?», но и она уплыла куда-то в глубины создания. Как будто наяву сбывался его кошмарный сон: тьма, боль и безысходность. — Серёжа! Выкрик откуда-то извне заставил открыть глаза, дышать, — порывисто и часто. Пытаясь уловить что-то в ускользающей реальности, Разумовский глухо простонал сквозь стиснутые зубы: — Больно… — и повис на руках, которые подхватили его и уложили на всё тот же диванчик, поддержав голову. — Серёжа… Серёж, ты как? — Почему-то только это, глупое «как» пришло в голову Игорю, у которого буквально подломились колени и который опустился рядом с диваном, вряд ли понимая ещё, что Разумовский не слышит и не узнаёт его. Быстрее всех сориентировалась Юля. Быстро, как кошка, девушка перескочила через спинку дивана и с силой пихнула Олега, который казался больше её в несколько раз, в сторону внутреннего телефона в коридоре: — Ну-ка, Иван Васильч, меняй профессию, звони в скорую! И перескочив обратно, быстро, как профессиональный медик, прощупала пульс, по мере отсчёта становясь всё мрачнее. — Плохо всё, — пояснила Игорю, который, от страха за чужую жизнь растеряв всяческое самообладание, смотрел на неё преданной собакой. — Пульс учащённый, это не обморок от перенапряжения. Будь готов тащить его карете, — и до боли прикусила собственную губу, видимо, виня саму себя за то, что поверила в заверения друга о том, что всё хорошо, и не вызвала машину вопреки его словам. — И не пытайся его дозваться, он от боли не воспринимает твои слова. Из-за устройства организма реакция тела на роды совершенно другая. «Да он вообще не может родить сам!» Гром тряхнул головой, глядя испуганно и бестолково, позволяя практически потерявшему связь с миром Серёже цепляться за его пальцы до побеления и хруста суставов: — Что? — Что-что… — девушка выхватила из рук молча и по-военному выполнявшего её приказ Олега мокрое полотенце и протёрла мокрый лоб Разума, которого выгнуло в первой судороге. Помолчала, собираясь с мыслями, и мрачно сообщила Игорю: — Вот оно. НАЧАЛОСЬ.