Один плюс один... На мою голову

Синеватое в этот час, бледное солнце медленно поднималось над холодной водой Невы. Бурля, эта вода уносилась к корме небольшого теплохода, который рассекал тëмное полотно беспокойной реки. Розовато-голубые облака, разбросанные по небу, были такими же прозрачными, как всё та же речная пена — тонкими, пушистыми… Безликими и одновременно красивыми. Зима в этом году выдалась мягкая, и лёд ещё не успел сковать красивую широкую реку, по которой шёл сейчас белый аккуратный теплоходик, оставляющий за собой бело-голубоватый след. Светлое пальто, и коричневая кепка, надвинутая на глаза единственного в этот ранний час пассажира, бросались в глаза и выделялись в рассветных сумерках цветными пятнышками. Пассажир этот стоял у борта судна, подняв высокий воротник и спрятавшись внутрь — только синие глаза сверкали из-за шарфа, того же воротника и явно чужой кепки. Старая и потëртая местами, эта кепка контрастировала с остальным, аккуратно подобранным образом. Но по тому, как бережно её поправлял неизвестный, явно нехотя вытаскивая из карманов замëрзшие руки, как придерживал за козырëк во время особенно сильного порыва ветра, было понятно: сей предмет одежды ему безумно дорог. Почти как человек, который эту кепку ему оставил. Синие глаза внимательно следили за тем, как расчищается небо от розовых облаков, как светлеет горизонт и начинает ярче блестеть тëмная синева Невы. Рыжие, заправленные под кепку, но всë равно выбивающиеся из-под неё волосы трепал весëлый ветер, путая пряди друг с другом и с пушистыми ресницами на милом лице. Во всей этой картине, в спокойствии голубых глаз, в плеске волн и в благоговейном одиночестве человека посреди бурной стихии являлось в этот ранний час чем-то невероятным, почти божественным. Заскрипела до блеска выскобленная палуба под шагами ещё одного гостя этого маленького круиза. Тëплая улыбка тронула тонкие губы замершего у бортика человека. Не оборачиваясь на подходящего, он слегка откинулся назад. Очень кстати, потому что как раз в это время со спины прижались, позволяя откинуть голову на чужое плечо. На собственное умостился колючий подбородок, а хозяин его ткнулся в щëку холодными губами, вызывая сдержанный смешок. — Ты как тут? — Вспоминаю песню про княжну, которую Стенька Разин выкинул за борт своего челнока, — Разумовский задумчиво хмыкнул, позволяя Грому обхватить себя под грудью и прижать к себе. На удивлëнный взгляд Серёжа фыркнул, мягко выпутываясь из объятий и улыбаясь на недовольное сопение. Повернулся спиной к плещущимся волнам Невы, упираясь спиной о край бортика и задумчиво улыбаясь. Меж тëмных бровей пролегла грустная складка, а голос предательски дрогнул: — Потом ведь восстание было, верно? — Ну… Вроде, — Игорь примостился рядом, заводя руку за чужую спину и осторожно придвигая мечтателя к себе, одновременно пытаясь понять, чем вызвано такое настроение. Кажется, Разумовский в последний день их «холостой» жизни, — холостой только условно, потому что в России такие штампы не имели ни значения, ни веса, что, однако, не делало их менее важными, — решил податься в меланхолию и теперь стоял, кутаясь в пальто и думая о чём-то своём. — Именно, — его голос, надтреснутый от какой-то непонятной Игорю тоски, слился с ветром и зазвучал выше, тоньше, красивее, — я почему-то думаю о том, смогли бы мы повторить всё это? — И, не дожидаясь ответа, пояснил: — Ре-во-лю-ци-ю. Или хотя бы восстание. — Мда… — Гром скептически приподнял бровь, пытаясь вместить в этот жест всё, что вызывала в нëм такая идея. Поднял ладонь и осторожно постучал указательным пальцем по козырьку собственной кепки: — Птиц, а Птиц, а Серёжа сегодня выйдет? — Это не Птица, — Разумовский фыркнул, подставляя щëку под ладонь, как ручной лис, только что не заурчал от удовольствия, — это мои мысли, и желания… Тоже мои. — И что же на них натолкнуло? — майор улыбнулся уголком губ, заправляя чужую рыжую прядь за ухо, — что, княжна, хочешь такой же кончины, что и у Стеньки Разина? Ты не думай, что если мент, то историю совсем не помню. Тц, — ойкнул, когда Разумовский ткнул его локтем в бок, и рассмеялся, как ребёнок. — Да ну тебя, — Серёжа отодвинулся, хотя предательская улыбка пробивалась сквозь для вида крепко стиснутые губы: — Я такого не думал. Просто меня всё больше тревожит происходящее в мире. В… Ладно, в России конкретно. Мужчина откинул голову, так что если бы не примерно одинаковый размер, громовская кепка давно слетела бы с рыжей макушки. Низ живота привычно потянуло, как это бывало в моменты каких-то тревог. Губы Разумовского дрогнули, произнося меланхолично-тоскливое: — Миру нужны перемены… И я не могу остаться в стороне. Игорь молчал, чутко прислушиваясь к плеску волн за бортом и тихим словам, которые почти тонули в шуме ветра. Они были одни на этом рано вышедшем в плавание катере. Совпало ли так, что в воскресную ночь, плавно перетекающую в холодное утро, на пристани никого не оказалось, или сам Разумовский постарался, — это уже было не столь важно. Гораздо важнее был этот странный разговор, призванный донести друг до друга что-то важное, что-то, что они обязательно должны были сказать друг другу до того, как их повенчает прибывший из Швеции священнослужитель, до того, как они станут почти что официальной семьëй. — Я понимаю. Разумовский замер, глядя прямо перед собой, — напряжëнный и как всегда встревоженный чем-то. Порой Игорь сам диву давался, глядя на него: не получалось понять, как в таком хрупком теле помещалась такая чистая душа и такое упорство, желание добиваться своего во что бы то ни стало. А ещё столько сомнений в том, что его действительно поддержат. — Понимаешь? Вопрос получился глупым, странным… Нужным. Игорь в ответ на него кивнул, пытаясь не улыбаться уж слишком широко от того, как было хорошо: хорошо от самого Разумовского, от того, что Серый был просто рядом. Целеустремлённый и сомневающийся, благородный и вечный идеалист. В конце концов, любить Разумовского и всех тараканов, которые были у него в башке, — константа. Это так же вечно, как Нева, которая плескалась о борта и порой ложилась на одежду россыпью брызг. — Понимаю, — он пододвинулся к Серёже поближе, протянул руку ладонью вверх, и тот, помедлив, опустил свою сверху, сплетая их пальцы. И спокойно пояснил, подставляя лицо свежему чистому ветру: — Ты не должен отказываться от своих планов, если в них не пострадают люди или ты сам. Я всегда поддержу, ты же знаешь. Даже не думай о чём-то другом. Разумовский хмыкнул что-то, заурчал тоскливо и ласково, — такое ощущение порой возникало, что вместе с Птицей он перенял какие-то звериные повадки, — притëрся ближе. Оттаял, видимо, как с ним бывало после любых сомнений. Человек-огонëк, быстро стоило погаснуть, как тут же загорался вновь, — улыбкой, ямочками на щеках; всем тем, которое только для Игоря, — и вот теперь уже выбросил из головы сомнения в своём избраннике и самом себе. — Не думаешь, что с ребёнком будет сложновато бегать и творить правосудие? Гром фыркнул, притянул рыжее чудо к себе, позволил ткнуться лицом в плечо, поднимая глаза к тому месту, где порозовевшее небо сливается с тëмной водой: — Я думаю, что это стоит спросить у Птицы. Кстати, где он там? — Спит. Видимо, вторая личность и правда спала или просто молчала, недовольная качкой на теплоходе и холодом корабельных перил. Майор буркнул: — Ну вот и пусть это будет проблемой третьего папаши, — и на удивлëнный взгляд Серёжи щëлкнул его по носу большим и указательным пальцем, — шучу. С ребёнком могу сидеть я, когда ты будешь на каких-то совещаниях. Брови Сергея взлетели вверх, стоило ему только представить Грома с малышом на руках и в забавном накрахмаленном переднике. Гений подавил смешок и ответил невпопад, улыбаясь самому себе: — Знаешь, если Олег был жив, он был бы счастлив тому, как тут всё стало. Счастлив… За нас. Повисло молчание — печальное, но не тяжëлое. О чём тут было говорить? Игорь ничуть не ревновал возлюбленного к другу детства. Он, скорее, понимал его. Даже возникало странное, грустно-приятное ощущение родства душ. Как будто сошли с небес вместе с темнотой уходящей ночи все те, кого они потеряли на своём жизненном пути. Их родители и близкие друзья — и не столь важно было, погибли ли они в далёкой, чужой стране или на руках у самих Игоря и Серëжи. — Я думаю, о н и, — Слова «твои родные» упали в пропасть невысказанного, — за нас счастливы. — «А вы, папа, мама, а вы счастливы?» Вопрос улетел в пустоту, оставаясь без ответа, но на душе отчего-то стало легче. Гром поднял голову, зацепив взглядом навес на носу судна, восходящее солнце и последние полосы перистых облаков. Родные приняли бы их — он почему-то был в этом уверен. Остальное было не столь важно. — Знаешь, — Сергей помолчал, собираясь с духом. Птица внутри него усмехнулся, открывая один глаз: «Ну что, ещё один поступок, который показывает, насколько мы с тобой странные?». Разумовский только кивнул внутренней личности. Ещё один. А почему нет? Кому ещё он так верил, как Игорю? — Я письмо ему написал. — Олегу? — майор не удивился, только приподнял густую бровь, придерживая гения за руку и помогая балансировать на слегка покачивающейся палубе. Разумовский удержался за чужую руку, без единой эмоции на лице. Пара осторожно пошла по палубе ближе к карме, переступая по слегка вибрирующему полу. — Ага, — Разумовский пожал плечами, с виду безразлично, но на самом деле пряча улыбку за воротом пальто, — просто письмо вникуда. На его почтовый адрес, с которого мы в последний раз переписывались. Как будто он жив, только ждёт весточки из родного дома: так и так, дружище, замуж выхожу и от своих планов не откажусь, России легче дышать станет. Приезжай, — он усмехнулся горько, — я тебя с парнем моим познакомлю. Думаешь, это глупо? — он вдруг снова напрягся весь, нахохлился, косясь на Игоря и сам, наверное, не веря, что тот не смеётся над ним, как смеялись люди до этого: учительница в школе, одноклассники и даже рандомные люди в интернете. Что он имеет право на собственный выдуманный мир и никто его за этот мир не осудит. — Нет. Осторожно, — Разумовский чуть не поскользнулся на мокрой палубе и майор поддержал его за локоть, глядя всё теми же спокойно-влюблëнными глазами, что и всегда. Любить Серого и всё, что творится у него в башке, — воистину константа. — Это один из механизмов преодоления, — Игорь с умным видом пожал плечами, но по тому, как заискрились тëмные глаза, видно было: иронизирует сам над собой, дурачится и хочет вовлечь Серëжу в эту игру. В психологии он смыслит одно огромное нихуя, но очень хочет поддержать. — Зуб даю, ты это слово от Юли услышал, — Разумовский заулыбался, глядя на то, как ветер треплет короткие игоревы волосы, а брови, поразительно похожие на молнии, сдвигаются в шутливом жесте. Гром только фыркнул в ответ: — Зуб не надо, ты весь мой сегодня будешь, — давая понять, что вопрос исчерпан. Оба они имели права на свои вселенные. С рыбками на обоях, отправленными к несуществующему получателю письмами, разбитыми мечтами и израненными сердцами, которые поразительно хорошо было залечивать рядом друг с другом. Пусть и абсолютно деструктивными способами, без контроля специалистов — а к психологам они теперь оба ни ногой: знают уже, насмотрелись. Больше не надо. Сами справятся. Вместе. Сине-красные тени ложились крупными пятнами на чистую палубу и холодные-прехолодные перила. Разворачиваясь на своём маршруте, лëгкий кораблик встал поперëк волны, на несколько секунд зависнув в таком положении. Лавина хлынула, ударяясь о борт и перелетая через перила. Игорь, всё это время стоявший неподвижно, отступил назад и с силой потянул Разумовского на себя. Волна их всё же слегка задела: белая пена выплеснулась на палубу и осела на одежде тысячей мелких брызг. Глядя на влажные, слипшиеся кончики рыжих волос, облачка пара, срывающиеся с тонких губ, блестящие синие глаза, Гром в очередной раз проглотил липкий комок, вставший в горле. Этот человек, который так доверчиво льнул к нему, позволяя опускать руки на округлый живот, поверяя своё тело и душу, — он совсем и полностью его. Это жадное, жаркое и собственническое, которое теплилось в душе, было, наверное, лучшим ощущением в мире. Разумовский усмехнулся ему в плечо, вдыхая смешавшиеся воедино запахи какой-то выпечки, дыма, кожи и его собственного неповторимого аромата. Несмотря на свежесть речного воздуха, глаза понемногу начинали слипаться. Новая, непростая, но общая жизнь раскрывала перед ними новые горизонты. Пароход постепенно завершал свой обычный короткий круиз. На набережной, к которой повернул кораблик, уже собралась кучка народу; и Игорю даже подумалось о том, что они очень вовремя пришли на самый первый корабль, — минуты, проведëнные в одиночестве, дорогого стоили. Больше ничего не говоря, двое никем не узнанных пассажиров дождались, пока опустится трап и добродушный рулевой выйдет встретить следующих пассажиров. Провожая тихую в отличие от обычных шумных утренне-ночных компаний парочку, пожилой мужчина с удовольствием отсалютовал беспроблемным и даже каким-то милым пассажирам и пожелал Игорю на прощанье: — Хорошего дня! Даме вашей лëгкого пути и удачного срока. — Спасибо, — Игорь сурово глянул на расступившуюся под этим взором компанию молодых людей и потянул за собой «даму», которая, по уши спрятавшись в кокон из кепки и воротника, хихикала такому сравнению. Ничего себе, дама. Хорошо хоть, не узнал никто. Был бы сейчас с ними Птица — обязательно вернул бы какую-нибудь свою шутеечку. Но Птица спал где-то в глубинах сознания Разумовского, не мешая двум интровертам спокойненько сбежать подальше от толпы, порой останавливаясь, чтобы дать Сергею перевести дух. Шалость удалась. Они прокатились на катере по Неве в последнюю их свободно-одинокую ночь и даже никого не убили. Где-то там, над водной гладью, поднялся и задрожал багровый круг восходящего солнца. Мимо мелькал своей обычной жизнью оживлëнный город, не обращая внимания на медленно идущую куда-то странноватую пару — высокого мужчину в кожанке, которому, кажется, по кайфу было посреди зимы разгуливать в тонкой одежде и не соглашаться на пуховик, и другого, с тëмной кепкой на голове, которого можно было бы принять за женщину на последних сроках, и никто не догадался бы, насколько эта теория правдива. Где-то там, куда они шли, не прекращая своего бессвязного, по сути, разговора о любви, ушедших людях, друзьях и свободе, — где-то там был другой мир. Где-то там была надежда. *** — Просто скажи мне, что он не умер, не попал под машину и прибежит к алтарю вовремя. — Он не умер, не попал под машину и прибежит к алтарю вовремя, — Юля усмехнулась испуганным глазам напротив и картинно взмахнула пушистой кистью, зажатой между пальцев: — Голову опусти, я кое-что с волосами сделаю и готово будет. — Юль… — Птиц! Голову вниз! — девушка махнула на него белëсой, похожей на разведëнное водой молоко, тканью. Рыже-красные волосы мазнули по её подбородку, делая подведëнные такой же красной тушью и горящие азартом глаза ещё более грозными. Она нависла над рассерженно-обиженным созданием, которое забралось с ногами на табурет и вопреки всем законам физики в целом и притяжения в частности прекрасного балансировало на цыпочках, вдыхая полной грудью. Тяжëлый живот скрывала просторная одежда, которую ещё не пришла пора сменить на официальную. Перехватив поудобнее палетку с пастельными тенями, Пчëлкина прицокнула языком, глядя на это нечто. Ещё семь месяцев назад она и подумать бы не могла, что тот, кто пытался её убить, будет сидеть с ногами на её табурете, бог знает как держа равновесие, не передавливая себе ничего и периодически подвывая голодным зверем на тему «А Игорь где, Юля?». Судьба в лице собственного будущего мужа была к Птице несправедлива: хтоническо-звериная сущность требовала «своего» человека рядом вотпрямщас, по мере протекания беременности и выздоровления, только усиливая тягу вплоть до безумия, а человека и след простыл. Гром как всегда ускакал на задержание в неизвестном направлении, а Разумовский-который-Птица был доверен Юле под предлогом «ты единственная, кого он не хочет убить». Дедушка Ньютон в гробу перевернулся бы, глядя на это рыжее безобразие. — Сядь нормально, я тебя в последний раз прошу, — Пчëлкина поймала рукой подбородок Разумовского, заглянула в жëлтые круглые глаза, которые сполна выражали его волнение, — наебнëшься ведь, родной, и что мы с тобой делать будем? Птица моргнул, явно не ожидая такого обращения и того, что им будут откровенно командовать. Но это неожиданно возымело действие: он курлыкнул что-то нечленораздельное и сполз на стул, тут же упираясь ладонями в собственную поясницу: чем больше был срок, тем больше неудобств доставляло сие блаженство — спина ныла и совершать более-менее активные телодвижения становилось всё труднее. Юля удовлетворëнно кивнула и завертелась по комнате, набирая в охапку кисти, краски, какой-то замысловатый грим и даже блестящую мишуру. Обошла врученное ей как приз чудовище со спины и критически осмотрела копну рыжих волос. Они торчали во все стороны, блестящие и гладкие, как перья жар-птицы. Воистину странное сравнение, но сейчас оно казалось самым правильным. Птица сидел смирно, напряжëнный и, наверное, порядком напуганный происходящим. Юля рассматривала его со смешанными чувствами, захватывая в руку рыжую прядь и перехватывая расчёску поудобнее. Как вообще получилось, что она сблизилась с этим странным человеком и стала ему, можно сказать, другом? Серёжа не осуждал её радикальные взгляды и беготню по митингам, мог поддержать практически любой разговор на тему искусства и никогда не был против послушать девушку, если она от морального перенапряжения приходила поплакаться в плечо на тему рабочих трудностей и отсутствия личной жизни, без которой холодной осенью становилось особенно мрачно. Он был, по сути, неплохим человеком, и если не считать некую природную социофобию легко сошëлся с ненавязчивой девушкой, чьë тëплое отношение и умение найти нужные слова чтобы успокоить-поддержать-приободрить приходились очень кстати. Да и тематическую литературу, по обещанию посоветованную тëтушкой, Юля притаскивала с завидной регулярностью: вдвоём в жестоком мире было как-то проще. Так уж получилось, что у Разумовского появился друг в лице бывшего врага. Равно как и муж, впрочем, тоже. Как пошутил бы на эту тему Птица, «у нас всё как в Гарри Поттере: через жопу, но от чистого сердца». И был бы абсолютно прав. Протянутую Юлей руку помощи миллиардер-филантроп не отвергал и в свою очередь протягивал. Ради такой дружбы можно было смириться даже с агрессивно настроенным альтер эго своего товарища. Что Юля, собственно, и сделала. Наверное, так просто устроена человеческая психика: человек ко всему привыкает. Особенно если знает это «что-то» достаточно долгое время. Разумовского Пчëлкина знала достаточно. Вполне достаточно, чтобы принять тот факт, что его теперь, учитывая ребëнка, не два, а целых три. Разве что чтобы объяснить данный факт, Игорю и Диме пришлось собрать в кулак всю силу воли и мужественно не смеяться хотя бы пятнадцать минут, — хотя бы потому, что их самих такое стечение обстоятельств скорее смешило, чем удивляло. Птица, несмотря на отвратительный характер, быстро понял, что к чему, и друзей Грома занëс в список «сжечь в самый последний момент», или как у него этот список назывался. Как говорится, если ты выходишь замуж за русского, ты заодно выходишь замуж за все его беды с башкой и президента, если за армянина — за его семью, а если за Игоря Грома — то за его друзей впридачу. Иначе эта система, увы, не работала. Да и будем честны: ни Серёжа, ни Птица неблагодарными мразями не были. И учитывая, сколько всего сделала ради них с Игорем Юля, хоть и боялась изначально больше всех, почти до слëз, относились к ней обе личности как можно вежливее. С этого осторожного уважения и началась, наверное, крепкая, хотя и странная дружба, которая больше напоминала дружбу брата и старшей сестры. Много в ней было недопониманий, много страха со стороны Юли, особенно когда она научилась различать Сергея и Птицу; много и недоверия Птицы, который от отсутствия возможности влезть в костюм, — а тело его на последних месяцах менялось так быстро, что не было смысла заказывать новый, — качественно выстëбывал всё своё окружение, но в результате оба пришли к какому-то консенсусу. Юля, обладая достаточным терпением и острым языком, чтобы отвечать на эти подколы, ужилась с Птицей, а Разумовский смог выдохнуть спокойно: его единственная, по сути, подруга, кроме Марго, не сбежала от его второй личности. С тех пор общение и дружба между ними росли в геометрической прогрессии, и вылились, наверное, вот в это: в сидящее на табуретке нечто, которому Юля расчëсывала волосы, терпя периодические претензии несносного преступного барона и старательно их игнорируя. В конце концов, справиться с настроением Птицы мог только Игорь, так что оставалось лишь не реагировать на провокации. Будучи оппозиционным блоггером, Пчëлкина опыт в такой деятельности имела и справлялась на отлично. Верная подруга. И просто замечательный человек. Рыжая бестия сидела смирно, погрузившись в свои мысли и временно заткнув свою хаотическую энергию. Волосы перетекали между умелыми юлиными пальцами. Пчëлкина, периодически поглядывая на телефон, где высвечивалось последнее отправленное Игорю сообщение: «Тебя где носит?», накладывала последние штрихи на этот странноватый образ. Всё, как и хотел Птица месяц назад, когда в порыве чувств заявил о своём желании выйти за Игоря на полном серьёзе. Выпрямленные волосы зачëсаны назад, те самые мелкие веснушки, которые Разумовский старался скрыть вне дома, когда выходил в свет, не замазаны «штукатуркой» и придавали ему сходство с молодым викингом. Костюм с плащом и грубыми — почти по-военному грубыми — перчатками, максимально схожий с боевым, был разложен на кровати, повествуя о том, что в скором времени и ему найдëтся применение. — … Готово. Давайте, ваше высочество, собираем кукушку в кулак и отправляемся, — Юля критически осмотрела своё творение — достаточно простую, но изящную причëску, — и усмехнулась другу, который вновь от нервов крутил на запястье украденную когда-то давно из участка резинку. Она стала не только символом доверия между Игорем и Серёжей, но и в считанные секунды могла успокоить практически в любой ситуации. — Это вольная интерпретация выражения «ноги в руки»? — Разумовский ехидно ухмыльнулся, и Юля в который раз за сегодняшний день уловила, как жëлтые глаза меняются на небесно-голубые и наоборот. Накануне важного мероприятия, к которому маленькая некровная семья готовилась почти месяц, нервничали все: и Серёжа, и Птица, и потому Юля, наблюдая весь этот вящий ужас, думала только об одном: как бы сам с собой не поругался, бедняга. Им и без этого проблем хватало. Лежавший на подоконнике телефон звякнул пришедшим смс-сообщением, и Юля, махнув рукой другу, — мол, одевайся, не стой, — подхватила мобильник. «Скоро буду», — краткое и лаконичное не вселяло надежды, и Пчëлкина, зловеще вскинув брови, отписалась: «Если опоздаешь в церковь, тебе не жить». Ожидать того, что Игорь неожиданно проявит чудеса пунктуальности и прибежит домой под угрозой пинка от Прокопенко, явно не стоило. Пинок ему, конечно, тоже грозил, но разве питерского мента могли остановить такие мелочи? Тем более, Юля уже начинала подозревать, что все ссоры её странных друзей не случайны, а подразнить Птицу своей непунктуальностью для Грома давно уже перетекло в разряд хобби. — Выходим без него? — на плечо лëг острый подбородок, а сам Птица встал сзади, вызывая некое желание отстраниться от хищно блестящих глаз. Как-никак, повадки у полумистической сущности оставались достаточно жуткими, и потому кошмарить всех друзей-знакомых он успевал между делом и с завидной регулярностью. Юля цокнула языком и сделала шаг вперёд. Чëртова зверушка. — Игорь задержится, но клятвенно обещал прийти к назначенному времени. Разумовский, уже одетый в свои чëрные тряпки, понимающе покачал головой: — Машина уже ждёт? — Наверное. Юля завертелась по квартире, осматривая разбросанные в беспорядке вещи, Серëжу-Птицу у двери, выключенный свет, — сердце стучало как сумасшедшее, а к горлу невольно подкатывал комок. Они не просто уходили из её квартирки, они покидали место, где ещё можно было что-то исправить. После была… Пустота. Что поделать, за свадьбу друзей добрая и эмпатичная девушка переживала так же сильно, как если бы то была её собственная. Она не могла подвести ни Игоря, ни Серёжу, ни, ладно, даже Птицу несмотря на весь его несносный характер. — …Что он пишет? — Рыжее чудовище потянулось к её телефону, комкая между тонких пальцев полу чëрного на особый манер выкроенного пиджака. — Успеется, не виделись четыре часа, а ты уже извëлся весь, — Юля шутливо щëлкнула мужчину по носу, поворачивая ключ в замке. Птица, не выдержав оскорбления, цапнул её за палец. Впереди «невесту» и «подружку невесты» ждало такси, вечерний Питер и алтарь маленькой церквушки в укромном уголке города. Юля даже украдкой смахнула непрошенную слезу, пока спускалась следом за Разумовским по узкой лестнице. Как же разительно он отличался в неверном освещении подъезда от того Разумовского, который почти семь месяцев назад прятался за спину Игоря и боялся слова сказать в её присутствии от стыда за прошлые свои поступки и растерянности! И уж тем более отличался от той замученной и несчастной тени, которую Игорь вынес на руках из оцеплëнного полицией здания. Ах, как бы хотелось верить, что всё уже позади. Она вела своего «ребёнка» — да, Юль, прикольно называть своим ребёнком мужчину старше себя на несколько лет! — к алтарю, где ждать его будет, — а он будет, Гром таких обещаний не нарушает, — не менее замечательный её друг. Куда-то она вела Серёжу… К такси, напоминая забывающему от волнения парню застегнуть пальто, которое в плечах было велико на два размера. Куда-то во взрослую, новую и очень странную жизнь. *** Ранние зимне-осенние сумерки уже начинали опускаться на промëрзлую землю. Порывы ветра хлестали по щекам, как удары ладонью, вызывая желание запрятаться поглубже в воротник или шарф и не показывать оттуда носа. Может, даже зажмуриться в придачу. Но ни холод, ни сырость дневного Петербурга, который постепенно перетекал в вечерний, не могли остановить человека, бегущего со всех ног по тротуару. Шарф, — да-да, тот самый шарф, который по логике вещей должен был быть натянут по самые уши, — болтался на двух нитках и слове Божием, трепеща на холодном ветру. Аккуратные ботинки стесняли ногу, привыкшую на бегу опираться на полную стопу, а внимание бегущего хаотично прыгало между машинами, лужами, в которые требовалось не наступить, и наручными часами, которые то и дело сползали куда-то к самому локтю, наплевав на застëжку и всякие законы физики. Но Игорю на это было глубоко наплевать. Его сейчас не смогло бы остановить ничто. Очередная узкая улочка встретила неярким фонарным светом. Весь Питер, — такой правильный, ровный, почти до безобразия, — кажется, светился изнутри жёлто-серым светом. Как будто не только люди, — да что там, горстка людей, — радовались дóлжному произойти событию, а весь город. Захрустела под ногами тонкая корочка по краю лужи, зазвенели под порывом ветра обледеневшие после недавнего дождя провода. Несмотря на холод, на порывы ветра и обычную для Питера сырость в воздухе ощущалось что-то необыкновенно тёплое. Тёплое душевно, не физически, и всё же это тепло заглушало все остальные чувства. Игорь взбежал по крутым ступеням наверх, к узкой, но очень высокой двери приютившейся на задворках церквушки. Ничуть не мрачная, и больше похожая на готическую, нежели на неороманскую, она почти сливалась с окружающими её домами и редкими в этом районе деревьями. В вечерних сумерках застыла, как изваяние, немым напоминанием о былых временах, когда на месте этого здания возвышались остроконечные крыши, которые начинались, кажется, от самой земли. Гром замешкался на несколько секунд, приводя в порядок дыхание и тупо уставившись на ручку массивной двери тёмного дерева. Мужчина дрожал — дрожали руки, плотно сжатые губы, грудная клетка быстро вздымалась и опадала, — и не от холодного ветра, а от чего-то странного, незнакомого и жуткого. Он никогда бы не поверил, что будет ТАК: в маленькой лютеранской церкви, с самыми близкими людьми, когда муж его уже седьмой месяц носит под сердцем их ребёнка. Он ведь никогда не ощущал особого желания жениться. Даже от Прокопенко отмахивался с фирменным «А оно мне надо?». А теперь, на холодном частично обледенелом крыльце приходило понимание: надо. Ему до жути надо этого человека, их безумной, ОБОЮДОбезумной и оттого гармоничной семьи на троих, и свадьба эта ему тоже нужна. Это был последний шаг в неизвестность. Можно было отступить сейчас. Можно было… И не нужно. Игорь коротко улыбнулся собственным шальным мыслям и решительно потянул ручку вниз, открывая тяжёлую дверь. Он, Игорь Гром, свой выбор сделал: зашагал к алтарю широким шагом, по пути всучив кому-то пальто и папку с раскрытым за этот вечер делом, которую засунул за пазуху и совершенно о ней забыл. Красный бархат ковра и неожиданная тишина церкви, которая казалась изнутри просто огромной, завораживала. Сводчатые потолки и сухой отполированный тысячами ног пол невольно навевал трепет по отношению к этому сакральному месту. Ещё от самого входа стали заметны фигуры людей у самого алтаря, — двух мужчин в похожих чем-то костюмах: священника и Разумовского, завернувшегося в свой плащ как в саван. Сердце мгновенно подпрыгнуло куда-то к горлу и забилось так часто, что перехватило дыхание. Как будто ударом в грудь вышибло из лёгких воздух, а в глазах предательски защипало от того, как красив был ЕГО Разумовский. Свободная одежда и мягко зачёсанные назад отросшие волосы, какие-то мелкие очаровательные несовершенства кожи, не скрытые ничем, на которые ложился свет длинных церковных свечей. Руки в мягких перчатках, и блестящая вышивкой накидка на груди — альтернатива щитку боевого костюма. Желание Птицы исполнилось: он выходил замуж за Грома в нужном ему образе. А желанием Игоря был и оставался сам Сергей. При виде майора — растерянного перед этой церковной красотой, растрёпанного и молчаливого — человек на небольшом возвышении вздрогнул плечами, раскрывая за спиной видимые только им двоим крылья. Как бы давая понять, что сейчас обе личности слились в одну, единую душу. И душа эта обрела долгожданную гармонию. Игорь краем глаза уловил, как радостно-слезливо заулыбались ему те «самые близкие люди», стоявшие чуть поодаль. Да много ли нужно было? Чета Прокопенко, где тёть Лена вытирала лицо старомодным платочком, а дядь Федя прятал резко повлажневшие глаза и гремел медалями самого-самого парадного костюма, которым как полковник полиции успел «добить» священника, и без того напуганного Птицей. С другой стороны стояли ещё двое: замершие истуканами от смущения Дима и Юля, которые только тихонечко помахали молодым руками, а Пчёлкина ещё и сделала предупреждающий жест рукой, — указала на голову, намекая на не снятую в помещении кепку. Всего четверо, знавшие маленькую тайну и принимающие странную пару такой, какая она была, — для счастья в сакральный момент нужно было не так уж много. — Тебя спасло только то, что ты всё-таки успел, — тихий шёпот обжёг мочку уха, сбивая мысли в кучу. — Как я мог опоздать на собственную свадьбу? — Игорь ответил практически на автомате, стараясь не смотреть, не думать, не чувствовать. Слишком много его было — до безумия красивого, по-доброму рассерженного на него получеловека-полухтони непонятной. — Мало ли, — Птица буркнул это скорее из принципа и, поймав ответный смешок, довольно замолчал, вслушиваясь в слова священнослужителя. То ли зверино-мистическая часть Птицы передавалась Грому, усиливая их связь, то ли просто они достигли высшей степени доверия, когда другой человек ощущается как часть твоей же собственной личности. Игорю было на это откровенно плевать: он просто сжимал в своей руке чужую, ощущая, как трутся о кожу птичьи ногти-когти и пульсирует от волнения выступающая венка на чужом холодном запястье. Сердце стучало где-то в висках, сбиваясь с ритма, стоило только начать смотреть по сторонам и вслушиваться в речь священника, который к концу всей не-совсем-законной-но-кого-это-волнует-когда-любовь церемонии перестал заикаться от страха и последние слова проговаривал особенно чувственно и ярко. Тёплый буро-золотой от пламени свечей полумрак окутывал стоящих в небольшом полукруге людей: пожилую пару, больше походившую на родителей молодожёнов, нежели на просто друзей, несмотря на явное внешнее различие; двух явно от волнения не по погоде одетых молодых людей и саму странную, но очень красивую пару, слушавшую речь пожилого священника в строгих одеждах. За окном, где окончательно сгустились сумерки, завывал ветер, пригибая к земле деревья. Редкие прохожие, в обычные дни ничего не имевшие против того, чтобы заглянуть в красивый около-неороманский храм, сейчас кутались в воротники и спешно пробегали мимо, не рискуя совать нос в эту обитель таинства. И только эти необычные посетители, слушавшие то ли чтение, то ли пение, исполняемое звучным голосом святого отца, были свидетелями прекрасного и необратимого. Им не было холодно: какое-то присущее, наверное, только церквям тепло собиралось у дощатого пола, отогревая замёрзшие на морозе руки. Игорь и Серёжа сцепили пальцы, порой бросая друг на друга редкие взгляды, словно оценивая, что им предстоит сказать друг другу. Оно и понятно было: Гром раздразнил Птицу, и теперь мысли в рыжей голове мелькали далеко не самые богоприятные. Во многом похожие, оба в чёрном и с серьёзными, почти растерянными лицами, они так трепетно держались друг за друга, что никто не посмел их прервать и указать на неписанную «дистанцию» между женихом и невестой. Разумовский-Птица, по обыкновению вычурный и разодетый, казалось бы, до смешного символично, и Игорь, в простом строгом костюме: такими разными они были и такими до боли похожими. Юля в уголке сморгнула непрошенную слезинку, прикрывая веки. Она так надеялась, что теперь в жизни её друзей не случится больше никаких передряг, — и вот, наконец, дождалась. Как там в песне поётся? «Маленький домик, русская печка… " Наверное, это и должно было стать девизом новых Гром-Разумовских: сильных, победивших всех врагов и примирившихся с собой и с окружающим миром. Пусть бы они были счастливы. Свящанник закончил свою речь, чуть запнувшись на последней фразе, желая поначалу объявить их «мужем и женой», но под недовольным взглядом Игоря пробормотал быстрое: — … И мужем, — и захлопнул свою книгу. — Какая романтика, — тут даже суровый Фёдор Иваныч, державшийся изо всех сил, украдкой смахнул скупую слезу и отвернулся от камеры, которую навела на него Юля, тихонечко снимавшая всё мероприятие для будущего семейного архива: посвящать в это дело посторонних было опасно; кто знает, кого ещё вроде вездесущего Рубинштейна могла бы заинтересовать такая «сенсация». Рыжий демон только притворно-скромно ухмыльнулся на этот жест и нетерпеливо протянул руку, сжимая между пальцев тёмное золотое кольцо. Может быть, этот всё было ошибкой. Одной большой, абсурднейшей шуткой вселенной. Игорю, как и Серёже, было на это плевать. Он протянул в ответ свою руку, с поблёскивающим на ладони серебряным колечком, отделанным тёмными камнями. Оно легко скользнуло на тонкий палец, идеально подходя светлой коже с бледно-голубыми венами и тёмным сине-золотым глазам. И Разумовский, и Гром сделали неосознанный шаг навстречу друг другу, подступая ближе, почти касаясь лбами. Никакого церковного пения: только гулкая, глубокая тишина, которую нарушили тихие слова священника: — Можете поцеловать друг друга. Пожилой мужчина уронил голову себе на грудь, устало прикрывая глаза. Да, ему не впервой было благословлять перед лицом Бога однополый брак, но только не тот, в котором очень странный рыжий молодой человек угрожал ему огнемётом, пока другой не мог понять, то ли смеяться ему, то ли успокаивать свою… Жёнушку. Судя по тому, как этот рыжий, похожий на дикую птицу своим острым крючковатым носом и манерой размахивать руками, отчаянно кутался в огромные тряпки, что-то с ними двумя было нечисто. Очень нечисто. Но теперь, глядя на то, как они трепетно, немного неверяще потянулись к губам друг друга, это ощущение парализованности и страха прошло. Немолодой уже священник устало выдохнул, переводя дыхание после прочтения молитвы и опуская напряжённые плечи. Всё же красивая сегодня попалась пара. Почти одного роста, с трепетно горящими глазами, двое молодых людей, которые сейчас целовались под тихие радостные аплодисменты своих немногочисленных родных — они буквально светились любовью, передавая её друг другу. Немного странные, да, — но какие-то душевные. Настолько, что даже старому священнослужителю вдруг стало спокойно после всего пережитого: после вынужденной транспортировки за границу, объяснений о том, что от него требуется под дулом какого-то странного оружия, нервов и бессонной ночи. Всё-таки счастье оно… В любви. И в молодости. Как там говорят на Руси? «Дорогу молодым?»… *** — … Знаешь, как мне хотелось тебя укусить? — чёрная лапа легла на чёрную ткань пиджака, невесомо царапнула и снова уползла в темноту. Птица поёрзал на сиденье и уже привычным жестом перевесился к Игорю, сунувшись в проход между сиденьями. Плащ, как и а-ля боевые перчатки он стянул ещё по дороге к машине, когда Игорь тащил его на руках под предлогом «гололёд же, Серый, вдруг чё с тобой [опять] случится?», и теперь сидел, скрестив ноги и найдя тем самым самую удобную позу в не самом удобном положении. — Ты почти что укусил, — Гром вёл автомобиль вперёд по ночному шоссе, стараясь не смотреть в стекло заднего вида. Слишком велики были соблазн и предвкушение при одном только взгяде на рассерженного трогательно-смешного Птицу, в котором боролись его бунтарский характер и настрой «убивать-убивать-убивать» с осознанием уязвимости собственного организма и каким-то особым, почти звериным инстинктом защитника. — Дома, — Птиц гордо вскинул голову, так, что сползшие на лоб ранее уложенные волосы снова уехали куда-то назад, — тебе не поздоровится. — Очень страшно, — Игорь, не выдержав, показал в зеркало язык, надеясь, что его жест заметят. — Страшно будет, когда я тебя без секса на последнем месяце оставлю, как ты меня когда-то пытался. Не поворачиваясь, майор завёл назад руку и осторожно, пытаясь не задеть локтем любимого или спинку соседнего сиденья, поймал чужое запястье. Холодное — ну конечно, у Разума вечно холодные руки, а тут он ещё и резинку свою пушистую снял в качестве исключения, — и жилистое, оно удобно легло в ладонь. Серёжа-Птица наклонился вперёд, позволяя мужчине поднести собственную руку к лицу. Длинные пальцы на удивление не дрожали испуганно, как это бывало на публичных мероприятиях, не сжимались, как когти на лапах у совы или коршуна. Разумовский был спокоен, даже расслаблен, и это сладко пробирало сердечной дрожью. Он чувствовал себя комфортно в этот вечер, оказавшись в компании людей, которые стали ему почти также близки, как и Игорю. Он учился налаживать отношения с окружающим миром, расширяя свой кругозор. И Игорь Гром был лучшим его учителем. Майор поцеловал центр этой хрупкой ладони, не отвлекаясь от дороги. На пальце красиво блеснуло подаренное им кольцо. Он угадал, и угадал идеально, — цвет, узор камней и их расположение идеально шли рыжему «перевёртышу». Птица на заднем сиденье издал сдавленный звук, явно не ожидав такого действия, но руку убирать не стал. Тактильность нового Птицы, символично родившегося из пепла, стала как бы частью новой души. Он молчал, лишь довольно распушил маховые перья, стараясь сохранить прежнее грозное величие. — Это не проблема, — голос Игоря казался слишком хриплым в абсолютной тишине, нарушаемой лишь шумом мотора, — я подожду столько, сколько будет нужно. Я люблю вас, — он удержал руку, которая дёрнулась было по привычке: разговоры о любви всё ещё давались пернатой хтони с трудом, — Тебя и Серёжу. Свалились на мою голову и прямо в сердце. — Так уж и в самое, — Птиц заурчал довольно и заигрывающе, переплетая свои пальцы с громовскими. И сжал сильнее, хитро-хитро ухмыляясь и драматично вопрошая: — Точно любите, гражданин майор? На возмущённый окрик Игоря «Мы только что, лять, поженились!» последовал только каркающий смех. … Машина подъехала к зданию «Вместе» быстро, и лишь с замком получилась небольшая заминка: Марго была временно отключена из-за диагностики, и потому данные о состоянии офиса передавались сразу на большой планшет Разумовского. Этот-то планшет и стал причиной остановки: упрямый прибор показывал, что код был изменён по прибытии в здание необходимого лица. Какого чёрта машина взбесилась и почему требовала не тот пароль, который Серёжа-Птица установил по уходу, выяснять на улице было холодно. Пришлось на скорую руку вбивать требуемые цифры и заваливаться в здание под негодующий бубнёж Игоря, который современным технологиям не доверял и доверять был не намерен. Вообще новая охранная система, — старая, состоящая из Марго вкупе с разработками Holt International, уже показала себя не с лучшей стороны, — представляла собой подобие круговой диаграммы или крутящегося колеса в «Поле чудес». Несколько паролей сменяли друг друга в зависимости от того, сколько раз за день была открыта входная дверь главного офиса, являя собой куда более сложный, нежели раньше, шифр. Вот в этом-то шифре и была проблема. Он упрямо показывал, что сегодня, помимо вернувшихся с собственной свадьбы Игоря и Серёжи, в здании корпорации уже успел кто-то побывать, да так и не вышел оттуда. Неожиданно превратившаяся в киборга-убийцу Марго ли неизвестного сожрала, или он заблудился на многочисленных этажах, или сидел и выжидал молодожёнов, подобно тому, как Мориарти поджидал Шерлока, или то был не более чем глюк системы — в любом случае, это ещё предстояло проверить. — Знаешь, — Разумовский, поблёскивая вновь ставшими рыже-голубыми глазами и перекинув дизайнерский плащ через плечо, замер посреди холла первого этажа, напряжённо оглядываясь, — у меня такое чувство, словно всё повторяется по кругу. Пустой офис, тишина и присутствие кого-то невидимого. — Голос его неуловимо дрогнул при воспоминании о произошедшем не так давно. — Только теперь я с тобой, ага? — Игорь проверил ещё раз, закрыл ли дверь, и вдруг, заговорщицки улыбнувшись, приподнял полу пиджака, показывая заткнутый за пояс ствол боевого пистолета. Разумовский укоризненно покачал головой, сверяя какие-то данные на своей шайтан-машине. Гром, не получив ответа, только пожал плечами и осторожно направился внутрь здания. Не зря он всё же начал носить при себе табельное оружие, — ситуации в жизни бывали очень разные, а рисковать своей и чужой жизнями Игорь был не намерен. Нет, только не сейчас, когда всё стало НАСТОЛЬКО хорошо. На первый взгляд всё было более чем в порядке: те же стеклянно-зеркальные стены офиса, те же смазанные, длинные тени и полнейшая тишина, не нарушаемая ничем кроме гудения приборов в серверной, на расположенных выше этажах. Тот же мерцающий свет на лестнице, прямые-прямые перила у ступеней, ведущих к лифту, еле слышный гул движущейся кабины. Что-то щёлкнуло было в мозгу у лучшего полицейского Санкт-Петербурга, отозвалось в подкорке мыслью «что-то здесь не так», но тут тишину нарушило такое знакомое: — Игорь, иди сюда! Гром отмер, даже не успев сообразить, что же так зацепило его внимание, и поспешил на зов. Разумовский растёкся по кожаному диванчику, вперив взгляд в свой гаджет и сосредоточенно поправляя начавшие путаться из-за блестючего юлиного лака волосы. Глаза уже сменили цвет на небесно-голубой, повествуя о том, что Серёжина личность забрала контроль. Крылья, раскинутые до этого за спиной, исчезли, но общая резковато-хищная картина не изменилась: Птица был тут, внимательно следя за происходящим и готовый в любой момент показать когти тому, кто посмеет тронуть носителя или их пару. — … Это не глюк и не ошибка, кто-то действительно побывал здесь, пока нас не было. Слова тяжёлым звуком упали в пустоту, не заглушая, но подчёркивая то, как звякнула на нижнем этаже остановившаяся кабина лифта. Этот гулкий щелчок в тишине пустого офиса прозвучал особенно громко. Игорь дёрнулся, стремительно развернувшись в ту сторону, откуда только что пришёл, прокручивая в голове одну-единственную мысль: так вот оно что. Вот что он, чёрт возьми, упустил, когда оставил Разума одного и вслушивался в посторонние звуки помещения. Лифт не мог запуститься сам по себе, а значит… В отдалённом коридоре загрохотали чьи-то торопливые шаги. — … И остался тут, — Серёжа закончил свой вердикт настолько тихо, что последние слова утонули в шуме частого дыхания последнего. — Тш, сиди, — Гром одним прыжком оказался возле дивана, ещё даже не зная, с кем придётся столкнуться, но уже готовый защищать своё рыжее сокровище. Кровь в висках стучала в такт быстро приближающимся шагам, мысли смешались в какой-то чудовищный круговорот. Они не успеют сбежать отсюда: даже если выскочат за дверь, охранная система не предусматривает закрытие здания снаружи без возможности открыть ту же дверь изнутри. Машина, — на подземной парковке, да и есть ли смысл убегать от того, кто без труда взломал обновлённый шифр? Тяжёлая рукоять пистолета обнадёживающе лежала в ладони, а то, как Серёжа-Птица, распушившись и сверкая сине-золотыми глазами вцепился в полу громовского пиджака, здорово разгоняло страх. И лишь когда шаги явно спешащего человека послышались прямо за углом, Игорь выкрикнул в гнетущую пустоту: — Кто тут? Давай, покажись, — чистой воды бравада, потому что сердце сжималось при мысли о том, что этот некто может чем-то повредить Разумовскому. Послышался грохот. Что-то явно рухнуло на пол, заставив замерших около и на диване людей вздрогнуть, а затем в холл ввалилось НЕЧТО. Может быть, странному человеку, который, споткнувшись о порог, чуть на нём же не растянулся, и можно было дать какое-то иное имя, но Игорю пришло в голову только «нечто». Серёжа испуганно пискнул, успев заметить в рослой фигуре небритого явно пару лет мужика в чёрной куртке и пятнистых штанах, который, не смущаясь своей неловкости, приветственно раскинул руки навстречу молодожёнам. В Игоря очень вовремя полетел ярко-жёлтый букет, который тот успел поймать прежде, чем спустить взведённый курок. Среди повисшего молчания прогремело радостное: — Рефлексы у твоего хорошие, Серёнь! — а затем неизвестный буквально в несколько широких шагов оказался возле сползшего от ужаса по дивану гения. Потянул на себя, бережно стиснул за одни только плечи, отпустил, радостно сверкая тёмными глазами. И на вопрос Игоря «какого хера» ответил невпопад: — Я тоже тебя рад видеть, один в один как на фотке, которую Серый с письмом посылал. Начиная догадываться, кто стоит перед ним, — загорелый донельзя, но со вполне узнаваемыми чертами лица; поджарый и очень весёлый, — Игорь сел там же, где и стоял: рядом с Разумовским на диванчик, позволив… Олегу? Олегу же?! возвышаться над ними как колоссу. Тот, кажется, данному факту даже остался рад, только руками всплеснул, не замечая удивлённых и растерянных лиц своих вроде как друзей: — Я вообще не понимаю, откуда ты, Серый, узнал, в какой я части служу, меня ж перебрасывали несколько раз, но вообще за приглашение спасибо. Я охренел знатно, когда приехал, думал ты хоть пароль от входа напишешь, а эта твоя штука меня по фейс-сканеру узнала. То есть ты реально в эту штуку моё фото загрузил по умолчанию, это аж приятно. — Он отошёл от дивана и комично замер посреди залы, пытаясь сформулировать мысль. Игорь издал нечленораздельный звук, ясно дававший понять, что он обо всём этом думает, но прерывать чужой монолог не стал. А Волков, живой, господи, Волков, прям как с юношеских фоток, которые показывал Грому Серёжа, продолжал тем временем: — Ты здорово придумал, Серый, что пригласил. Я бы и сам давно, да думал, дослужу срок, раз у тебя всё в порядке, — а тут на тебе. Замуж выходишь, да ещё и, — Мужчина неловко замолчал, подбирая слова, — в общем, я рад за вас, что семья и даже дети будут. Разумовский который Птица что-то протестующе икнул с дивана, но тут же снова замолчал. — Вот и правильно, — небритый мужик, вернувшийся, кажется, с того света, довольно махнул рукой, — не столь важно, я просто за вас счастлив. Буду помогать маленьких ментов воспитывать, благо по твоим словам Игорь, вроде, неплохой мужик. Он впервые за всё время своего монолога повернулся к дивану и приподнял бровь, глядя на удивлённо-испуганные лица обоих и зажатый в руках у майора пистолет. Тот, поймав взгляд, закашлялся, и на немой вопрос в глазах теперь-уже-точно-Олега тихонечко проскулил: — Ты же… Умер… Вроде? — «кажется, с ума тоже вместе сходят, а не только гриппом болеют!» Волков удивлённо заморгал, переводя взгляд с накрывшегося плащом Птица на его воинственного мужа, который обнимал букет жёлтых хризантем, и с недоумением переспросил: — … Кто умер? Я умер?