Когда не спасает даже любовь

Такие предложения даже сейчас не приводили в восторг, и упрямо отпираться заставлял уже только характер. — Родной, всё хорошо, всё нормально, честно... — но звучало это как-то вяло, отстранённо и потерянно, и совершенно не внушало доверия, как и попытки придать себе беззаботный вид, словно это не он забыл о том, как открывается холодильник, и понимая глупость происходящего, он всё-таки сдался, всё равно ничего другого уже не оставалось. — Ну если я съезжу один раз с тобой в больницу, ты успокоишься? Мне главное, чтобы ты зря не волновался, поводов же нет... Вздохнув, Жора мысленно дал подзатыльник брату за его беспечное отношение к собственному здоровью, а потом лишний раз вспомнил, кто его родной человек, и с немного обречённым видом стал потихоньку собираться. Сейчас оставалось только согласиться, ведь он прекрасно знал, что либо так, либо никак — Дима может вообще отказаться и потом его век не затащишь на обследования, как бы плохо ни было. Но одним им ехать было как-то неправильно, поэтому в процессе сборов была решительная попытка утянуть за собой Прохора, но он заартачился и никуда ехать не собирался, моментально уматывая из дома по "делам легендарной важности". Что ж, этот поход можно пережить и без него, а если будет жалеть потом, то это уже совсем не их проблемы. Суровые больничные очереди, видимо, сжалившись над братьями, куда-то благополучно исчезли: в ближайшей больнице было всего пару человек, которые всем своим видом давали понять, что пытаться заговорить с ними не рекомендуется — точно убьют или покалечат, поэтому от контактов было благоразумно решено воздержаться, да и не до того сейчас было. Возле кабинета психиатра не было ни единой живой души и, после пары стуков в дверь, Жора, ведя под руку на удивление спокойного Диму, — он, кажется, забыл о своей боязни врачей — ступил в кабинет, с ходу оценивая спокойные тона интерьера комнаты. Здесь, казалось, даже звуки становились приглушённее, нежели чем в других отделениях. «Марина Игоревна» — гласила надпись на бейджике женщины, сидящей за столом. Пепельные волосы были убраны в аккуратный пучок, а глаза цвета коньяка смотрели пристально, в упор, словно разгадывая, кому вообще нужна помощь — тому, кто ведёт парня или тому, которого держат сейчас под руку? — Жора, — сразу начал старший Колдун, садясь на кушетку, — а это, — следует кивок, — брат, Дима. И у него проблемы. Георгий хотел, чтобы Дима сам рассказал про то, что с ним происходит в последнее время, однако, от искреннего удивления в его взгляде, Жору пробрала невольная дрожь — мальчик, кажется, не только забыл о том, что он не переносит больниц, но и сейчас выглядел так, будто даже не знает, куда они пришли. Взяв себя в руки и тяжело вздохнув, он, всё же, решил начать непростой во всех планах рассказ: — Он забывает простые вещи — как открыть холодильник, где оставил ключи, телефон, не видит вещи, даже если они лежат прямо у него перед глазами, боится лестниц, ужасно ориентируется в пространстве, мне только за руку его водить нужно, чтобы не сбился даже в ровном коридоре без всяких поворотов. Он даже забыл о том, что мы знакомы с его, — и, кашлянув, Жора едва не выдаёт «парнем», — другом, снимающим одну комнату. Слишком рассеянный и постоянно потерянный, отсутствующий, безразличный ко всему вид. Жора обречённо прикрыл глаза, ибо не мог вынести мрачного вида психиатра. «Всё плохо», — мысленно констатирует тот, а женщина, тем временем начинает, прямо и без лишних сожалений, сейчас они совсем ни к чему: — У вашего брата ранняя деменция, начальная стадия. — и сразу она приняла такой вид, будто готова удариться головой об стенку, заметив непонимающий взгляд Жоры и потерянный Димы. Ей не хотелось быть с ними здесь дольше, чем нужно — упекут младшего в стационар на наблюдение, да и дело с концом. Однако, врачебный долг вынуждает её разъяснить, что к чему. — Для определения этого диагноза нужны специальные тесты и исследования, но мне и сейчас всё понятно, даже более чем — деменция. Деменция — это хроническое прогрессирующее заболевание головного мозга, основным проявлением которого является нарушение памяти. В организме, в результате каких-то сбоев генного или наследственного характера, образуется накопление патологического белка, который откладывается в головном мозге, и от этого страдают клетки мозга. — психиатр благополучно плюёт — мысленно, конечно, — на это дело, и укорачивает свои объяснения до понятного и простого. — Ваш брат забудет всё, что любит, и умрёт. Ему осталось сравнительно недолго. Есть вариант положить в стационар, чтобы... И договорить Жора уже не позволил, пока пребывая в лёгком шоке, но всё равно не в силах по мере возможности не защитить брата, и не смог сдержать, возможно, не в меру громкий, но искренне протестующий возглас, иной реакции сейчас быть и не могло. — Никакого стационара! Вы о чем думаете?! Ему осталось недолго, а вы и так пытаетесь отнять его у меня, чёрт возьми! Вы сами хотите укоротить то время, которое он мог бы провести со мной, со своими родными, с теми, кто хотя бы сейчас ему по-настоящему дорог. Вы не цените время, которое ему отведено, позвольте его забрать, чёрт, чёрт, чёрт... — под конец гневной тирады Жоры, под конец едва не обернувшейся отчаянной мольбой, брови психиатра, казалось, готовы были пробить потолок, но спорить с такой силой, любовью и настоящим горем она не решилась. — Ладно, будь по вашему. Я сделала всё, что могла. К сожалению, прописать вам я ничего не могу, пока не изобрели лекарств, способных замедлить или остановить развитие деменции, и, если уж вы не хотите оставлять брата под нашим уходом, то нужно оформлять опеку. Вы сможете все немногие годы, что ему остались, всегда быть рядом с ним, ухаживать, не оставлять надолго одного, всячески обслуживать, когда он сам уже не сможет это сделать? Или знаете человека, способного оказать такую опеку? — видя в глазах Жоры боль и согласие на все возможные и невозможные условия, она спокойно подала ему необходимый бланк, бумажную волокиту даже в таких вопросах никто не отменял, указала ему, где расписаться, и, дождавшись, пока он всё сделает, даже не замечая бегущих по щекам двумя ручьями холодных отчаянных слёз, негромко проговорила кое-что ещё, зная, что её наверняка уже не услышат, но промолчать, видя такое, не могла. — Вы хороший брат... Но сказано это было уже больше закрывающейся двери. Жора аккуратно вывел Диму, кажется, ничего не понимающего, из кабинета, а потом и из больницы, потихоньку, под руки, заказал такси до дома, крепко обнял брата, помня, как он любит такое внимание, и горько отчаянно надрывно плакал, не стесняясь людей вокруг и даже не думая о них, они ничего уже не значили, весь этот мир теперь потерял значение, а в голове настырно крутилась только одна мысль. Это неправда, это кошмарный сон, просто ночной кошмар, это не может быть правдой... Не может судьба так жестоко обойтись с его нежным маленьким мальчиком, это неправильно, это несправедливо! Это мучительно горько и больно, но какая теперь разница... Он обязан вынести, вытерпеть. Ради Димы. Ради того, чтобы иметь силы заботиться о нём все эти годы. Работу, видимо, придётся перевести в другую сферу, но это ладно, это такие мелочи... Ради брата он готов мир перевернуть, жаль, что это уже не поможет. Чувствуя, как его крепко обняли в ответ и рассеянно успокаивающе поглаживали по спине, Дима не мог не чувствовать боль и горечь самого близкого родного человека даже в таком состоянии, и искренне хотел хоть как-то ему помочь, успокоить, хоть и не понимал, почему он плакал, уже не помнил, Жора старался взять себя в руки и сейчас ясно понимал только одно. Им нужно домой, и поскорее. Только домой. Там будет легче думать, спокойнее, без лишних отвратительно близко... А вот и такси подъехало. Сейчас только домой, хотя и там теперь не найти покоя, нигде уже не найти им покоя... Дорога до дома прошла в оглушительной тишине и крепких тёплых объятиях, отпустить друг друга братья уже не имели права, не после таких новостей, и, оказавшись в спальне, наедине, ведь Легенда пока так и не пожаловала в родные покои, оба не знали, что сказать, и первым осмелился заговорить именно младший Колдун, уже не помнивший, что они куда-то ездили, но прекрасно видящий подбитое состояние самого близкого родного человека, его полный боли взгляд, и не мог не поинтересоваться причиной, конечно, достаточно осторожно, иначе не имел права. — Родной... Что с тобой, что случилось? И не думай даже возражать, я всё вижу. Тебя нечасто увидишь таким убитым... Что произошло такого страшного? Ты обо всём можешь мне сказать, ты же знаешь, я всегда тебя пойму и поддержу. — он говорил так же, как всегда, ласково и мягко, будто нет никакой болезни, будто всё хорошо и просто приснился дурной сон с этой больницей и страшным диагнозом, но если бы всё было так просто... — Маленький мой... Просто я не могу спокойно отнестись к тому, что ты серьёзно заболел. — от одной мысли об этом противно душили слёзы и поднимать такие темы было невыносимо, но Жора понимал, что придётся всё объяснять самому, и, возможно, не единожды, что через эту пытку придётся пройти, но не хотел делать это так скоро, только выбора у него, кажется, не было изначально. — Что? Чем это я заболел? Со мной всё хорошо, всё же... — и видеть это замешательство было ещё больнее, но ведь всё равно придётся подробно всё разъяснить, больше это делать некому, судьба, всё-таки, на редкость безжалостная особа. — Родной, понимаешь... У тебя ранняя деменция. Ты же знаешь, что это такое? — сейчас надежда была только на то, что в памяти ещё пока хранится обучение в классе с медицинским профилем, что там ученикам рассказывали о подобных вещах, и самому сейчас это делать не придётся, это будет худшей из возможных пыткой, и, судя по резко изменившемуся взгляду, эти воспоминания ещё живы, но кто б знал, что в итоге факт их наличия совсем не обрадует. — Деменция... Альцгеймер... Слабоумие... Это конец. Это конец, это невозможно, это невозможно... — сразу после пугающей пустоты в голосе уже слышались отчаянные истеричные нотки, сейчас он смог только схватиться за голову и напряжённо раскачиваться из стороны в сторону, как кукла-неваляшка, уже не чувствовал бегущих по щекам горьких холодных слёз и быстро сбито бормотал всё, о чём сейчас думал, не сдерживаясь, и его нельзя в такое время за это винить, как и за безумную боль и отчаяние в подрагивающем голосе, иногда переходящем в надрывный отчаянный крик. — Нет, нет, нет... Это неправда, неправда, неправда... Я не могу, я же, я... Я не могу вас бросить! Я не хочу, не хочу, не хочу... Я же схожу с ума... Я с ума схожу! Я знаю, как это проходит... Я всё забуду, я разучусь двигаться и умру от какого-то дурацкого сопутствующего заболевания... У меня дико испортится характер, я стану ненормальным и... И забуду даже тебя. Жор, я просто тебя забуду, понимаешь?... Нет. Нет, нет, нет... Я не могу, не могу такое допустить... Я всё сделаю, я всё исправлю... Я всегда буду тебя помнить, до конца. Сейчас, погоди... Всё ещё в этой истерике, он резко подорвался с места и хотел пойти за самым простым выходом, даже не видя, не различая дороги, и старший брат только сейчас спохватился, усадил его на место, крепко обнял и, аккуратно нежно поглаживая по вздрагивающей спине и спутанным грязным тёмным волосам, решил дать выплакать всё, но молчать сейчас не мог, хотя бы не попытаться успокоить, хоть это уже, наверно, и мало что исправит. — Глупый, не смей... Не смей так со мной поступать. Тихо, тихо, держись... Да, у тебя проявилось это заболевание и это ужасно страшно, ведь ты лучше меня знаешь, что оно не лечится и замедлить его ход никак нельзя. Да, тебе жутко и ты не хочешь умирать у меня на руках, ещё и меня не помня, я это понимаю и чувствую. Но у нас ещё есть время, Дим, оно же есть... У нас ещё около восьми лет, я в интернете читал об этом, это чертовски много, понимаешь? Да, ты забудешь меня... Но ещё очень нескоро. А я уже ни на шаг от тебя не отойду, никогда и ни за что, клянусь. И я буду напоминать тебе, кто я, напоминать раз за разом, ты и так никогда меня не забудешь, я тебе не позволю... — на этот раз плакали уже они оба, сцепившись крепче, чем всегда, было невыносимо горько и больно, и проявлялось это по-разному, под стать психическому состоянию каждого, и от нынешнего состояния Димы было только ещё больнее. — Ты... Ты не понимаешь! Отпусти! Отпусти, я сделаю, что должен... И всем будет легче! Я не хочу... Не хочу делать тебе больно! Мучить тебя столько лет не хочу! Пусти сказал! — и с немного безумным жутковатым взглядом он кричал уже с настоящей пугающей злостью, яростью, пусть и к себе самому, к тому, что происходит, и настырно вырывался из объятий, колотил родного человека по рукам со всей силы, на самом деле, конечно, не желая причинять даже такой боли, но сейчас не в силах ничего с собой поделать, а потом снова сорвался в глухое надрывное рыдание и выжал из себя только пару слов, перед новым водопадом слёз ещё и от осознания происходящего, невыносимо тяжёлого и мучительного, до дикой боли внутри, в душе, и бороться с этим не было никаких сил. — Отпусти, пожалуйста... — Не пущу, никогда и ни за что... Ты не хочешь мучить меня, но всё никак не поймёшь, что твоя смерть и будет для меня самой невыносимой мукой, особенно сейчас, когда судьба нам оставила столько времени впереди... Я не смогу без тебя жить, никак не смогу, понимаешь? И Прохор не сможет, я уверен в этом... — только его всё ещё нет здесь, и дома не бывает уже слишком часто, и младший не мог это не подметить, хоть и по-своему. — Да ну, правда?! А где ж он тогда, где его черти носят постоянно?! Ах да, у него же постоянные неведомые репетиции, мероприятия! Спасибо хоть говорит, куда идёт, с упрёками, что отчитываться должен, эгоист! — от этих гневных отчаянных воплей и снова болезненно сжимающихся кулаков кровь стыла в жилах, и не из-за громкости, а ещё и из-за того, что пропадающие воспоминания всё активнее заменялись на ложные, это тоже было одним из проявлений заболевания, и, читавший об этом, Жора просто сидел, сцепив зубы, и пытался в край не разрыдаться, ни к чему волновать брата ещё больше, он и так не в себе, это видно даже по мутному больному взгляду, по тому, как уже ведёт от головокружения и тяжести, и с этим стоит разобраться, для начала перехватывая его покрепче, чтоб зря не дёргался, и делая речь ещё более тихой, чтобы хоть как-то, хоть чуть-чуть успокоить, слушать это понемногу сбивающееся сипловатое дыхание уже не хватает никаких сил. — Да, он эгоист, редкий эгоист, но, всё же, тоже любит тебя, пусть и по-своему... Ну всё, всё, тшшш... Ты так голос сорвёшь, не надо, не кричи. Милый, родной, у нас ещё столько времени вместе, не надо сдаваться сейчас... Не сдавайся этому так быстро, умоляю тебя. Держись, держись за меня, за воспоминания, постарайся... Я помогу тебе, я не брошу тебя, никогда уже не посмею, и дело даже не в этой болезни... — он хотел закончить мысль, но застыл от простого спокойного вопроса, хоть и заданного тем же слабым сипловатым голосом, к такому никогда не привыкнет, к таким резким перепадам, это невозможно. — Болезни... Какой болезни? О чём ты говоришь? Кто заболел? — от наивного неведения и удивления в родном голосе хотелось взвыть диким волком, но он не имел на это никакого права, особенно сейчас, поэтому ответить постарался максимально спокойно, и решил несколько перефразировать правду, чтобы не провоцировать новую истерику, понимал, что это уже становится опасно, Дима и так перенервничал, и доводить ещё больше совсем ни к чему. — Ты, родной, заболел, но не волнуйся, обычная простуда, ты же так часто их хватаешь... И я хотел сказать, что не оставлю тебя даже не из-за неё. Мы и так слишком много времени провели порознь, я больше не могу так и ты, чувствую, тоже... Так будет лучше нам обоим. А сейчас тебе лучше отдохнуть, у тебя температура, тебе нехорошо, надо поспать... Лекарство я тебе уже дал, как проснёшься, обязательно покормлю, сейчас надо хорошо питаться, чтоб у организма было больше сил бороться с этой гадостью. А пока ложись, я с тобой, я помогу, вот так... — еле сдерживая слёзы, Жора сам положил брата на подушку, ласково укрыл одеялом и нежно поцеловал в лоб, совсем как в далёком детстве, когда так же заботился, опекал и даже подумать не мог, что самое дорогое придётся потерять так рано, так глупо и ужасно больно, но вовремя одёрнул себя, сейчас об этом лучше не думать, иначе точно сорвёт снова. — Вот, молодец... Спи мой хороший, я буду рядом с тобой, ни на шаг не отойду, обещаю. Буду оберегать твой сон, как и тебя всю жизнь оберегаю... — Да... Спасибо... А где Прохор? Почему его нет? Боится заразиться легендарное величество? — и слабая насмешка в родном голосе заставила в ответ болезненно улыбнуться, уже абсолютно со всем соглашаясь, сейчас это было легче и безопаснее всего. — Ну да, на кухне сидит и ждёт, пока еда перед ним из воздуха материализуется, ведь королевские руки совсем не для такого несусветного бреда, как открывание холодильника и поиск продуктов. Не волнуйся, я сам его покормлю, ты ведь пока не можешь. Спи, ты проснёшься и тебе станет легче, я это точно знаю... — врать было невыносимо, особенно о таком, но другого выхода уже не было, любимого младшего брата необходимо было уложить спать, для хоть какого-то отдыха, будто это хоть что-то изменит, и сделать это всё-таки удалось, хоть пару фраз сквозь сон это дитя всё же успело произнести. — Покорми... А то ведь... Сам никогда... Это же... Преступление... — даже сейчас необыкновенно милый и нежный, не теряющий чувства юмора, он уже крепко спокойно спал, а его старший брат, вечно сильный, мудрый и надёжный, дождался, пока младший окончательно уснёт, ласково погладил его по волосам, нехотя поднялся и вышел из комнаты, уже привычно прикрыв за собой дверь, ещё не хватало, чтобы он услышал лишнее, вот сейчас точно не стоит пугать ещё больше, чёрт знает, чем подобное может кончиться, и проверять это совсем не хочется. Найти подходящую комнату с достойной шумоизоляцией было непросто, ведь куда-то выйти из дома теперь никак нельзя, нельзя, по факту, оставить даже на секунду, но ведь Дима спит и за пять минут с ним точно ничего не случится, а Жоре этого времени вполне хватит, чтобы выплеснуть всю накопившуюся за это утро боль, дальше её собирать бессмысленно, она может поглотить полностью и тогда погибнут они оба, и гораздо скорее, чем предполагалось. Но, всё же, ванная на сей момент подошла идеально и, закрывшись там, он остановился на секунду, в который раз заново всё осмыслил, отпустил всё, что хоть как-то сдерживало изнутри... И закричал. Долго, отчаянно и громко, как подстреленный зверь. Дикая боль раздирала всё внутри и её надо было выплеснуть, первым же пострадало зеркало, но старший Колдун даже не заметил, как парой ударов разнёс его на осколки, только через минуту опустил взгляд на руки в крови, замолчал и, падая на колени, зашёлся таким же отчаянным глухим рыданием, как и его брат, когда только понял, чем болен и что его ждёт потом. Это теперь их общий недуг, общая боль, хотя, так ведь всегда было. Они всегда делили на двоих все беды и счастье, разделят и это, последнее горе. И Жора и дальше будет сильным, будет опорой, будет помогать и успокаивать, будет придавать сил, но сейчас... Сейчас он ничем никому не обязан и может уделить время своим эмоциям, он тоже умеет чувствовать боль, горечь и отчаяние, но Дима никогда об этом не узнает. Он всё рыдал и не мог остановиться, хотелось биться головой об стену и ещё что-нибудь разнести, но пока хватит и зеркала, а голову точно трогать не стоит, хоть у одного здесь она должна оставаться целой и здоровой. После этой мысли пришло понимание, что слёзы ещё совсем не кончились, и он уже едва не лежал на полу, до боли сжимая руки, стуча кулаками хоть по полу, которому точно ничего не будет, и утопая в этой истерике, в жизни не позволял себе такого, даже когда погиб отец, хоть это тоже было ужасно больно, но тогда было понимание, что остались ещё мать и брат, а теперь... Теперь его не будет. Да, очень нескоро... Но ведь, фактически, исчезнет он гораздо раньше. Не будет его милого, нежного маленького мальчика, которого он всю жизнь опекал, о котором заботился и во всём помогал, всему учил, от всего защищал. Не будет этого чудесного солнышка, которое вечно не желало отпускать его от себя ни на шаг, особенно когда было совсем маленьким. Не будет очень важной части его самого. Потому что не смог, не успел, не спас, не сберёг. Не сделал того, что обязан был сделать, и неважно, было ли эти вообще возможно. И с этим теперь предстоит жить. И каждый день, каждый миг видеть результат такой невнимательности. Он всё равно виноват, даже если все факты говорят против этого. Он не может считать иначе. И ровно через пять минут затихает и спокойно выходит из комнаты, ровно и уверенно, подмести пол и перевязать руки, потому что обязан быть сильным. Это позволит им обоим не сломаться раньше времени, так почему бы не пересилить себя и не запрятать боль глубоко внутри, не запечатать на сто замков, чтобы её никто никогда не увидел, но и чтоб она пока не слишком обжигала, если спалит всё изнутри слишком рано, будет плохо и трудно, и тогда защита и опора из него будет никакая, как, впрочем, и сейчас... И хотя бы поэтому он обязан стать лучше, сильнее, внимательнее. Сам уверен в этом, и это никто уже не пошатнёт и не изменит. Буквально десять минут и следы срыва убраны, зеркало выброшено, руки перевязаны, прежний непроницаемый покой возвращён на место, только во взгляде притаилась ужасная боль и от неё уже не избавиться... А дверь в квартиру вдруг тихо открылась и закрылась, и через минуту в гостиную спокойно вплыл Прохор, слегка удивлённо оглядывая Жору и снисходя до того, чтобы хоть чем-то поинтересоваться, хотя мог этого не делать. — Что это у тебя с руками, порезался, пока готовил? Вы ж оба знатные домохозяйки, только, видимо, одинаково неуклюжие. — даже такому слепому к чужим чувствам созданию было видно, что шутка не зашла, и, наконец, пришло на ум задать главный пока вопрос, ведь информацию хотелось бы получить, даже несмотря на то, что к её первоисточнику он ехать категорически отказался. — Ну расскажи хоть, как в больницу съездили, чего там интересного вам рассказали? Что с нашим дитём творится, не захотели его сразу в психиатрическом отделении прикрыть? — У него ранняя деменция, начальная стадия. Ты хоть чуть-чуть представляешь себе, что это такое? — в одном только растерянном взгляде был виден отрицательный ответ, и, набираясь терпения, Жора выдал максимально краткий и понятный ответ, говорить об этом было и всегда будет невыносимо, но иногда это нужно и с этим приходится мириться, и говорить достаточно спокойно, хоть этот покой уже и кажется льдом, но только кажется. — С этим хотели положить в стационар, но я не позволил. Это ещё зовут слабоумием или болезнью Альцгеймера. Ему осталось лет восемь. За это время он забудет абсолютно обо всём, что когда-то знал, о всех, кого когда-то любил. Перестанет владеть своим телом, разучится говорить. И умрёт. От какого-нибудь сопутствующего заболевания, которое для здорового человека совершенно не опасно. Всё понял или ещё подробнее расписать? — Понял, не дурак... И это как-то лечится, это возможно как-то остановить или замедлить? — было видно, что сейчас парень в глубоком шоке, об этой болезни правда не знает совсем ничего, и может принять на веру любую информацию, и, возможно, этим стоит воспользоваться... — Остановить это невозможно, но замедлить... Есть одно лекарство, я уже его приобрёл... Оно должно дать ещё несколько лет, как обещают. — Жора до ужаса не любит врать, как и его младший брат, но сейчас вдруг понял, что если скажет правду, эта Легенда может просто трусливо сбежать, и для Димы это может оказаться последней каплей, такого он допустить не готов, но, как оказалось, не до конца знает этого человека. — Ладно, хорошо... Хорошо... Хорошо. Я тогда... Я сейчас, мигом. — всё в том же шоке Шаляпин тихонько отступал куда-то к двери, и пулей вылетел за неё, даже не закрыв, и, судя по звукам, побежал по лестнице, не дожидаясь лифта, что при его лени совсем уж необычно. Значит, всё-таки сбежал, паразит... Ну и скатертью дорожка, пусть валит, куда хочет. И что за отвратительным парфюмом от него несло... Не женским, но таким он никогда раньше не пользовался. Но ладно, какая разница... Сейчас важно совсем не это. Прикрыв дверь, как полагается, старший Колдун вернулся в спальню, присел на кровать, посмотрел на родного спящего ангелочка и, ласково невесомо погладив его по волосам, прилёг рядом и всё не мог перестать думать об одной вещи. Они обязательно со всем справятся, даже если это невозможно, но как же правильно объяснить Диме, что его парень — последний трус, чтобы не довести до новой истерики, сейчас они обходятся слишком дорого, а скрывать такое всё равно бесполезно, да и не выйдет никак, он же всё равно всё почувствует, только поймёт ли хоть что-то...