Уроды

Историю со штанами Намджун предпочитает не вспоминать. В последние годы никто из его окружения не рисковал сотворить с ним ничего подобного. Впрочем, Слепой, пожалуй, мог бы. У него хватило бы и смелости, и цинизма. А креатива хватило бы даже на что-нибудь поумнее. Одиннадцать лет назад смелости в противостоянии с Намджуном еще не требовалось. Поэтому легко нашелся тупой подлец, сдернувший с него брюки вместе с бельем – прямо посреди кишащего детьми школьного коридора. Та минута увенчала собой представление Намджуна об унижении, и наверно стоила ему нескольких лет жизни. Старшие отпускали пошлые шутки, девчонки стыдливо хихикали и звали подружек, малыши пугливо таращились – а он стоял, спутанный собственными штанами, и ронял слезы на предательски короткую рубашку, из которой он давно вырос, но которую ему упорно надевали в детдоме, потому что «рукава же не коротки». Какая-то учительница, чужая, незнакомая, навела в коридоре порядок и ловко справилась с его одеждой. Она не задала ни одного вопроса, ободряюще улыбнулась, сказала: «Беги в класс», – и ушла, словно ничего не произошло. А он не бросился за ней только потому, что постеснялся своих слез: возможно, это была реакция на стресс, или Намджун давно не встречал в людях такого понимания, только ему вдруг показалось, что у него есть шанс. Он тогда думал, что плачет последний раз в жизни. Но разревелся еще раз – на следующий день, когда узнал, что у учительницы есть свои дети – здоровые и красивые, целых трое. После того случая он начал чесаться. Каждый день, возвращаясь из ненавистной школы, обнаруживал на животе жутко зудящие вздувшиеся лепешки, терся обо все подходящее, и в тысячный раз твердил, что больше никому не позволит унизить себя ни издевательствами, ни обманчивой надеждой. Продолжалось это несколько месяцев, а потом как-то незаметно прошло. Примерно тогда же шутника поймали на воровстве. Мальчишка орал, что ни при чем, что это месть их школьного урода, но ему не верили. Как можно было поверить в то, что безрукий ухитрится что-то стянуть и куда-то подбросить чуть ли не на глазах у десятка детей? Никак. А то, что такие вещи можно проделать и чужими руками, выяснилось с хорошим опозданием. Так что с шантажом и угрозами Намджун знаком давно и не понаслышке. Правда, с другой стороны, и это бесит. Сам нахал, рассевшийся на его «кровати» и изучающий дыры на его штанах, тоже бесит. Он очень разный. Выглядит двадцатилетним мальчиком-мажором, но берет опытом совсем иного возраста и жизненной школы. Чего-то очень боится, но быстро побеждает свои страхи. Проигрывает, но возвращается и доводит игру до конца. Знает, куда надавить больнее, выполняет свои угрозы, но вовремя останавливается, лишь переходя размытую границу человечности, а не добивая. У него красивое лицо, взрослая, по-мужски ладная фигура и хорошая одежда, на которую ему наплевать. Он отмечен печатью врожденного благополучия, исполнен изящно-высокомерной уверенности и знает, чего хочет. В глазах подзаборного Намджуна такой человек мог бы выглядеть безупречным, если бы не бесил. Но он бесит. Тем, что не считает нужным скрывать своего отношения к нищему ублюдку, оскорбляющему царственный взор мерзким уродством. И вроде бы Намджун не любитель лицемерия, но иногда все же больно. Он огрызается изо всех сил. Он понимает, что битва проиграна заранее, – просто нельзя, чтобы всухую. Просто перед ночным гостем отчаянно не хочется быть убогим. Так же, как когда-то не хотелось показывать своей спасительнице заплаканного лица. Он старается убедить себя, что уже не девятилетний мальчик с неиссякаемыми зелеными ручьями под носом, что больше чем полжизни спустя, не наступит на те же грабли, не пустит в сердце даже намек на мечту. Но он сломлен. Растерян не меньше, чем в школьном коридоре, – не столько тем, что снова остался без штанов, сколько тем, что не знает, как будет жить дальше. Будет ли. Он не хочет признать, но ему действительно страшно. И это тоже бесит. Он устал от постоянной борьбы – даже не за место под солнцем, настоящего солнца он давно уже не видел. Здесь борьба – за партию товара подешевле и элементарное «пожрать», за жилье без конкурентов и колеса для Хосока. Еще борьба с холодом и тараканами, с вечной сыростью и разочарованием. Даже от всё понимающего молчания Слепого Намджун очень устал. А теперь он разбит и опустошен потерей своей сомнительной ответственности. Одиночество в его положении – синоним смерти. С того дня, как пропали мальчишки, он снова чешется и снова готов плакать, как маленький, и только неожиданные визиты нахального красавца смущают его готовность немедленно сдохнуть или положиться на милость государства. И вроде бы по всем законам, ужасный конец лучше, чем ужас без конца, но Намджун оказывается не готов. Бесит. Он лежит молча, не отвечает. Он не сомневается, что его мучитель подотрет что угодно, но в животе у Намджуна уже даже не урчит от голода, и ведро наполнять просто нечем. И сил огрызаться у него тоже больше нет: последние уходят на то, чтобы загнать обратно подступающие слезы. Красавчик снова не добивает, играется, как кот с полудохлой мышью, и его явно не радует, что мышь не шевелится. Скучно. – Послушай, малыш, – Намджуна уже лет пятнадцать никто не называл малышом. Бесит. – Я сегодня добрый. Я пришел, чтобы тебя одеть, накормить и рассказать тебе сказку... Впрочем, нет. Начать лучше со сказки. Так, пожалуй, безопаснее. Гребаный сказочник, словно у себя дома, скидывает ботинки и куртку и забирается на матрас. Нагло просовывает одну руку Намджуну под голову, устраивается рядом и второй рукой по-свойски обнимает прямо поверх сбившихся одеял: – Извини, я, кажется, провонял одним козлом, но тут уж тебе придется потерпеть... Ну так вот, малыш. Ким Тэхён. Помнишь такого? Это ведь ты притащил журналиста? Намджун не чувствует никакой вони, тем более никаким козлом. Его раздражает этот пижонский выпендреж и собственная покорность. Но на плече удобно и тепло. Это тоже бесит. Он смиряется, и лишь уязвленная гордость требует сделать вид, что так и было задумано. – Ну я. И что? – Зачем? – Что зачем? – Зачем ты сделал так, что Тэхёна увезли из Центра? – Жалко стало, – гиенит Намджун. – Нужно было обратить внимание общественности… Красавчик фыркает и обнимает чуть крепче: – Малыш, ты мне дураком-то не прикидывайся. Уже спалился. Намджун усмехается. На самом деле ему нравится. Бесит, конечно, но нравится. Он тоже прижимается, тычется лбом в теплую шею, дебильно хнычет, разыгрывая «малыша»: – А ты обещал ска-азку. – Рассказывать, а не слушать. Так что колись про журналиста, а потом будет сказка. Только боюсь, она тебе не слишком понравится. *** «Эта страшная, расскажи другую!» – вопит маленький мальчик внутри Намджуна. Сказка отстой. Чонгук не вернется. Он обычный ребенок, чьи мечты не совпали с реальностью. Дома ему будет лучше. Чимин тоже давно наигрался. Хосок? Сколько пройдет времени прежде, чем его найдут, куда пристроить, и он ухитрится оттуда удрать? Да и удерет ли? Стоит ли нарываться ради какого-то Намджуна, если через пару месяцев и так будешь совершеннолетним и абсолютно свободным? Выходка Слепого – за гранью. – Твои копы – идиоты. Как они вообще ему поверили? – А что, не должны были? Разве не ты режиссер этой драмы? – Я?.. Намджун прикусывает язык. Сразу видно, что красавчик совершенно не знает Слепого. Заставить его стать участником чьей бы то ни было драмы невозможно. Режиссер – он сам, больше некому. Режиссер, продюсер, исполнитель главной роли. В собственных драмах он король. Только зачем? Единственная причина, которую придумал Намджун, – нагадить отцу – кажется слишком ничтожной для такого поступка. А Намджуна держат за умного и жестокого лидера. За откровенного подонка. Статус вожака в отсутствие стаи Намджуна уже не волнует, а вот вопрос, слишком хорошо или слишком плохо о нем думают, задевает. Что превалирует: «умный» или «подонок»? В принципе, Намджун согласен и на подонка, только совсем уж мразью, сознательно отправившей на нары самого беспомощного, быть все же не хочется. Он не такой. Чимина бы, пожалуй, отправил, только этого гаденыша хрен куда отправишь. А Слепого – нет. Не отправил бы. Слепой был на два года младше и на полголовы ниже, но первое время Намджун его конкретно побаивался. Они поладили далеко не сразу. Долго притирались в одной палате, пока не распределили роли, пока, спаянные общей бедой, не стали друзьями. Может, даже больше, чем друзьями. «Чонгук уедет на паралимпиаду, Чимин женится, Хосок убьется у него на свадьбе – и останемся мы с тобой подыхать вдвоем…» Почему же Слепой оставил его подыхать в одиночку? И подыхать уже не хочется. Инстинктом волчонка, приласканного коварной человеческой рукой, Намджуну вдруг очень хочется жить. Особенно, когда тепло, спокойно и обещают ужин… Так и не дождавшись никаких комментариев, красавчик тоже вспоминает про еду: – Пожрем? – и голова Намджуна возвращается на грязную подушку. Бесит. *** Парень ставит чайник, долго ковыряется с микроволновкой. Он представляется не именем, а странным погонялом. Джин. Ему двадцать девять, но: «Только попробуй назвать хёном – убью на хер». Печка поскрипывает, пару раз вырубается, а потом, как и Намджун, сдается на милость победителю. – Ну что, малыш, одеваться будем? Трусов, я так понимаю, твой дресс-код не предусматривает? Намджун только и успевает, что буркнуть: «Да ну их…» – и почувствовать торжествующий на щеках стыд, как оказывается вытряхнутым из-под одеял, в старой толстовке Чимина и уже наполовину в штанах. Ему остается приподнять зад, и Джин лихо завершает его облачение. Чертово дежавю и так уже накрывает с головой, но становится совсем нестерпимым, когда в голосе слышатся ранящие нотки наигранной простоты и заботы: – Давай за стол! «Беги в класс!» В странном парне и вправду есть что-то от той женщины – дающее и отбирающее последнюю надежду. Грабли оказываются совсем рядом. Джин не спрашивает, он уверенно впихивает в рот Намджуну то же самое, что и себе, – только чаще и больше. А Намджун, как дурак, радуется тому, что напротив него сидит крутой мужик, что этот мужик привык так вкусно есть, и не брезгует облизать одни с ним палочки. Он понимает, что страх и отчаяние несут его куда-то не туда, и именно сейчас ему очень не хватает Слепого: Слепой умеет одной фразой поставить на место любого разнюнившегося ребенка – хоть семнадцатилетнего Чонгука, хоть девятилетнего Намджуна. Но Слепого нет, а измученный взрослый Намджун совершенно не справляется с упрямым мелким пиздюком у себя внутри, который тоже радуется – тому, что Джин достаточно молод. А значит детей у него, скорее всего, нет. Грабли подползают сами. Намджун делает шаг. Все банально. У красавчика звонит телефон, он снимает трубку и долго разговаривает на чужом языке, который Намджун идентифицирует как немецкий. – Дура. Вернусь – в Польшу поедешь, – добавляет Джин умолкнувшей трубке. – Ты работаешь с немцами? – Австрийцы. И вообще-то я там живу. До Намджуна доходит, что дело уже за полночь, и Джину действительно звонили из Европы. Куда он скоро и отбудет. Бум-с. Прямо в лоб. Слепой бы даже улыбнулся.