Уроды

Начало очередной серии стандартно – скрип двери. Но безрукий не слышит ни скрипа, ни шагов – сидит на табуретке, горбато скрючившись над коленями, и шуршит фольгой. Джин останавливается возле лежбища, в нескольких шагах за голой спиной, и старательно смотрит в ее середину, на дорожку торчащих ирокезом позвонков. На полу, закипая, громко шумит чайник. Разноцветные пачки лапши и шоколадный батончик – следы контакта с внешним миром. Пока урод трудится над вскрытием одного из пакетиков, Джин оглядывается, пытается восстановить картину. Сюда кто-то приходил. А еще Намджун мылся. Джин подходит ближе, ему вдруг хочется принюхаться, узнать, каким шампунем пахнет от этих мокрых взъерошенных волос. Гладкая причесанная полоска с одной стороны вызывает невольную улыбку, но этот секрет Джин раскрывает быстро: в стене торчит обломок расчески, большая часть валяется на полу. На «кровати» вчерашняя толстовка, вывернутая наизнанку; Джин тихонько выворачивает ее обратно. Молния застегнута, под замочком застряла пара волосков. Он пытается представить себе, как безрукий ее снимает, как тянет зубами веревочку на кране, как стоит под холодным ручьем, вытирается, надевает штаны, причесывается... Картинка получается размытой и непонятной, не хватает конкретики, многочисленные «как» остаются без ответов. Безрукий всего-навсего пытается добраться до содержимого пакетика с лапшой, а Джину вдруг кажется, что он подглядывает в щелочку за чем-то интимным, чуть ли не за постельной сценой, но почти ничего не видно. Нужно приоткрыть дверь шире и присмотреться, подольше оставаясь невидимкой. И тогда он поймет, «как». Ведь, в конце концов, он затем сюда и приходит – превратить свой кошмар в обыденность. На второй табуретке стоит большая миска с отбитыми краями. Намджун несколько раз зубами перехватывает разорванный пакетик, и лапша, наконец, вываливается. Одна завитушка падает на пол. Мальчишка поднимает ее ногой, забрасывает в миску, а Джин замечает, что нога покинула не тапок, а теплую калошу. Новую теплую калошу. Его вдруг задевает смутное подобие ревности. Кто-то другой заботится о том, чтобы урод не мерз. Кто-то приносит ему не одноразовый ужин, а еду на пару дней – пусть и совсем дерьмовую. Интересно, кто? Его выпущенные на свободу друзья, или кто-то еще, кто «не просто так»? А если он мылся… после? Мысль бьет Джина под дых. Ему кажется, что он и правда переспал с мальчишкой на кожаном диване вчерашнего борделя. Это похоже на злую шутку, но секс, которого не было, оставляет в подсознании весьма ощутимый след. Чайник закипает и отключается. Безрукий цепляет ногой тряпку – небольшой обрывок махрового полотенца – и ловко ее подкидывает. Укрытую ступню он пропихивает между чайником и ручкой. Джин, не дыша, замирает у него за спиной. Обезьянье движение ногой выглядит уверенным, но чайник трясется и вихляется: обыденность, за которой гнался Джин, и есть самый настоящий кошмар. Любая бытовая мелочь – квест на выживание. Вся жизнь – борьба за то, над чем остальные даже не задумываются. А в это время в далекой Австрии начинается рабочий день. Звонок, раздавшийся ровно в тот момент, когда в тарелку попадают первые капли воды, пугает даже Джина. Безрукий подпрыгивает, и чайник падает, выплескивая кипяток прямо ему на ногу. Опрокинув обе табуретки, мальчишка вскакивает, но дело уже сделано – пропитанная кипятком штанина прилипает к его ляжке и колену. От нее идет пар. – Снимай, дурак! – шипит Джин и тут же подскакивает сам, дергает вниз мокрые треники. Перепуганный урод, еще не успевший поймать равновесие, теперь окончательно запутывается в штанах и летит. Еще миг – и его голова встретится с торчащим из-под матраса углом ящика. Наверное, он и правда «пиздато падает», но Джин успевает метнуться и поймать. Они вместе валятся на пол, Джин получает затылком в челюсть и табуреткой в затылок, а задницей вляпывается в горячую лужу. Безрукий матерится и вырывается, дрыгает ногами, пытается то ли оттолкнуться головой, то ли отползти, но кто ж его сейчас отпустит? Джин держит – одной рукой поперек груди, другой за голову, ногами зажимает ноги. Он не понимает, почему с этим злобным самоуверенным щенком вдруг случается самая настоящая истерика, но у него мгновенно возникает потребность заткнуть ему рот… – Козел! …Стоял, смотрел! …Понравилось?! …Еще показать?! Цирк, блять, уродов! Бесплатно! …и выкинуть к чертовой матери эти жуткие калоши. Словарный запас безрукого в части цензурных и нецензурных гадостей достаточно велик, а злость придает ему силы. Поэтому Джин справляется не сразу: они еще долго валяются по полу, раскидывая барахло и давя остатки лапши. Но между отчаянными «Сука!» и «Ублюдок!» пролетает сначала: «Заткнись, Mistkerl!» – потом: – «Молчи, глупый!» – а потом и: – «Тихо, малыш, успокойся…» И урод сдается. В нем словно что-то ломается, он перестает дергаться и лежит уже спокойно – наполовину на Джине, наполовину на полу. Тело, которое недавно пытались помыть, снова оказывается испачканным. Джин все еще держит его и по инерции повторяет: «Все хорошо, малыш, все хорошо…» Потенциальная сотрудница польского офиса, только что потерявшая даже этот шанс, наконец смиряется с тем, что ей не ответят. В наступившей тишине слышно лишь размеренное: «кап… кап… кап…» А от волос ничем не пахнет, никаким шампунем. Они просто мокрые. Задницу слегка жжет, но там не криминально – опыт по части ожогов у Джина хороший. А вот мальчишке должно быть больно: на его бедре красное пятно и несколько уже разодранных волдырей. Джин затаскивает его на постель. Намджун совсем голый. Он перекатывается на бок, прячет лицо в тряпки и поджимает ноги в попытке прикрыться. Тело дрожит. Страх, боль, слезы и холод – забытое за несколько последних лет благополучия, Джину все это тоже хорошо знакомо. *** Во всем виноват Тэхён. Только от него Джин мог заразиться бестолковым состраданием и нежностью. В нем самом взяться им было не откуда. Мать считала, что родив ребенка, сделала всему свету огромное одолжение, отец старался, скорее, выглядеть хорошим отцом, нежели быть им, няньки приходили и уходили, да и взрослая жизнь Джина не особенно баловала. Так что ни наследственность, ни среда обитания ни при чем. Только Тэхён. Тэхён был создан для ласки и объятий, для трепетных прикосновений и трогательных поцелуев. Свою теплоту и чуткость он дарил удивительно щедро, почти навязывал, и Джин, никогда не знавший ничего подобного, утонул в этом потоке, невольно научился дарить в ответ и получать от этого удовольствие. Тэхёна хотелось целовать, тискать, вылизывать и оберегать. Хотелось видеть в нем ранимого, нуждающегося в поддержке детеныша. Но Тэхёна рядом нет, и Джин остается наедине со своей новой привычкой. Жалость Джина не от души, она вообще ему не родная. Она иррациональна и отдает садизмом. Джин жалеет урода не потому, что тот натянут жизнью, а потому, что натягивает его сам: пользуется им и не может справиться с отвращением. Жалеет, потому что обижает. А может, и наоборот – обижает для того, чтобы было, за что жалеть. Джин пристраивает Намджуну под колено скрученную толстовку, чтобы ожог ничего не касался, осторожно укрывает и ложится рядом. Он кладет его голову себе на плечо – как в прошлый раз, – тихонько ерошит волосы, обнимает и гладит спину. Позвонки можно пересчитать даже через одеяло.