Уроды

Боли почти не чувствуется. И не потому, что Намджун к ней привычен. А потому, что он растерян собственным поражением. Битва за независимость проиграна. То, что казалось целью, – лишь мираж, манящий в недостижимую бесконечность, но не существующий в его вселенной. Колючки, которыми Намджун защищался от мира, наполовину обломаны, наполовину выдраны с мясом. Он истекает кровью и царапается обломками, но ему слишком хорошо, чтобы продолжать эту бессмысленную борьбу. Слишком он натерпелся, чтобы отказаться от возможности сбежать из реальности – пусть на минуту, но положиться на сильное плечо, довериться обману тихого шепота и забыться. Упрямый мелкий поганец внутри него наконец-то берет свое, растекается лужей зеленых соплей в капле чужой заботы. Утаскивает новое ощущение в тощую копилку пережитых эмоций. Торопливо заглатывает, пока не отняли, чтобы потом, наедине с собой, когда никто не увидит и не помешает, можно было отрыгнуть и пережевать еще раз. Чуть-чуть нежности. Чуть-чуть любви. Чуть-чуть счастья. Такая же тряпка, как Хосок. Уже даже не бесит. Просто накрывает прорвавшейся сквозь тщательно выстроенную плотину волной жалости к несчастному ребенку – самому себе. Он с головой окунается в свои детские страдания, от которых вроде бы давно избавился. У него уже много лет получалось купировать эти приступы в зародыше, но сейчас – нет. Ему опять хочется выть от тоски и зависти ко всем нормальным людям, хочется спросить у жестокого мира, почему он вообще родился? За чьи грехи наказан? Кто его отец? Знает ли он о том, что у него есть сын? А мать – она хоть раз обняла его? Или поцеловала? Или хотя бы заплакала – прежде, чем оставить и забыть о его существовании? Намджун слишком поздно понимает, что ревет. Эту волну тоже уже не остановить. Он злится на Джина. За то, что тот открыл ему тайну нежности и ласки. Именно сейчас, когда уже безнадежно поздно, когда остается только оплакивать несбывшиеся детские мечты и еще раз пожалеть себя, потому что теперь Намджун знает, чего был лишен. Никто не лежал с ним настолько близко, не перебирал волосы, не теребил ухо и не водил носом по его изгаженному шрамами лбу. Намджун чуть задирает голову. Губы Джина касаются его глаз и переносицы, шепчут: «Потерпи, малыш, не надо плакать», – и снова целуют. Джин всерьез думает, что Намджун плачет от боли? Намджуну обидно и хочется все объяснить, но если он сейчас откроет рот, то уже не выдержит, разрыдается в голос. Слезы не слушаются – льются, как проклятые, словно копились все одиннадцать лет. Джин слизывает их с мокрых ресниц, из уголков глаз, с подрагивающих щек. Он обнимает крепче, запускает руку в волосы на затылке и уже ничего не говорит, лишь целует – быстро, неистово, возбужденно. А потом и вовсе опрокидывает Намджуна на спину и нависает сверху, словно не дает вырваться. Словно Намджун в состоянии вырваться. Словно он не замирает, потрясенный, когда Джин чуть приподнимается, разглядывает его зареванную рожу, и снова целует – но уже в губы. У Намджуна не дышит нос, и соплей – залейся. И вообще страшно. Не потому, что с мужиком, а потому что на поцелуях сказки обычно заканчиваются. Но сопротивляться Намджун тоже не в состоянии. Джин все понимает, не перекрывает ему кислород, не требует ответа. Просто целует в уголок рта, прихватывает губу, облизывает, дразнит. Сначала осторожно, будто боится спугнуть, потом уже сильнее, обнажая собственное желание. И вроде бы не нужны Намджуну эти телячьи нежности, да только явный сексуальный подтекст ломает очередной выстраданный шаблон, согласно которому никто и никогда его не хотел, не хочет и хотеть не будет. Дурея от новых ощущений, Намджун пытается отвечать. Наверное, он больше мешает, но ему нужно удостовериться, что его не оттолкнут, не посмеются и не бросят прямо в этом моменте. Опасения напрасны: Джин реагирует очень чутко, его дыхание тяжелое, взгляд жадный, а руки… У Хосока руки трусливые и напряженные, вечно дрожащие. У Чонгука – ловкие, по-детски нетерпеливые. У Слепого – очень понятливые, но нервные и резкие. Только все не то. Руки Джина – по-настоящему взрослые, ласковые и уверенные. Как раз такие, какие должны обнимать маленького Намджуна. Но, увы, он давно не ребенок. В горле сжимается пружина и выстреливает вниз, навылет, предательски сильным возбуждением. Ему дико хочется всего и сразу: чтобы его целовали, чтобы держали в крепких объятиях, и чтобы одна из этих рук непременно опустилась вниз и подарила минуту фантастического наслаждения. Просящий стон Намджуна больше похож на скулеж, а его движение бедрами Джину в бок предельно однозначно. Рука Джина без промедления скидывает одеяло и накрывает сначала окаменевшие яйца, а через секунду и дрожащий от возбуждения член. «Господи, малыш…» – возвращается Намджуну хриплым вздохом. Намджун толкается сразу же, как только пальцы обхватывают ствол. Джин не тянет, не мучает ненужными прелюдиями. Он подстраивается так умело, словно всю жизнь только этим и занимался – дрочил безрукому уроду. Намджун действительно получает все и сразу – но этого оказывается слишком много. Джин целует его шею – сильно, совсем не по-детски, присасываясь и наверняка оставляя следы, а Намджун подставляется, тянется ему навстречу, сбивается с ритма. Движения получаются рваными. Он оказывается совершенно не готов к тому, о чем только что мечтал. Удовольствие острое, но нежданное, преждевременное. Растянуть его подольше и насладиться у Намджуна не получается. Так быстро он еще не позорился – ни когда трахал детдомовский матрас, ни со своей первой девчонкой, той самой, склеенной Хосоком в реабилитационном центре. Джин выдергивает из кучи барахла плед и вытирает с живота лужицы спермы. Намджун надеется, что член ему тоже вытрут – не столько из соображений гигиены, сколько предвкушая еще одно прикосновение волшебных рук. И плевать, что в нагрузку к ним пойдет мерзкая колючая тряпка. Намджун поднимает голову, ревностно следит за аккуратными движениями и готов уже взвыть от нетерпения. Но Джин, как на зло, не торопится, а когда заканчивает с животом, так же тщательно вытирает руки и отбрасывает плед в угол. – Я смотрю, тебе не часто перепадает, да? Намджуну и стыдно, и снова жалко себя – беспомощного, зареванного, в пять секунд обкончавшего чужой кулак, да еще и обломанного в последнем желании. Сквозь призму его истеричного состояния не случившееся последнее прикосновение кажется обидой, унижением, свидетельством пренебрежительного отношения. Он чувствует себя обманутым, а потому даже сквозь упрямые слезы находит силы огрызаться. – И как ты догадался? – Не дерзи, малыш… Джин улыбается и убирает Намджуну волосы со лба, заодно вынуждая его опустить голову обратно на подушку. Намджуну становится совсем неуютно. Он и так лежит перед полностью одетым Джином в чем мать родила, но с открытым лбом и выставленными на обозрение шрамами – автографами его жестоких падений – чувствует себя окончательно голым и беззащитным. Его настораживает и улыбка – в ней есть что-то хищное. Или хитрое. Или даже презрительное. Ребенок внутри Намджуна замирает, ожидая подвоха, и оказывается прав. Все, что происходит дальше – только для взрослых. – Вот так… расслабься… Закрой глаза и представь, что тебе делает минет самая красивая девушка Сеула. Джин берет его член в рот – сразу весь, целиком – и вылизывает его, высасывает остатки секрета. Намджун чуть не кричит от неожиданности, а съежившийся было подлец снова наливается кровью и пытается выбраться из горячего рта, оттолкнуть Джина. Но Джин не отстраняется, берет глубоко и сосет ничуть не хуже проституток – только без пошлых взглядов и брезгливой усталости на морде. А еще он не торопится. Как будто тоже получает удовольствие от того, что делает. Это заводит похлеще физических ощущений. Намджуна уносит в нирвану, и он не сразу соображает, что Джин отвлекается от его члена: – И когда у тебя последний раз был нормальный секс? – Н-недели три назад, – голоса почти нет, ответ выходит невнятным. Вряд ли тот секс красавчик-Джин мог бы назвать нормальным, но для Намджуна – более чем. Последняя добыча Чимина за дозу вообще ног не сводила, предоставив карт-бланш всем желающим. – Блядь? – Джин проводит языком снизу вверх по мошонке, но член оставляет без внимания. – Угу, – Намджун елозит задом по матрасу, пытаясь попасть членом в приоткрытый рот. Намек прозрачен, но Джин не ведется, лишь легонько касается языком у основания – раз, другой, третий. Забавляется. – А не бляди? Были? – еще раз... И еще… – Девушка? – Издеваешься? Какая, на хер, девушка? – беспомощно грубит Намджун. Джин не доводит до крайности: вволю надразнившись, снова заглатывает и присасывается, вынуждает бедра Намджуна дрожать от напряжения. Намджун расслабляется не сразу, но, как только перестает ждать очередного подвоха, ловит самый настоящий кайф. Ему не нужно закрывать глаза, не нужно представлять «самых красивых девушек Сеула»: то, что происходит наяву, его абсолютно устраивает. Он старается запомнить каждый миг. Смотрит на голову Джина и наперед знает, что этот фантастический видеоряд еще долго будет раскрашивать ощущениями «нормальный секс» с помоечными проститутками. У Джина ухоженные волосы, классно выкрашенные в естественный темно-русый цвет. Когда Джин берет глубже, челка слегка щекочет живот, и Намджун балдеет от ее шелковистой мягкости. – С мужчинами пробовал? Намджун вздрагивает и только теперь замечает, что Джин успел развести его ноги в стороны и устроиться между ними. Реальность догоняет быстрее, чем хотелось. Он предполагал, что рано или поздно кто-то додумается его нагнуть. И в принципе Джин был не таким уж плохим вариантом – а точнее, он был просто отличным вариантом, ведь могло подвернуться обдолбанное быдло или еще какие-нибудь садисты. Для такого красавчика Намджун мог бы стать и постоянной подстилкой – если бы тот согласился его кормить и не улетел в свою Европу. Пожалуй, Намджуну удалось бы даже не считать это унижением. Когда-нибудь точно удалось бы. Но не сейчас. Сейчас Намджуну хочется забиться под одеяло и просить пощады. Просить, чтобы казнь отложили до следующего раза, чтобы еще денек дали ему побыть мужчиной. Хотя бы до завтра. Хотя бы еще несколько часов… Вчера, под надежной защитой чужой брезгливости, Намджун мог залупаться сколько угодно. Сегодня этот барьер треснул и рассыпался, в глазах Джина – переходящее в похоть желание. Он сумел справиться со своим отвращением; теперь очередь Намджуна: ему предстоит победить гордость и страх. А пока он даже забывает соврать: – Один раз... Но… – блеет он овцой, и красавчик понимающе ухмыляется: – Ясно, ясно, ты был сверху. Это правильно, малыш... сверху – это правильно… Так и надо… Джин мурлычет над ним, как сытый кот, убаюкивает ласковым словом и сладкими прикосновениями. Мягкие кошачьи лапы скользят под ягодицы, чуть приподнимают, сильнее надавливают на бедра и еще шире разводят ноги, открывая Намджуна, почти выворачивая наизнанку. Но язык успокаивающе играет с уздечкой, губы нежно обхватывают головку, чуть сжимая под ободком… А потом Джин спрашивает неожиданно жестко, словно бьет: – С кем? Намджуну чудятся в его вопросе злобные собственнические нотки, но переварить эту информацию он не успевает: мокрый палец надавливает на задний проход. Намджун вырывается и пытается свести ноги, но руки Джина сильные, от них так просто не сбежишь. Очко моментально сжимается, прихватывая заодно и палец, затягивая его внутрь, и Намджуна тут же накрывает паника: оказывается, его страх гораздо сильнее какой-то там сраной гордости. Он резко вспоминает свое «сверху». Они со Слепым больше никогда не обсуждали тот случай. Вроде как были в расчете. Лишь однажды, когда Чимин в очередной раз – естественно, для Хосока – распинался на тему: «Фу, как это должно быть больно, противно и вообще ужасно», – Слепой лениво бросил: «Смотря кто ебет. Некоторых и не заметишь». Наезд был рассчитан на всех, но большей частью на Чимина – он тогда старался дольше всех. Опять же над Хосоком глумился… Вот и доглумился. И Намджун тоже. – Со Слепым, – тихо отвечает он. У него остается одна надежда – на то, что Слепой тогда не сильно соврал. – Опа. Вот это интересно, – Джин даже выпрямляется, но ладонь жестко держит Намджуна за бедро, а чертов палец проталкивается вглубь. Намджуну кажется, что его насаживают на вертел. Он извивается, но делает только хуже. – Ты трахнул Слепого? Когда? – Еще когда… «…когда мы не были знакомы», – чуть было не говорит Намджун, что, по сути, абсолютная правда. – …давно. И не только я... – В смысле? Групповуха что ли? Или… Donnerwetter! Вы его изнасиловали. Джин довольно резко убирает палец. Намджун шипит от неприятного жжения и зажмуривается. Словно приговоренный выстрела, он ждет звука расстегивающейся молнии. Джин медлит, как будто приговор еще не вынесен. Продолжается допрос. – И после этого вы стали друзьями? Он вас простил? – Слепой? – искренне удивляется Намджун, даже открывает глаза. – Простил? Руки Джина все еще не тянутся к джинсам. Намджун смотрит на них, беспокойно отслеживая малейшее движение. Поток слов льется из него словно под гипнозом, не особенно осмысленно: – Слепой не прощает. Он умеет только ненавидеть. Всех ненавидит, и себя тоже. Меня чуть меньше, потому что я такой же, как он. Но все равно ненавидит. Даже Ким Тэхён не исключение, не будь он настолько беспомощным, фиг бы Слепой вообще с ним связался. Так что его отец тогда круто угадал. Он, конечно, сволочь, но о сыне заботился. А Слепой его больше всех ненавидит. Мне бы такого отца, я… Но Джина совершенно не интересуют сиротские мечты всяких уродов: – Тогда почему он с вами? Почему всех прикрыл? – Не знаю, – злится Намджун, – может, он рассчитывает, что мы от угрызений совести передОхнем? – А он что, не в курсе, что у вас ее нет? – Слушай, что ты докопался до меня, святой отец? Хочешь трахнуть, так трахай! Хорош уже издеваться! Намджун не выдерживает напряжения, срывается на крик и пытается подняться. Но мучитель не позволяет: – Сказал же – расслабься. Не хочу я тебя трахать. То есть… – тут красавчик одним движением стаскивает с себя водолазку и ложится на Намджуна сверху, – …хотеть-то я тебя очень хочу, малыш. Но не здесь и не так. Не в этой дыре. Понимаешь? От интимного шепота и откровенных слов у Намджуна снова встает все, что со страху упало. Но можно ли считать его мазохистом, если впервые в жизни его тело кому-то нужно? Джин пропихивает руки под его плечи, под голову, гладит и обнимает, целует шею, хватает губами за ухо. Он прижимается и прижимает его к себе. Намджун выгибается навстречу, тянется изо всех сил, впечатываясь в широкую мужскую грудь; ему тоже хочется ближе, теснее, так, чтобы мурашки по коже – и те общие. – Так что сегодня не трахаемся, малыш. О’кей? Просто получай удовольствие. Намджун тут же с готовностью кивает. Он безоговорочно верит Джину и чувствует себя кретином. Но очень счастливым кретином, потому что казнь откладывается, потому что его снова обнимают, его хотят, а для счастья ему нужно совсем немного. Намджуна отпускает, а Джин напоследок целует его подсвеченную челюсть и скользит вниз – медленно, осторожно, оставляя следы поцелуями на груди и животе. Мокрые пятнышки холодят кожу. Намджун дрожит в предвкушении. Джин обхватывает рукой ствол и слизывает с головки капельку смазки: – Лучше расскажи-ка мне, малыш, если у вас с девками напряженка, то кто помогает тебе справляться с этой маленькой проблемой? – Маленькой? – вырывается у Намджуна вечным мужским сомнением. – Ну что ты, малыш, – улыбается Джин, – у тебя замечательный член. Ровно такой, как нужно. И, кстати, красивый, поверь, я в этом хорошо разбираюсь. Намджуну льстит, что хоть что-то у него красивое и такое, как нужно, тем более, что оценка произведена профессионалом: разбирается Джин очень хорошо. Просто потрясающе. Снова берет в рот целиком, двигается уверенно, сосет жадно, с удовольствием, так, что Намджун забывает обо всем на свете, кроме волнами приближающегося кайфа. – Так все-таки? Кто? – между делом продолжает допытываться Джин. Потихоньку наращивая темп, он искусно попадает в резонанс с нелепыми подергиваниями Намджуна. Губы обхватывают плотно, язык давит на ствол и иногда на взлете обводит головку, отчего Намджун стонет и дергается еще нелепее. Ответить он забывает напрочь, кажется, он даже не понимает, о чем его только что спросили. – Я понял… – Джин говорит быстро, соскакивая лишь на мгновения, потом снова насаживается, словно ему самому не терпится; двигается, ласкает, урчит от удовольствия, – …Слепой, да? Однажды Намджуну дрочил Хосок, несколько раз, еще в Центре, – Чонгук, но в последнее время действительно только Слепой. – Да! – хрипит Намджун, избавляясь от второй порции спермы, на этот раз прямо в рот красавчика. Джин дожидается последних капель, высасывает, вылизывает дочиста и аккуратно закрывает головку измученной плотью, а Намджуна одеялом. Обнимает сзади, дышит в затылок, целует, зарывается лицом во влажные волосы. Наверно, так хорошо Намджуну еще никогда не было, во всяком случае, припомнить ничего похожего он не может. Ради этих мгновений он готов выплеснуть на себя ведро кипятка. Его раздражает лишь одеяло: он знает, там, сзади, за ним – бархатная кожа голой груди, к которой так хочется прижаться и еще раз ощутить настоящую, обжигающую желанием близость. Но сказать об этом Джину, попросить его убрать дурацкую преграду Намджун так и не отваживается. – Значит, Слепой… – задумчиво повторяет Джин, возвращаясь к разговору, – он у вас этакий «решатель» всех проблем, да? Сапожник без сапог… – Пожалуй... Намджун как-то раньше не обобщал в этом направлении, но вывод Джина неожиданно точен: Джину не мешает знание повседневного Слепого, его резкого характера и подлой изобретательности. А для Намджуна многие вещи давно стали обыденностью. И то, как Слепой поднимал падавшую из рук Хосока мелочевку, и то, как частенько первым вставал из-за стола, будто бы наевшись, оставляя свой кусок вечно голодному Чонгуку. И как вломил этому же Чонгуку, одним ударом прекратив все его попытки попробовать то, чем они торговали. Как Чимин, не желая светиться палкой, ходил по улицам, вцепившись именно в Слепого: Чимин прикидывался поводырем, и Слепой делал вид, что действительно в нем нуждается. Как сам Намджун десятки раз спускал в кулак Слепого. Как ел из его рук и прижимался к нему особенно холодными ночами. – ...А ты у него даже тапки отнимаешь. – А зачем они ему? Ему все равно сидеть, зачем мучить еще и Тэхёна? – А ты не думал, что сидеть может быть немного легче, если знаешь, что тебя ждут? – Малыш, ты же торгуешь дурью, а не мечтами. С чего ты взял, что любовь делает жизнь легче? Поверь, все не так просто. Знать, что тебя ждут – значит сомневаться. Представляешь? Каждый чертов день сомневаться – а вдруг он не дождется? Вдруг разлюбит, вдруг решит, что понапрасну теряет лучшие годы жизни? И вдруг окажется прав? А? Как тебе такой вариант? Джин ерошит его волосы, расчесывая пряди пальцами. Он говорит тихо и спокойно, даже ласково, словно рассказывая сказку на ночь. – Ты готов сказать Слепому, какого дурака он свалял со своим признанием? Тебя не смущает, что фактически Слепой сидит конкретно за тебя? Не хочешь махнуться с ним местами? Нет? Тебе и здесь нормально, да, малыш? Тогда твой праведный гнев, мягко говоря, неуместен. А если тебя так парит лично твое предательство, то я, как ты верно подметил, не святой отец. Я грехов не отпускаю, у меня, видишь ли, своих до жопы. Монолог заканчивается легким поцелуем в шею. Слова Намджуну не нравятся. Два года назад он сделал почти то же самое: ему тогда нужен был Слепой без Тэхёна. Джину – наоборот, нужен один Тэхён, только Джина никто не просит лезть в чужую жизнь, на правах сильного он все решает сам. В его сказке «плохо» как-то ловко превращается в «хорошо» – превращается очень вовремя, в тот миг, когда Намджуну наплевать на добро и зло, когда текучая усталость и жаркое тело за спиной делают его и без того непривередливую совесть особенно эластичной. Бессонная ночь, стихающая боль и пережитая истерика – этого уже вполне достаточно, чтобы усыпить кого угодно. А если добавить сюда два оргазма, крепко обнимающие руки и сладкое: «Отдыхай, малыш», – то можно представить себе, насколько быстро засыпают и Намджун, и жалкие ошметки его порядочности. Да, то, что они делают вместе с Джином – отвратительно. Они оба – уроды. Но Намджуна это совершенно не парит, как не парит и то, что Слепой снова останется один. Сам виноват: фарш обратно не прокрутишь.