Уроды

Кровь со лба течет в глаз, из разбитого носа – в рот, из лопнувшей губы – по подбородку и шее. Отсыревшая бетонная стена холодит грудь и щеку. Трое в позе «мордой к стенке»: двое уже в наручниках, третий, естественно, без. Их ознакомили с правами, запугали и для убедительности приложили дубинками. Что за маневры происходят в комнате, Намджун не знает: ему едва видно лестницу, останки кровати да крепкую коленку старшего полицейского. Поскрипывая единственной уцелевшей табуреткой, тот неспешно переговаривается по телефону и изредка тявкает на подчиненных. Увозить арестованных не очень-то торопятся, и уж точно никого не волнует, что Намджун полчаса стоит на земляном полу босой и мокрый. Еще вчера он казался себе почти королем мира. Ладно, не королем, но хотя бы шутом – клоуном на арене шикарного, блистающего огнями цирка. Но фокус не удается, и клоун в полном дерьме. Он не фокусник, куда ему? Он просто клоун. И он в дерьме. Шок проходит, уступая место страху и злости. Не зная, существует ли тюрьма для подобных ему уродов, Намджун представляет себе обычную. Представляет, как будет служить развлечением для сокамерников: жрать по-собачьи – хорошо, если со стола, а не с пола – и потом обслуживать всех, кто не погнушается его трахнуть, – таких вот, как эти двое у стены рядом. Думать надо было раньше. Нет, конечно, не тогда, когда Хосок принес провокационную идею, и не тогда, когда Намджун встал на скользкий путь в один конец. Это ему даже в голову не приходит. Намджун жалеет, что не ушел вслед за Чонгуком. Была у него такая мысль – уйти вместе с мальчишкой и окопаться где-нибудь неподалеку от его дома, так, чтобы не нашли ни копы, ни Джин. Так нет же, какого-то черта поверил этой гадине, захотел познакомиться поближе. Как мотылек потянулся к огоньку красивой жизни. Опосредованных обвинений Намджуну недостаточно, он идет до конца: а не Джин ли в итоге сдал его нору? Что-то уж слишком вовремя все случилось. И дурь на месте… Дверь издает мерзкий звук, и на лестнице появляется виновник всех страданий в своем незабвенном светлом пальто. Он смотрит на компанию сверху вниз, но выше него – еще один полицейский держит его на мушке. «Весь цирк в дерьме… и тут выхожу я – в белом фраке», – ухмыляется Намджун, представляя, как красавчика сейчас тоже определят фейсом в плесневый бетон, в один ряд с дерьмовыми клоунами. Не улетел. Не наигрался, сука. Или опять обманул, и рейс у него не сегодня, а завтра. Или послезавтра, какая, на хрен, разница? Намджун с удовольствием выплюнул бы ему под ноги парочку отполированных до блеска зубов, но не судьба: все зубы целы. Даже жаль. Копобосс встает с табуретки и появляется в поле зрения профилем холеной морды с дьявольской усмешкой: – Кого я вижу, хён! Какими судьбами? Ты к этому? – морда лениво кивает в сторону Намджуна. – Или меня ищешь? Царский жест рукой – и Джин уже не под прицелом. Еще один царский жест – и рука, здоровенная лапа с до омерзения ухоженными ногтями, в каком-то метре от Намджуна ложится Джину на плечо, сжимает, слегка разворачивает: – А может, присоединишься к нашей миленькой компании, а, хён? У нас тут как раз одни наручники не пригодились. И вроде бы ехидный голос детектива должен бальзамом литься на истерзанную душу, вроде бы Намджуну можно упиваться грядущим возмездием, но в голову лезет совсем другое. Джин пришел к нему. Пусть даже затем, чтобы в последний раз поиздеваться, удостовериться в его аресте, но Джин должен был прийти к нему! Почему же тогда он смотрит не на него, а на откормленного мужика в ладно сидящей форме? Почему позволяет этой сраной горилле называть себя хёном? Они выглядят безобразно красиво. Полицейский ростом с Намджуна, но в полтора раза шире. Он далеко не урод, он уверен в себе. Наверно, он такой и в постели – настоящий мужчина, сильный, выносливый, ловкий… С руками. И Джин смотрит на него так внимательно и долго, словно представляет эти руки обнимающими, ласкающими, растягивающими… Смотрит так, что Намджун убил бы обоих, если б мог. Загрыз бы. Затоптал… – А ты не упускаешь шансов отыграться, да? – улыбается Джин. – Что, Слепой больше не прикроет? Намджун замирает, и не только он. В подвале повисает гробовая тишина, а огромные ладони сжимаются в напряженные жилистые кулаки. – Так это из-за тебя?.. – Ну, извини, если тебе не понравилось… Подумай, стоит ли еще раз лезть в дерьмо, а? Сделай вид, что этого просто нет, поверь, так будет лучше. Слепой был нужен всего-навсего моему другу, а этот – мне. Понимаешь, что будет? Джин точно так же кивает в сторону Намджуна. Намджун хочет поймать его взгляд, но Джин скрывается у него за спиной, и глаза встречаются с глазами копа. Раздувающиеся ноздри, сжатые в белую линию губы и красные пятна на бычьей шее – это злоба бессилия. Намджун еще не понимает фокуса, но главный фокусник здесь все-таки тот, кто в белом фраке. – Ну-ка, малыш, ногу давай… отлично… – Джин стаскивает с него мокрый носок и подставляет калошу, – вторую… – Проваливайте, – цедит сквозь зубы новоявленный дерьмовый клоун, и Намджун отрывается от стены. Полицейская массовка даже не шевелится: пять пар глаз гипнотизируют Джина ненавидящими взглядами. Один из отморозков имеет глупость возмутиться; получает дубинкой. Удар ленивый, на отвали. Все эти люди лишь статисты – Джин спокойно переодевает Намджуна в свое пальто и подталкивает к лестнице. – Извините, ребята, поверьте – ничего личного, – Намджун впервые наблюдает, как Джин кланяется: представление окончено. – Вы хорошие детективы, может быть, даже честные… Но вы же понимаете, в этом мире полно уродов. Проходя мимо шефа, Намджун улавливает какую-то странную вонь. Как будто слегка отдает козлом. *** На улице тихо, снег падает крупными хлопьями. Белый ковер не тает, и отпечатки калош с приставшей заплесневелой макарониной почти след в след повторяют отпечатки дорогущих начищенных ботинок. Намджун идет за Джином, словно щенок, по глупости сбежавший и вновь найденный заботливым хозяином. Все обиды капитулируют перед усталостью и надеждой на горячий ужин. Перепуганного и насмерть продрогшего Намджуна уже не заботит ни чужая ложь, ни серость собственной морали. Впрочем, цвет морали его и раньше не заботил, а что касается лжи, то любой Джин лучше тюрьмы. А особенно тот, который все-таки пришел к нему. За ним. Одна узкая улочка незаметно сменяет другую. Джин молчит. Намджун тоже. Дорога петляет и неспешно поднимается вверх. Калоши разъезжаются на снегу, и Намджун несколько раз чуть не падает, взбрыкивая задубевшими ногами и мысленно матерясь. Нарушать тишину не хочется – упреков он не удостаивается, оправдания никому не нужны, а вопросов все равно слишком много. В такси Джин тоже молчит, лишь усердно копается в телефоне. Что он там делает, Намджун своими «минус четыре» разглядеть не в состоянии, а потому забивается в угол и тщетно пытается унять дрожь. В машине тепло, но не Намджуну. Может, если бы Джин обнял его, прижал к себе, пробрался горячими ладонями под пальто, он бы согрелся. Но Джин пялится в экран, он напряжен и чем-то озабочен. Намджун искоса наблюдает за мечущимися по экрану пальцами и побитой собакой жмется к двери. Они возвращаются в отель. Судя по выражению лиц администраторов, разбитые морды и калоши на черном меху здесь не в почете. Джин задерживается у стойки и догоняет Намджуна уже у лифтов. В кабинке они одни. – Тебе врач нужен? – Джин, наконец, смотрит на Намджуна. – Нет, – виновато отзывается Намджун. Он опускает голову и добросовестно изучает свои ноги: макаронина, слава Богу, где-то отвалилась. – Уверен? Я бы предпочел, чтобы такие вопросы решал специалист. – Я специалист, – стуча зубами, уверяет Намджун. На пол падает капелька крови из потревоженной губы. Коньяк и теплый душ возвращают Намджуна к жизни. Джин обрабатывает все его ссадины, удивляется количеству синяков, а потом укутывает одеялом и кормит. Они не разговаривают, лишь перебрасываются отдельными фразами, по необходимости, кидая слова от ссыкливой благодарности одного в холодную отчужденность другого и обратно – в страх перед неизвестностью. Неловкость нарастает и становится совсем невыносимой, когда Джин начинает собирать вещи. – Ты улетаешь? – не выдерживает Намджун. У него щиплет глаза. Он такой дурак, что снова успел поверить. – Ты вроде бы не идиот, чтобы спрашивать очевидное, – резко отвечает Джин. Намджун ждет, что Джин хотя бы обернется, но Джин снова лезет в шкаф, еще за какой-то фигней. Вроде бы шмоток у него немного, но они никак не заканчиваются. И они важнее, чем прилипший к дивану урод со всеми его очевидными вопросами. – А что мне еще спрашивать? То, что не очевидно? – взрывается Намджун. – А смысл, блять, спрашивать? Ты что, ответишь? Ты же мне всегда отвечаешь, да? Честно, по-человечески! Все рассказываешь и никогда не врешь! Я и так все знаю! Что мне спрашивать? Одна ли у тебя дочка? Или еще парочка сыновей завалялась? Или, может, почему тебя копы лапают? Или лучше сразу спросить, как этот легавый ебет? Два часа жарких объятий и непрерывного оргазма? Охуенно было, да, хён?! Что мне спрашивать, я и так все знаю! – у Намджуна вдруг становится тесно в горле, он кашляет и снова падает на диван, теперь уже поверх свалившегося одеяла. – Хотя нет, я передумал. Один твой фокус меня уж очень впечатлил. Хоть убей, не пойму, как это у тебя получилось! Дас ист фантастиш, блять! Там, в подвале… Джин, выслушавший всю эту тираду спиной к оратору, наконец, поворачивается. Намджун еще раз откашливается и заканчивает свой вопрос уже глядя в глаза: – …как ты в том сраче калоши отыскал?