Мы выглядим прекрасно

Пылинки танцуют в лучах солнца, пролегающих через комнату косыми плоскостями. Панорамные окна открывают вид на город — склад бетона и асфальта, скатанный в формы. Парки, разводные мосты, бутафорные надписи неоном… Еще там есть музеи, библиотеки и любимый кофе с сиропом, но Сережа даже не смотрит в их сторону — пристально вглядывается в зеркальную гладь, придирчиво одергивает рубашку по пятому кругу. Он закатывает рукава, выжидает секунду-две и опускает, разглаживая складки. Тихо зубами скрипит: нет, ну что-то явно не так. Сережа свою внешность недолюбливает, в чем признается себе же со всей возможной искренностью. «Да Разумовский смазливее моей бабы» и «Ботаник ботаником» — прочитал он однажды комментарии под собственной фотографией в случайном интернет-сообществе. Загнался еще больше. От природы худощавый, бледный, с носом-клювом и волосами — золотисто-рыжим пожаром на голове. Слишком броским, слишком вызывающим. Сережа честно хотел их покрасить, но Марго убедила отказаться от этой затеи: у вас запоминающийся образ, вы должны привлекать внимание не только делами, но и общей подачей и так далее, и так далее. Сережа в тот день согласился, собрал себя в комок перед компьютером и продолжил строчить код, а сейчас вот гложет бедное отражение и: «А может, все-таки в каштановый?». — У тебя проблемы, вижу, — томно тянут над ухом. Талию нагло ловят со спины, притираются с кошачьим прогибом. Ладони — того же размера, что и у Сережи, обычные, человеческие, белые. Лицо, появившееся у плеча, идеально повторяет черты Сережиного лица, но все равно отличается. Сережа резко поворачивается к нему, глядит в упор и фиксирует в памяти: у Птицы — злого близнеца, темной стороны, чертового доппельгангера из сказок — визуал неуловимо другой. Тонкий, коварно-кокетливый, почти соблазнительный. Он похож скорее на роскошную лисицу, чем на стереотипного любителя цифровых пространств, — движениями, мимикой, взглядом-лезвием. Вообще всем. И как это возможно? Птица поднимает брови: неиронично удивляется тому, что от него не стали шарахаться, осыпая проклятиями. — М-м? Ты по мне настолько соскучился? — Нет, ничего, — Сережа отрицательно качает головой, снова хмуро пялится в зеркало. Не спорит, не прогоняет, уязвимо позволяет въестся в душу и мозг голодной пиявкой, а грубит совсем случайно. Птица отпускает его талию, отходит на пару шагов, сетует: — Хоть бы экзорциста вызвал для приличия. — Не трогай меня, пожалуйста. — И все? А крики о помощи? А «нет, я тебя сотворил, я тебя и убью!» — что-нибудь в таком духе? Ты расстроен и просто смиришься с моим присутствием? Сережа не отвечает. Он недоволен своим внешним видом, и прядь цвета осени, которую он только что зачем-то набросил на лоб, ничего не меняет. Птица огибает его полукругом, подозрительно молчит и изучает. А Сережа невольно выхватывает его крадущуюся, но всегда уверенную походку. Пожалуй, так двигаются какие-нибудь готические принцы или популярные злодеи блокбастеров, любимцы публики. Смотрится эффектно. — Постой. Тебя всерьез беспокоит это? — Птица устраивается на краю Сережиной кровати, вальяжно закидывает ногу на ногу, покачивает ступней. И сейчас породистой элегантностью от него за километр несет. — Ну что сказать. Ничего удивительного. То, как он припечатывает — нет, впечатывает — эти слова, Сережу злит. Внутри плюется лавой маленький Везувий. Хочется рычать, но мрачное бурчание родное и слишком непоколебимое — трудно сменить на грозный выпад. — Как… Откуда мне знать, что мы думаем об одном и том же? Птица — бог манипуляций. Если не получает нужную информацию, выковыривает ее — либо когтями, либо словами. Последние бывают в разы острее первых. — Мы — мы, дорогой мой — это и есть ответ на твой вопрос, — ласково тянут сзади, а после затихают всерьез и надолго. Сережа сдувает опостылевшие волосы с лица, продолжая сводить брови к переносице. Рубашка все еще сидит не так, как ожидалось, а на Птицу лишний раз и смотреть не хочется: наверняка, хищно ухмыляясь, поедает взглядом, высмеивает всем своим существом под скорлупой нарочито растянутого молчания. Кулаки сжимаются сами собой, и Сережа, не выдержав первым, оборачивается: — Пошел про..! Тормозит на полуслове. Птицы нет — лишь в воздухе звенит оставленная им хитрая насмешка и невысказанное обещание чего-то. Чего именно — выясняется через неполную пару суток.

* * *

Ладони по-прежнему белые. Скользят по такому же белому телу — на контрасте только налитый кровью член, румянец, объявший щеки, и два ярких следа на шее. Птица не смог и не попытался себя унять: вылизал кадык, немного съехал вправо, смял и оттянул ртом кожу еще до того, как они с Сережей расположились на кровати. С самого краю, чтобы — откровенно, незащищено, видно каждую проступившую венозную нить. Сереже хочется убежать, спрятаться и никогда больше на себя не смотреть. Впереди — зеркало. Большое, кристально чистое, в пол. Сам он сидит перед ним нараспашку, без одежды, а Птица занимает любимую позицию за спиной и выводит узоры на его животе — какие-то неведомые созвездия да знаки-пентаграммы (которые не срабатывают: Сатана уже здесь). Иногда спускается к прежде нетронутым бедрам, слегка царапает ногтями изнутри, тут же успокаивает подушечками пальцев, отвечая смешком на новое мелкое дрожание. Мягко, гладко, солоно. Язык плашмя — по сгибу между горлом и плечом. Птица с удовольствием щурится, смыкает губы и там, втягивает до темной отметины. Сережа концентрируется на чем угодно — на куске окна в зазеркалье, на всклокоченной простыне, даже на своем-чужом лице, — лишь бы не на руках и не на том, что ниже. В какой-то момент, когда, кажется, сам воздух горит стыдом, он предпринимает попытку зажмуриться, сбежать от своего же вида, не открывая глаза до самого конца. Но делает только хуже: чувства обостряются, тепло гладящей ладони ощущается особенно приятно. Оно замирает у груди, неспешно спускается, почти накрывает лобок и, не доходя, снова останавливается. Комната полнится запахом секса, и у Сережи голова идет кругом. Он едва не вскидывает бедра, чтобы продлить прикосновение, пока то безжалостно испаряется, перетекает на худой бок, а затем — в сторону и выше. — Смотри внимательно. Голос щекочет ухо, мочку окутывает влажный жар. Птица прихватывает ее, теребит языком, отпускает и шумно дышит в затылок. У него самого пульс частит под горлом — Сережа это понимает, но не успевает обглодать мысль до голых косточек: дергается всем телом, по-прежнему зажмурившись, когда пальцы ловят сосок. Гладят, мнут и растирают комочек кожи. Сережа задушено скулит, а Птица продолжает — его шепот как тягучая патока и чувство прилившей к паху крови, которое с каждой минутой лишь усиливается: — Ну же, — он припадает короткими поцелуями к шее — всего три штуки, а мурашки пускают по всей спине — и, кажется, улыбается жадным оскалом. — Обещаю, ты не разочаруешься. Сережа не хочет, силится выразить отказ словами. Ничего не выходит: возбуждение липнет к мозгу пленкой, высушивая, но пьяня похлеще дорогого вина. Птица поднимает руку на уровень его лица, ведет по линии челюсти, аккуратно массируя. Сжимает подбородок и вздергивает, чтобы Сережа, наконец посмотрев, в ту же секунду столкнулся глазами с собой-отражением. — Давай, не стесняйся, малыш. — Я не могу… Протест — нет, сомнение, все же высказанное, сжирается невидимой лавой и по итогу игнорируется обоими. Сережа его не выговаривает — мямлит и опять тихо стонет, когда сосок легко царапают ногтем, а затем давят с двух сторон большим и указательным. Внизу все сплавилось в единый горячий ком, колени неприлично заметно колотит, ноги сами собой то поджимаются, то расслабляются в хаотичном ритме. Сережа сглатывает и, помедлив, размыкает веки. Напротив в прямоугольнике стекла — он сам. Сидит, открывшись, загнанно дышит; грудь вздымается, проталкивая тяжелый, раскаленный воздух внутрь и наружу. Белого на теле осталось мало: розовинка разрослась пышным цветом, с щек попала на уши и шею, волнами побежала дальше. Волосы — и не волосы вовсе, а взъерошенные перья. Соски твердые, а внизу… Сережа не выдерживает и спешно прячет лицо в ладони. Стыд колет самую плоть, ошпаривает на уровне молекул. Птица опять посмеивается своим прерывистым клокочущим смехом, берет чужие запястья, с третьей попытки опускает. Сережа всхлипывает и снова глядит. В паху накалилось до предела. Член плотно прижат к животу, на темной головке выступила влага. Все подобралось в предвкушении, требуя новых прикосновений. Птица укладывает руку на бедро, дает Сереже мгновение-другое на изучение полной картины и вкрадчиво, растягивая звуки, спрашивает: — Ну разве мы не прекрасны? Сережа не знает. Тело, что он видит, нетерпеливо ерзает, изнывает от желания, и это заводит еще сильнее. Оно, наверное, даже красивое, точеное, имеет особую эстетику мягкой пластичности и бледности, уже тронутой багрянцем. Но чтобы «прекрасно»… — Прекрасны, — Птица, на корню пресекая возражения, отвечает на свой же вопрос, вкладывает в голову мысли, от которых сам, похоже, дуреет. Сережа переводит взгляд на него — глаза хищно блестят из-под полуопущенных ресниц, рот приоткрыт, плечи из раза в раз сотрясает мелкая дрожь. Они оба будто пьяны и не могут оторваться от зеркала, как в истории про мальчика-волшебника. — А теперь смотри внимательно и не смей отворачиваться. И Сережа, пытаясь побороть стыдливость, смотрит. Ладонь, оглаживая ямочки и выступы, подбирается к паху и, прежде чем он успевает что-либо сказать, смыкается кольцом у основания члена. Медленно ведет вверх до самого конца, смазывая капли, и вниз, растирая их по длине. Сережа вцепляется в простыню, бездумно мнет ее, издает гортанный стон. Он прогибается в пояснице — та отвечает тихим хрустом — и прижимается обнаженной спиной к чужой груди, когда Птица повторяет движение еще и еще, ускоряя, но продолжая дразнить. — Смотри же, — напоминают шепотом в мокрый загривок. — Я смотрю, — едва не хнычет Сережа. На гладкой зеркальной плоскости он разводит колени шире, вытягивается телом, открываясь, подставляясь всеми доступными участками, и откровенно толкается в кулак. А тот легко скользит, трет, большим пальцем нажимает на набухшую головку, запуская в макушку и конечности щекочущие разряды. Острый запах возбуждения окончательно въедается в нос. Сережа извивается и дергается навстречу, с трудом не проливает слезы от взрывов магмы в венах. Он вытирает взмокший лоб, откидывая назад волосы, — и это его единственное осмысленное действие. Рука гладит все быстрее, уже не раздразнивая, а удовлетворяя. — Красивый, — с хмельной улыбкой выдыхает Птица, его зубы пробегаются по кромке уха. Вторая ладонь накрывает грудь, разводит фаланги в стороны и сводит, сдавливая и теребя сосок. Сережа, кажется, бормочет что-то невразумительное, видит, как бедра сковывает мелкой судорогой, а стыд, прежде мешающий, добавляет жара. Хочется прогибаться сильнее, чтобы стеснения — еще больше, и чтобы Птица неотрывно смотрел, не прекращая хватать губами кожу, и… — Попробуй сам. Сережа выдыхает раз-другой, промаргивается, инстинктивно цепляет мысли за обрубки хвостов. Теплая рука подхватывает яички, оглаживая, удерживает истекающий член — для удобства. Птица откровенно забавляется, наблюдая за уставившимся в зеркало Сережей. Глаза изумленно распахнуты, дыхание сбито и вместе с тем прервано на несколько мгновений. — Давай, ты же уже большой мальчик. — Боже… Сережа проваливается сквозь землю, но только в мутных фантазиях. В реальности он, медля и жуя собственный рот, накрывает дрожащими пальцами ствол, кожа к коже. Внутри приятно щемит, плоть податливо льнет, не оставляя воле ни единого шанса. Птица продолжает услужливо поддерживать ее, пока Сережа растирает по члену смазку и открывает в беззвучном стоне губы, а уже спустя секунду срывается на «Еще!», непонятно к кому обращенное. Птице это по душе, и, когда возбуждение достигает пика, касание его руки смещается вниз. Он ныряет пальцами между широко расставленных бедер, обводит вход подушечкой указательного и проталкивает его на треть. Зеркало бесстыже демонстрирует его короткие движения внутрь и наружу, и Сережа больше ничего разглядеть не в силах. Черепная коробка стремительно пустеет. Отражение будто слизывает чей-то влажный язык, оставляя лишь розово-белые разводы, нечеткое пятно-кляксу. Громкий хлюпающий звук — узел развязывается; низ живота — в приятной истоме, которой постепенно наливается все кругом. — Мы прекрасны, — голос Птицы вновь вплетается в слух, его ладони невесомо водят по торсу, успокаивая, а лицо искажается до того нахально-довольной гримасой, что хочется в него все то же зеркало запустить — позволило бы состояние. Сережа глотает воздух горлом, откинув голову на плечо пернатой чертовщины. Силится что-то сказать, но быстро сдается, не сумев перебороть муку абсолютного расслабления. Он обнажен, повсюду открыт, почти распят и даже не предпринимает попыток это прекратить. Сейчас — просто нет желания.