Цветок Подземелья

Сначала была темнота. Азриэль — тогда он ещё считал себя Азриэлем — удивился. Он проснулся, когда просыпаться было уже нечему. Чем теперь он видит темноту, когда его тело распалось в пыль? Что за сила собрала его снова? В темноте ответа не найдëшь, и Азриэль вспоминает, что может дышать. И он дышит. Но не носом. Всем, всем телом. И тогда он понимает: с его телом что-то стало не так. И тогда он открывает глаза. И тут же прячет от света обратно. Жмурится крепко-крепко, даже пытается протереть. Руки кажутся другими — какими-то податливыми и мягкими. И протираться ими очень, очень неудобно. Азриэль опускает странные руки и готовится открыть глаза. Он опускает голову, и взгляд его падает на золотые цветы. Они слишком, слишком близко к лицу, но когда он пытается встать, они как будто и не удаляются. И тогда он смотрит на свои руки. Листья. Это не его — нет, нет, нет, не его. Это просто… Что просто? Он уже умер, уже ничего не может быть просто! Какая-то часть его хотела надеяться, верить, что он стал собой, но это… Это не он. Нет, нет, нет, это не его тело! На глаза что-то падает с двух сторон и он пытается это убрать. Это не шерсть, это что-то слишком длинное и слишком правильной формы. Только прикоснувшись, он понимает — это… Лепестки?.. Вот что он превратился?! Нет, нет, пожалуйста, можно, можно обратно?.. — Я не хочу быть цветком!.. Во всяком случае, это всё ещё его голос. Но и только. Ничего больше… У него нет. На лице стало влажно, и он не смог больше сдержать звука. Он даже не пытался сдерживаться. К нему вернулась жизнь, но он не хотел этого. Он даже не монстр больше, он, он, о-он!.. — Кто там плачет? Папа! — Я здесь, папа! Я… Даже сейчас он узнаëт этот шелест цветов. — Папа!.. Это я, Азриэль!.. Шелест цветов стал совсем громким, а на глазах появилась огромная тень. Папа всегда был большим, но теперь он казался гигантом, чьи рога должны пробить потолок. Но он уже понял — это сам он стал маленьким. Настолько, что он даже не может увидеть папиного лица. …может быть, оно и к лучшему. И никогда раньше он не видел, чтобы папа опускался на колени. — Сынок!.. — хриплым шëпотом произнëс он. — Сынок!.. Раньше он обязательно бы что-нибудь почувствовал. Этот голос был у папы, когда он так страшно и надолго заболел. А теперь даже сказать не мог, что же было в этом голосе теперь. И не может сказать, почему папа опускается на колени и смыкает позади стебля руки. — Теперь всë… Всë будет хорошо, Азриэль. Всё будет в порядке. И только тогда он понимает: это объятия. В объятиях отца тепло. Тепло. Тепло. И больше ничего. Азриэль чувствует его дыхание, касание могучих лап. И больше ничего. Спокойствие к нему не приходит. Но он помнит: в объятиях он находил не только это. Но что?.. От этого слëзы текут только сильнее. — Всë хорошо, маленький мой… Не держи слëзы… Всë будет хорошо… Что-то внутри обязательно, обязательно бы в это поверило. Но сейчас — нет. Не будет уже хорошо. Уже не будет… Чары… Он хочет спросить, достойно ли их проводили, но срывается совсем другое: — Почему я выжил… А они нет?.. Мы были вместе тогда! Раз меня вернули, значит, и их тоже можно!.. На глазах папы выступают слëзы. — Нет… Только не говори, что… И он не говорит. Правда не говорит. Только не легче от этого совсем. — Н-но… По крайней мере я снова встретил тебя!.. Хотя бы я… Смог воскреснуть… Это не так уж и плохо, так?.. Он говорит, но сам не верит. Капли падают на листья, но они совсем не годятся для объятий. Но папа обнимает его, даже не ожидая ответа. Теплеет. Но Азриэль не перестаёт плакать. А папе совсем, совсем нечем его утешить. Это потом Азриэль научится переживать одни и те же моменты, подражать эмоциям и, просыпаясь среди цветов, переставать звать на помощь. Потом он научится играть со временем и чувствами. Потом он забудет тепло мëртвой души. Но пока Азриэль об этом не думает. Пока это тепло ещё ему важно. Пока он ещё не Флауи.