Позолоченные кости

я пытаюсь извиниться за то, что разбила твое сердце

      — Привет, это я.       Её собственный голос разносится тихим эхо по телефонной будке, где она в крепости, в защищенности — практически в его объятиях — позволяет себе ужасную слабость: хрупкость, надломленный от волнения ноготь, холод ладоней, сжимающих красную трубку прямиком из туманного Лондона.       — Я просто хотела рассказать, что тут каждый день дожди. Волосы не слушаются, туфли постоянно промокают, я уже так от этого устала, — Афродита украдкой смотрит на свое отражение, пойманное в капкан стеклянных стен: локоны в сливочный блонд, глаза цветом сочной летней травы, пухлые алые губы — идеал красоты, не меньше: — Но у меня тут встреча по поводу клуба, хочу открыть здесь филиал. Ты же знаешь, даже в таком виде никто не может предо мной устоять.       Ты тоже не смог, помнишь?        — Прости, я постоянно говорю только о себе, — Афродита вздыхает тяжело, легонько трубкой ударяя растерянно себя по лбу; да, она ужасно любить говорить о себе и зачастую этого не замечает. Арес привык, ее «золотая» свита тоже, состоящая из девочек-болельщиц, девочек-светских львиц: — Как ты? Где ты сейчас? Возможно, этот номер даже больше не существует, но мне нравится звонить тебе иногда. Жаль, ты ни разу не ответил. Я надеюсь, ты в порядке.       И это искренняя правда. Гефест исчез из её жизни огромное количество лет назад, еще когда древние греки поклонялись богу-кузнецу в белоснежных стенах Гефестейона. Он, казалось, принял нелюбовь супруги стойко, словно лишь ожидал, когда же их брак все-таки разрушится окончательно, треснутый, расколотый — преданный. Гефест ушел, пожелав Афродите счастья, он отпустил её на свободу, хотя совершенно не был способен существовать без неё сам. И Афродита его больше не видела; слышала обрывки разговоров, знала о жаре и пустынных городах где-то на границе с Мексикой, которые так сильно подходили его огненной натуре, что Афродита даже не удивилась.       Но, оказывается, без него богини любви стало ужасно пусто, серо — огонь Ареса, способный сжигать и испепелять, не умел созидать и отогревать. Поэтому Афродита открыла клуб в итальянской ривьере в надежде получать тепло от влюбленный в нее толпы, где муж играл диджей-сеты и они бывали рядом каждую пятничную ночь, теряясь в неоне и зажигательном бите; звенели бокалы, смеялись люди и смотрели они на Афродиту с таким обожанием, каким глядели на нее паломники в Святилище в Книде; только и этого ей мало.       Теперь мысли роятся и жужжат в голове активнее, отражаясь в каплях дождя, ведь Афродита не привыкла быть честной даже сама с собой; привычная маска счастливой тусовщицы практически въелась в кожу, и лишь единицы способны различать их между собой — Гефеста бы Афродита обмануть не смогла.       — Я хочу, чтобы ты знал, что мне ужасно жаль, — слова, невысказанные, жгут горло, будто разливаясь плавленным железом, из которого Гефест бы мог собрать себе обновленное сердце — то, что не способно боготворить богиню красоты, потому что тогда она не сможет его растоптать: — Я была юной и глупой, и позволила тебе любить меня, когда сама была на это не способна. Я тебя предала. Я разбила твое сердце, поверь, я знаю, — либо это слезы проступают, либо его черты через водные узоры на стекле: — Я корю себя каждый раз, вспоминая, как преданно ты меня обожал — а я всё разрушила. Это я была виновата, во мне причина — не в тебе. Ты был прекрасен. Ты был особенным. Никто за тысячелетия не смог полюбить меня так же искренне, как ты любил. Даже Арес… Он всегда будет тянуться к войне сильнее, чем ко мне, я осознаю. Но ничего не могу поделать с собой, прости.              Влюбленная, Афродита ночами зацеловывала шрамы богу разрушений, — своему новому мужу — залечивала пунцовые синяки после очередной битвы, которым нет конца, надеясь, что Арес вдруг позабудет о бойне, о пыле разрушений, о крови, бушующей и рвущейся наружу, но он только уходил, оправляясь вновь, оставляя её одну, хоть и повторял «я люблю тебя» — Гефест бы так не поступил. И понимание одиночества преследовало Афродиту после, словно домушник, стучащий в её окно; блеск, роскошь, музыка — ничего не заглушало его шепот, у которого нотки Гефеста и налет его черных, как копоть, глаз, темной кудрявой макушки, что он клал, будто на плаху, на её, Афродиты, тонкие колени.       — Я хочу, чтобы ты знал, что я звоню… Звоню каждый раз, чтобы извиниться, Гефест. Я была такой дурой, такой гадкой с тобой, но ты этого не заслуживал. Прости меня, если сможешь… И знаешь, я очень по тебе тоскую, — так звучит песня сдавшегося бойца, белый флаг, поднятый над пепелищем, и одновременно та самая зажженная спичка, что распаляет пламя. Может быть, было бы проще дальше смолчать, может быть, Афродита смогла бы еще стеречь свою рану, лелея её временами, чтобы не тревожить его, не раскурочивать, но: — Если бы ты однажды взял трубку, ты бы осчастливил меня снова… Правда, если я опять причиняю тебе боль, то, пожалуйста, не бери.       Её голос хлюпает, что под подошвой лужи; графитовые дорожки, оставленные редкими слезами, прячут светлые волосы, и Афродита делает глубокий вздох, чтобы снова собрать себя по частям — надеть совершенную маску, где окружающие зовут её сахарно «Ро-ро», но никто не зовет, как он.       — Вот и время прощаться, я была очень рада, знаешь. Пока, Гефест, береги себя.       Только шелест останавливает её сразу же не класть трубку, странная секунда в замеревших пальцах и душа, упавшая навзничь:       — Здравствуй, Дита…