Больница успела стереться из памяти с прошлого раза. Многие вещи, конечно, остались там надолго. Сложно забыть безвкусную диетическую еду, уколы витаминов – в этот раз ещё больнее, чем было! – и прочую гадость вроде унитазов без сидушек. К уже знакомым неудобствам прибавились анатомический матрас, от которого спина постоянно ныла, и сиделка, видимо, оплаченная Сергеем Дмитриевичем.
После первой же ночи Лёша проснулся, чувствуя на себе чей-то взгляд. Владелица этого взгляда сидела у изголовья кровати с таким лицом, как будто в неё плюнули. Или ещё чего похуже.
– Ты неправильно лежишь, – сказала она, заметив, что Лёша открыл глаза.
– Ммм? – промычал тот вопросительно, уютно обнимая подушку.
Вместо ответа его просто пихнули в плечо, и Лёша сжался от резкой боли.
– Какого хрена!
– С твоим переломом лежать можно только на спине, – отрезала девушка, пытаясь насильно вернуть Лёшу в правильное положение.
– Да вы кто вообще?! – закричал тот, пытаясь в свою очередь сопротивляться бесцеремонному вмешательству.
– Лера я! – ответила девушка ему в тон. – Сиделка твоя! Повернись уже!
Лёша перестал сопротивляться, только когда увесистый кулак оказался в угрожающей близости к его переносице. Он посмотрел сначала на кулак, потом на лицо Леры и неохотно обмяк, отведя взгляд.
– Чего не ударила?
Лера не ответила, и в палате повисло противное молчание.
Она не отходила от Лёши ни на шаг. Строго следила, чтобы больничной еды не оставалось на тарелке, сопровождала Лёшу в туалет и обратно; и все процедуры тоже проходили под её наблюдением. Поначалу Лёша смущался и протестовал. Зачем это ей смотреть, как шприц вонзается в его оголённую ж… филейную часть? А зачем, спрашивается, она должна наблюдать за массажем?
– Да что я там не видела! – отмахивалась Лера и презрительно кривила губы, от чего у Лёши тут же начинал дёргаться глаз, а потом рассматривала процесс чуть ли не через лупу и что-то черкая в старом толстом блокноте. Видимо, что-то всё-таки не видела.
Потом смущаться Лёша не перестал, но виду пытался не подавать. Боялся. Эта… Лера эта была какая-то жуткая. Почти не говорила, постоянно делала какие-то записи и, стоило Лёше хоть что-то вякнуть, смотрела с таким презрением, что под этим взглядом хотелось сжаться в точку.
Были в этом великолепии и светлые моменты. Например, массаж стал настоящим благословением для ноющих мышц, и Лёша, стараясь не выглядеть слишком довольным, весь напрягался, стоило рукам массажистки коснуться какого-нибудь ещё оставшегося живого местечка. А ещё можно было в любой момент сказать, что спина болит, и получить укол. После такого укола можно было ни о чём не думать.
После обеда Лера ушла, оставив его одного на целый час. Ушла, не попрощавшись, конечно. Поразмыслив, чем же занять этот кусок свободы, Лёша решил прогуляться. Подняться самому оказалось непросто. Тело не до конца слушалось, двигаясь как будто с задержкой.
Выйдя в коридор, Лёша внезапно узнал, что дежурной сестре надоел он, все подростки и вообще всё отделение, потому что сончас для сна, а не чтобы вот такие дураки шастали по больнице, мешая другим отдыхать, и что он, Лёша, ужасно неблагодарный и безответственный дурак, потому что его лечат, а он вместо отдыха, который ему показан, ходит, что ему противопоказано, и что зачем он тогда здесь, а не дома, раз ему плевать на чужие старания.
Лёша застыл, как будто его вбили в пол молотком, челюсть сама собой опустилась.
– Что? – спросила медсестра после паузы.
– Ничего, – выдохнул Лёша, сглотнув и сжав покрепче кулаки.
– Ну так и не стой столбом. Иди в палату уже.
– Я в туалет шёл.
– Тц! Ну так иди, чего встал!
Закатив глаза, медсестра уткнулась в какой-то журнал. Лёша, покрасневший и с трясущимся всем, зашагал вдоль по коридору, не обращая внимания на шершавые стены дурацкого голубого цвета, бесящий мигающий свет и страшную духоту. Все эти неудобства никак не влияли на его еле сдерживаемую ярость, закипающую на коже и намного глубже.
Едва дойдя до закутка санузла, он замахнулся на зеркало и остановил кулак лишь в паре сантиметров от поверхности стекла. Спина тут же отозвалась вспышкой боли, заставляя лицо скривиться. Опершись на раковину, Лёша глянул на своё отражение. Жалкое зрелище. Будь он сейчас в детдоме, его бы побили пару раз, просто потому что было видно, что сдачи дать он мог ещё нескоро. К счастью – к счастью ли? – он не в детдоме.
Но зрелище было жалким. Казалось, он сбросил пару (десятков) кило, весь осунулся, а под покрасневшими глазами красовалась пара тёмных кругов, которым позавидовала бы любая панда. Это был уже не тот Лёша, который яростно защищал свою сестру от любой угрозы. Не тот Лёша, который любил свой скейт. Не тот Лёша, который, несмотря на сиротство и общую запущенность, смотрел в будущее с беспечной и самонадеянной улыбкой. Новый Лёша не был похож на старого решительно ничем.
– Видишь, что сделала с тобой твоя глупость.
Голос появился раньше, чем его владелец. Моргнув, Лёша отшатнулся от зеркала с выпученными глазами, хватая воздух ртом. С мутной поверхности на него взирал уже не измученный он сам, а ухмыляющийся во все тридцать два Гречкин.
– Каково это – когда ты лучше бы умер, чем жил как сейчас? – спросил он, склонив голову набок, отчего его взгляд стал ещё более хищным.
– Тебя нет, – недоверчиво сказал Лёша. – Ты мёртв, ты мёртв!
– Пока жив ты – жив я.
Гречкин подмигнул и пропал из вида, оставив зеркало пустым. Стоило Лёше моргнуть, как он вернулся, сжимая в руках бутылку вина. Лёша не выдержал, кулак сам собой сжался…
Зеркало треснуло. Костяшки отозвались нарывающей болью. В глазах потемнело, и Лёша шумно выдохнул, опускаясь на пол.
***
Когда он вышел из туалета и побрёл обратно в палату, вытирая глаза ободранным кулаком, тихий час уже закончился. Больничная жизнь вновь неспешно закипела, и в коридор, чтобы подышать, выходили всевозможные калеки, выглядящие, в общем-то, одинаково жалко. Лёша даже почувствовал себя чуть лучше на их фоне.
В палате его уже кто-то ждал. Женщина с платком на голове. Сидела у пустующей кровати, как покосившийся дом. Она не обратила на Лёшу внимания, даже не шелохнулась, когда он вошёл. Ну и пёс с ней.
Лёша бесцеремонно грохнулся на койку (тут же охнув и выгнув спину от боли) и уставился на бабку таким взглядом, будто она ему в лицо плюнула. Вот так вот скривившись и скрестив руки на груди. Бабка снисходительно улыбнулась ему, но ничего не сказала. Это бесило.
– Вы палатой ошиблись, – сказал наконец Лёша, проиграв бабке в гляделки.
– Сергей Дмитриевич назвал именно эту, – деланно удивилась та, всплеснув руками. – И сказал, что будет взъерошенный пуганый воробушек. – И захехекала. Да, не захихикала, а захехекала.
От этого хехеканья у Лёши аж глаз задёргался. Она что, издевается?
– Но он не сказал, что воробушек будет ещё и симпатичный, – прошамкала бабка и потянулась, чтобы ущипнуть его за щёку.
– Руки! – прикрикнул Лёша, стараясь защититься от этого посягательства, но безуспешно.
– У-тю-тю, прям жених! – хехекала бабка, пока ей не надоело. – Только слёзки вытереть надо, фрак надеть – и всё, под венец!
– Было бы с кем, – сдавленно парировал Лёша, вырываясь из адских клещей старой карги. – Может, хватит? – почти жалобно попросил он.
– Ладно-ладно. Давай тогда перевяжем эту ранку…
***
Шли дни. Даже не шли, а ползли, как жаждущие в пустыне. Без всякой надежды, без всякого смысла. Но Лёше было не так тоскливо, хоть его и окружали самые раздражающие женщины в мире. Каким-то образом им удалось научить его играть в шахматы. Играл он из рук вон плохо и постоянно злился, стоило зевнуть пару фигур. И никогда не пожимал руку соперников.
Сергей Дмитриевич ни разу не пришёл.
– Лерочка снова грубила? – спросила Таисия Мирославна, заглядывая Лёше в глаза.
– Нет, – ответил тот холодно, забирая ферзя.
– А чего тогда грустишь?
– Ничего не грущу.
– Ну тогда не зевай, – хехекнула бабка, и лёшин ферзь познал участь своего чёрного товарища. – Мат!
Лёша удивлённо посмотрел на доску. Он сам не заметил, как сдал все фигуры врагу и остался с голым задом, пытаясь подстроить ловушку чёрным.
– Надо было вон туда поставить, – вклинился чужой голос. Гром. Вечный спутник его боли, всегда приходящий следом за ней и всегда ничем не помогающий.
– Чё надо?
– Лёшенька! – одёрнула подопечного Таисья Мирославна и тут же засуетилась, собирая вещи. – Да вы проходите, Игорёк, проходите. Вот, присаживайтесь… А я пойду прогуляюсь…
«И эта Иуда», – подумал Лёша и отвернулся, улёгшись на кровати. И накрылся с головой.
Гром помолчал, стоя в дверях. Покашлял. Получил ноль реакции. Прошёл в палату, нарочито громко шаркая бахилами. Лёша не удостоил его даже задержкой дыхания.
– Что-то случилось? – наконец прервал тишину майор.
– Да нет, ничего, – язвительно отозвался Лёша. – Просто задумался вот. Забавно получается, помочь мне полиция хочет, только когда я в больнице.
Гром помолчал. Лёша тоже. Молчание затянулось. За дверью тем временем заорал какой-то малолетний. На него прикрикнул взрослый голос, но мелкий не унимался, а только ещё сильнее зашёлся в своём отчаянном оре. Лёшу передёрнулою
– Ещё одна травма, – как бы невзначай подметил Гром. – Наверное, перелом вправляют. Очень больно.
Этого только не хватало. Лёша попытался не представлять, но картинка сама лезла в голову. Красный от напряжения пацан с рукой, изогнутой в том месте, где она изгибаться не должна. Его непременно держит несколько мужчин в халатах, и ещё один пытается исправить положение, давя на руку, заставляя мальчика кусать губы, язык, вырываться изо всех сил и кричать, кричать так, как он никогда не кричал. Как животное, иступлённое от боли и страха. Лишь бы не слышать, как хрустят его собственные кости…
Лёшу затошнило. К горлу подкатил такой ком, что, казалось, не получится даже вдохнуть.
– Чего вам надо? – из последних сил выдавил он, тяжело выдохнув.
– Информация. Кто тебя так, почему, сколько их было, приметы, клички – всё, что знаешь.
И Лёша всё рассказал. А когда Гром ушёл, расплакался, тихо-тихо, чтобы никто не слышал. Его трясло. Было холодно, глаза от страха выпучились, а зубы противно заскрипели. Противно.
Никого рядом не было. Совсем никого. Только пронзительный крик...
