«...И гитару приносите, Подтянув на ней колки, Но не забудьте: затупите Ваши острые клыки!» (Высоцкий «Проложите, проложите хоть тоннель по дну реки»)
Почему он всегда так смотрит на него? Шелест крыльев неугомонных птиц, стайкой летающих над головой, слишком громкий и близкий. Каждый взмах ощущается хлёстким ударом по впалым щекам. Он не помнит, когда успел оказаться на мёрзлой земле, мутным взглядом уставившись в насмешливо застывшие верхушки сосен. Он продолжает буравить потемневшие наверху острые концы деревьев стеклянным взором и боится. Так по-детски глупо боится закрыть их. Будто, моргнув, не заметит, когда его сердце остановится. Пропустит его последний удар, с которым уйдёт и вся прожитая им до этого жизнь. И в голове рождается одна раздражающая своей правдивостью мысль: эта ноющая боль, с которой быстро сокращается его сердце – она то единственное, что связывает его сейчас с этой жизнью. Он жив, всё ещё жив. И это Его сердце бешено бьётся о стенки вздымающейся в такт дыханию груди. Его! Возможно, последнее живое сердце в стенах этого лагеря. Он понимает это. И не Он один. Поэтому так сладостно приятно становится от этой мысли. И боль уже не кажется такой невыносимой. Верно, это она выжигает в его груди заветное слово «живой». Как сам Он в детстве любил выжигать отцовым паяльником странные узоры на деревяшках. Краем уха Он слышит чей-то протяжный скулёж. Такой неловкий и чужеродный среди всех остальных приглушённых звуков леса, что Он не сразу понимает: это его собственный стон. Окаменевшие пальцы рук продолжают хвататься за ветвистые корни деревьев в надежде зацепиться хоть за что-нибудь. Будь то упругий корень, трава, покрытая утренней моросью, или барабанящее в горле сердце, отсчитывающее последние секунды его жизни. Как страшно было умирать. Как страшно было чувствовать спиной колючую траву; смотреть вверх и вместо чистого утреннего неба видеть свинцовый купол, нависший над головой. Страшно было не видеть рядом мамы, а вместо её нежного голоса слышать настойчивый шёпот знакомых мальчишеских губ. Страшно и больно. Страшно от осознания приближающегося конца и больно от горького чувства несправедливости. Потому что Валера не хотел умирать.***
Сон заканчивается всегда на одном и том же моменте. Будто остатки здравомыслия упорно отгораживают парня от воспоминаний той реальности, где его сердце ещё могло бешено биться. Валера устало потирает переносицу и сглатывает вязкую слюну. За пять лет, что прошли с момента его последнего отдыха в «Буревестнике», многое успело произойти и, вероятно, сны, постоянно напоминающие ему о событиях того лета – это лишь малое из всех зол. «…первая встреча, яркая, острая, тайная, в тот летний памятный вечер…» До слуха Валерки доносится глухой стук невысоких маминых каблуков о деревянный пол в соседней комнате. Монотонный звук помогает расслабиться и опустить затёкшие руки по обе стороны от себя. Сон медленно отпускает из своих цепких лап и остаётся лишь безобидным нежелательным воспоминанием, которое Валера спешит затолкать как можно глубже в импровизированный чердак его памяти. Через минуту за стенкой становятся различимы знакомые потрескивающие звуки старого патефона. Губы парня растягиваются в решительной улыбке, когда он узнаёт в них давно известные ноты любимого маминого романса. Вероятно, этот маленький переносной чемоданчик, с встроенным в него причудливым механизмом – одно из немногих воспоминаний прошлого, связывающее его сегодняшнюю маму с той резвой девочкой из детства, кружившей по комнате в лёгком хлопковом платье под звуки вальса. Утреннее белое солнце настойчиво светит сквозь тяжёлые занавески, и Валера с неохотой садится в кровати, поставив ледяные пятки на такой же холодный пол. Помедлив, он всё-таки тянется к столу, куда ещё вечером небрежно кинул очки, и с безразличием устраивает их на переносице. Лёвкина работа: именно он постарался когда-то через отца найти ему новые очки без диоптрий, когда нужда в старых у Валеры резко пропала. Так сказать, одна из особенностей его жизни после приезда из «Буревестника». Судьба точно злорадно усмехалась, когда в одночасье восстановила парню зрение, в ту же секунду перевернув всю его прежнюю жизнь с ног на голову. Тут же парень с удивлением замечает, как занавеска непривычно сильно колышется, и понимает, что забыл закрыть форточку на ночь. Та, в свою очередь, одиноко поскрипывает в углу деревянной рамы, запуская в душную комнату свежий воздух и шум проснувшейся улицы. У Валерки на душе удивительно спокойно. Будто и не было последних пяти лет его новой жизни. «Новая жизнь» – так упорно продолжает называть всё, что с ними случилось тогда, его вынужденный друг Хлопов. Валерка внутренне всегда зло смеётся с такого определения, в голове же подмечая, как неудачно подобрано слово «жизнь» в отношении к ним обоим. Какая уж это жизнь? Охваченный подобными размышлениями, парень лениво шлёпал босыми ногами по деревянной «ёлочке», направляясь в родительскую спальню. Тёмные стрелки часов, висевших над резным трюмо в прихожей, показывали ровно восемь часов утра. Через пять минут двери универмага, в котором работала Валеркина мама, должны были уже открыться, но парень без удивления наблюдал за хаотичными движениями женщины, стоявшей рядом с туалетным столиком. – … наш уголок нам никогда не тесен, – аккуратно подводя тонкие губы коричневым карандашом, она забавно смахивала вечно падающую на глаза прядь темных густых волос. Валерка замер и не сводил с неё глаз, улыбаясь на её метания по комнате. – … когда ты в нём, то в нём… ой!.. Женщина бросилась поднимать с пола выскочивший из рук карандаш, пока тот не успел укатиться под стол. Взгляд её подведённых глаз наткнулся на знакомые босые ноги, остановившиеся в проходе. – Разбудила тебя? Извини, долг советского продавца опять до последнего отказывался во мне просыпаться, – она задорно смотрела на его отражение в прямоугольном зеркале напротив, в то же время пробегая легким движением по всем открытым участкам кожи лица и шеи светлым оттенком пудры. Трескающий звук патефона продолжал звучать с прикроватной тумбы, заполняя родительскую комнату тягучими как мёд звуками романса. – Даже боюсь представить, как ты справлялась с этим до знакомства с папой. Сейчас это лишь недельная командировка, а то была целая жизнь без него. И без его ранних подъёмов. – Твой отец сделал огромнейшую услугу этой Вселенной, – женщина резко повернулась к мальчику лицом, заставив края её лёгкого ситцевого платья рвануть следом, и глядела на того весело и будто с вызовом, – когда он взял меня в жены. Валера, посмеиваясь над её словами, мысленно согласился с этим утверждением и запустил руки в глубокие карманы пижамных штанов. Его всегда пленила уверенная походка матери, остававшаяся таковой даже тогда, когда от этой уверенности, казалось бы, должен был и след простыть. И вспоминая отца, останавливающего всякий раз взгляд на маме, Валера понимал, что пленила она не только его. Эта искренность чувств всегда радовала его давно застывшее сердце. – Валер, ты слышишь меня? – М? – он непонимающе поднял взгляд на замершую в метре от него женщину. – Я говорю, нужно будет забежать сегодня в продуктовый. Пока я освобожусь с работы, все булки хлеба разберут. Будь другом, а? Дождавшись его кивка, женщина тряхнула головой в последний раз и вплотную подошла к сыну. – Знаешь, – начала она говорить тихо с улыбкой на аккуратно накрашенных губах, прислонившись лбом к холодному лбу Валерки. – Боюсь представить, как бы мы оба справлялись без нашего папы. «…наш уголок нам никогда не тесен, когда ты в нём, то в нём цветёт весна…» Валерка смотрел, как мама быстрым движением схватила любимую сумку, на которой уже второй месяц ровно на середине заедала молния, и, накинув на острые плечи вязаную кофту, перешагнула порог квартиры. – Не забудь поесть! – звонкий женский голос разнёсся громким эхом по всему подъезду. Стены, выкрашенные в надоевший до одури зелёный цвет, давили на Валерку этим утром больше обычного, поэтому парень поспешил скорее проводить взглядом скрывающуюся за дверным проёмом фигуру матери и вернулся обратно в квартиру. Кухня была залита тёплым утренним солнечным светом, а на обеденном столе одиноко стояла Валеркина тарелка с жаренной яичницей. Он безучастным взглядом оглядел её, стоя неподалёку и подпирая дверной косяк плечом. Звуки патефона резко прекратились, когда давно изношенная игла достигла центра пластинки и застыла в ожидании начала следующей мелодии. Валера с некоторой грустью вслушался в эту тишину. Иногда ему казалось, что время давно остановилось. В раннее утро июня, когда тот Валера лежал под тёмной кроной деревьев, корчась от постепенно убивающей его жизненной несправедливости. Когда этот Валера впервые вдохнул горький, терпкий запах пробуждающегося леса. Валера боялся сознаться в этом сам себе, но, всякий раз вспоминая события пятилетней давности, он с дрожью в ледяных пальцах понимал, что успел привыкнуть к такой «новой жизни». Да и сейчас, слушая урчащий звук его голодного желудка, парень уже не особо боялся этого нового Валеры.***
Жаркое лето 85-го ни в чём не уступало предыдущим, что, несомненно, радовало местную детвору, успевающую выползти из стен душных квартир на улицу с утра пораньше. Детский крик наполнял каждый двор, создавая, тем самым, ту неповторимую атмосферу лета, о которой грезил всякий школьник, закидывая потёртый портфель в дальний угол комнаты. Забыть бы ненавистные уроки и вдохнуть полной грудью запах зелёной травы, которую ещё утром успел скосить дядя Вася с соседнего подъезда. Забыть о них на целых три длинных месяца лета и пойти с ребятами погонять мяч во дворе. Лёвка тоже каждое лето мечтал о таком. Просыпаясь, глядел в окошко и жмурился от обжигающих лучей солнца. И отсчитывая каждый день, бесследно уходящий в воспоминания, до конца нынешнего лета, радовался пуще прежнего, потому что всякий раз они с ребятами придумывали всё больше интересных игр. А что могло их остановить, в конце-то концов? Оказалось, было, чему останавливать. Но Лёвка старался об этом не думать. Потому что несмотря ни на что, жизнь продолжалась – он всё ещё вставал рано утром, смотрел в окошко и видел пламенно сверкающее солнце. И игры с ребятами во дворе, и старый мяч с облупившейся в некоторых местах краской, и холодный мамин компот после турнира – всё это всё ещё было в его жизни, сторожило Лёвино спокойствие от иногда нагонявшего прошлого. К тому же судьба была к нему благосклонна, раз познакомила того с Лагуновым. Честно, Лёвка всегда считал их встречу ничем иным, как подарком судьбы. Не окажись тем летом Валеры с ним в лагере, Лёвка даже боится представить, как сложилась бы его собственная судьба. Парень никогда не озвучивал эту мысль, но он правда считал, что Валерка – единственный, кто до сих пор помогает ему держаться на плаву после всего случившегося. Хотя ещё стоило бы поспорить, кто кому помогает. Хлопов усмехается в ответ на свои мысли и чуть не пропускает неожиданный пас в его сторону. – Хлопов, какого чёрта лысого ты стоишь тут истуканом?! – недовольный крик тренера отрезвил парня. Лёве даже не нужно оборачиваться, чтобы знать, что тренер раздраженно подбоченился и прожигал его спину взглядом. – Мне что ли твои розовые сопли подтирать? Лёвка оставляет мужчину без ответа и, собравшись с мыслями, наконец, присоединяется к игре. Недавно стриженный газон приятно шуршит под ногами, когда Хлопов огибает остальных мальчишек, собравшихся в одной стороне поля. Рядом с металлическими воротами Лёвкиных противников столпилась большая часть игроков, хаотично двигающихся рядом друг с другом. До слуха доходит напряженный голос тренера, кричавшего о том, что «Зуров, хватит жаться к остальным титьками, твоё дело по мячу бить», и Лёвка правда рад слышать, что за эту тренировку досталось не ему одному. Он срывается с места и ныряет в самую гущу событий, случайно притом задевая Кольку Щербатого локтем. Тот, кажется, этого даже не заметил, также захваченный процессом игры, но Лёва обещает себе после матча извиниться перед ним. Мяч оказывается у того под ногами спустя какую-то долю секунды, и Лёва бежит к воротам, не теряя больше времени. Ему всегда нравилось это ощущения неконтролируемого движения, когда ветер в волосах, и лёгкие сжимает такая приятная и обжигающая боль. И поэтому парень давно прекратил сомневаться в том, настоящий ли он Лёва Хлопов. Так любить футбол мог только он. Ноги уверенно бьют по упругому мячу, умело обходя препятствующие ноги соперников, и Лёвка не видит уже ничего, кроме бледного пятна металлических ворот. Он нутром чувствует остальных ребят поблизости, готовых отразить его атаку в любой момент, но все они остаются позади, когда мяч оказывается прямым ударом отправлен чётко в серую сетку ворот. – Гол!!! – Ну что, девчат, поджали хвостики? – Лёва обернулся, услышав звонкий голос Митьки за спиной. Тот был на полголовы выше его и без особых усилий притянул Хлопова к себе за шею, радостно смеясь и трепля того по голове. – Хлопов, исправляешься на глазах, – лысеющая голова тренера показалась из-за спин ребят, – но я всё равно недоволен: играть нужно всегда в полную силу и бежать так, будто за тобой стая бешеных собак гонится. – Виталь Георгиевич, не обижайтесь, но чтоб так бежать хватит одного вас за спиной с дрыном в руках. – Спасибо, Соколов, приму к сведению. А остальных прошу благодарить Соколова за нововведения в тренировках, – мальчишки неуверенно посмеивались над суровой шуткой тренера. Шуткой же? Каждый в команде знал Виталия Георгиевича уже давно, но ни один никогда до конца не был уверен, когда тренер шутит, а когда нужно было бежать через всё поле куда подальше. – Так, молодёжь, хорош языком чесать, слушай мою команду, – парни резко преобразились в лицах и построились в две шеренги. Тренер говорил громко и чётко, чуть ли не по слогам. – Пусть каждый из вас никогда не забывает: сегодня вы отыгрываете дружеский матч со знакомыми лбами на родном поле, а завтра вас пасут чужие лбы таких же как вы шалопаев. Выкладываться по полной на тренировках – ваша сегодняшняя работа. Так что, да, я всё равно недоволен, Хлопов. На сегодня всё, шпана, казнь откладывается до следующей встречи. Со всех сторон послышались довольные уставшие вздохи парней, под аккомпанемент которых Виталий Георгиевич круто развернулся и направился к себе в кабинет. Хлопов довольным взглядом провожал его широкую, уже не молодую спину, обтянутую синей олимпийкой, и в который раз тихо радовался своей маленькой победе. Тренер был полностью прав, но парень и без него всегда старался приструнять собственную гордость, не позволяя фанатизму застилать глаза. И всегда старался быть примером для других. Каковым и был для многих. Вот только Лагунов Валерка до последнего отказывался верить в это. Хотя Лёва многое делал именно для того, чтобы это заметил его единственный и по-настоящему особенный друг. Чтобы тот, наконец, признал, что Лёвка хороший, что Лёвка достойный, что Лёвка нужный. Вот и сейчас он хмурым взглядом смотрел на плотные прозрачные пакеты с темнеющей густой жидкостью внутри, с силой сжимая лямки своей спортивной сумки, и уже представлял, как загорятся Валеркины глаза при виде них. Ребята за спиной бурно обсуждали события последней игры, параллельно переодеваясь и исчезая за дверью душевой. – Чего застыл, капитан? – Хлопов резко развернулся, попутно пряча за спиной содержимое сумки. Пара зелёных глаз уставилась на него с непониманием. – В душ-то собираешься? – Отвянь от него, Щерба, Лёвка сегодня и так в облаках летает. Вон, даже Георгиевич еле его разбудил. – Ничего, просто задумался, – отвечал Хлопов с готовностью. Губы его тронула искренняя улыбка и он принялся стягивать с бёдер уже давно выцветшие спортивки. Колька стоял неподалёку и рылся в своей сумке в поисках чистого полотенца. – Коль, чуть не забыл, извини, что толкнул тогда, перед голом последним. – А? – тот смотрел на Хлопова с недоумением, забавно нахмурив густые брови. Лёвка уже представил, как начинают двигаться невидимые винтики в кудрявой голове парня, который силился понять, о чём говорит его капитан. Озарение пришло к тому через добрых пять секунд, заставив округлить тонкие губы буквой «о». – Да ну, забей. Игра требует жертв. – Ага, причём некоторые жертвуют последними клетками мозга, да, Щерб? – мальчишки продолжили подтрунивать над Колей, пока тот любезно не начал гнать их вафельным полотенцем в сторону душевых. Хлопов заливисто смеялся вместе с остальными, смотря вслед бегающим по раздевалке ребятам. Коля Щербатый был на самом деле Смоляковым, но маленькая аккуратная щербинка, с рождения устроившаяся у того между двух передних верхних зубов, решила за него его пожизненное прозвище. Лёва знал, что Смоляков был простым советским парнем, который отлично умел играть на гитаре, любил футбол и больше всех в их команде стеснялся собственного положения. Потому что у него одного из них не было мамы. И как бы сильно мальчишки не старались показать ему, что их куда больше волновал тот факт, что Щерба безбожно косит на пару десятков градусов, чем то, что на учёбу его собирает отец, а не мама – тот всё равно условно считал себя чуть менее подходящим для футбола игроком, чем остальные. Ну а ещё Лёвка знал, что Коле Смолякову нравится его сестра Оля. И Хлопов был даже не против, если когда-нибудь Щерба всё-таки осмелился бы проводить до дома его сестру, возвращающуюся с музыкалки. Но тогда Лёвка со вздохом вспоминал сестру и понимал, что при таком раскладе Щерба до самой своей благородной старости останется отчаянной холостячкой. Потому что Оля была особенной. И Хлопов бы действительно искренне удивился, заметь сестра эти неприкрытые краской смущения чувства к ней. А пока он просто тихо сочувствовал безответному положению Смолякова, потому что сам не понаслышке был знаком с подобным. Подставляя тёплому ветру влажные после душа взъерошенные волосы и шлёпая по горячему асфальту вдоль оживлённой трассы, Лёвка мог думать только об одном – как окажется под сенью знакомых ясеней, укрывающих спасительной тенью двор, в котором бывал, кажется, даже чаще, чем в собственном.