Чем выше любовь

Теоретически, Рылеев мог бы соврать, что не ожидал вопроса, но хочешь врать — так хотя бы ври убедительно, а с его патологической честностью это всегда было маловероятно. Поэтому Рылеев не врет — равно как и о том, что не смог заранее подготовить ответ. — Если не хочешь, — тактично предлагает Трубецкой, — можешь не отвечать. «Что ты ему сказал?» Как будто последний месяц кто-то спрашивает, чего он хочет. — Понятия не имею, — честно отвечает Рылеев. — Я понятия не имею, что я ему сказал, и если тебе кажется, что это ебаный пиздец, то ты такой не один, потому что мне тоже кажется, что это ебаный пиздец, хотя Николайпалычу об этом лучше не знать. Трубецкой сочувственно приобнимает его за плечи. Одеяло — вот, принес из своей… хотелось сказать «казармы». Джентльмен. Рылеев смотрит в сочувственные голубые глаза и испытывает нечто среднее между желанием громко гортанно захохотать — и уткнуться ему в плечо, захлебываясь в рыданиях. — Ебаный пиздец, — неаристократично соглашается Трубецкой. В нем вообще гораздо меньше снобизма, чем показалось на первый взгляд. И если бы не характерный суффикс — и не фамильный перстень — он мог бы сойти за излишне образованного выходца из разночинцев. — Ага. Они молчат еще какое-то время. Прямо под балконом лежит ровный, гладкий Байкал — глубокий, как та яма, в которую его затянуло, в которой ему страшно ложиться спать и еще страшнее просыпаться наутро. Трубецкой делает шаг влево и встает за его спиной, и Рылеев всем телом чувствует, как ему неуютно. Рука перестает обнимать, зато на каждом плече образуется по тяжелой теплой ладони. — А ты, получается, спас мир. Это звучит так по-детски несерьезно, что Рылеев невольно оборачивается через плечо и с ухмылкой вздергивает бровь: — Получается, так. — Господи, Кондраш… Невооружённым взглядом видно, что он захлёбывается словами. Рылеев его не винит: сложно поддержать в такой ситуации, какими благими ни были бы твои исходные намерения. Задней мыслью брезжит уже привычный размытый глюк — Серёжа уходит, он остаётся один. Как будто возможно такое будущее, где он по доброй воле назовёт Трубецкого Серёжей . Вот ведь умора, правда? Куда ты денешься, Кондраш, с подводной лодки. Наконец Трубецкой прочищает горло и тихо, осторожно предполагает: — Ты увидел там... в будущем. Что-то про меня и теперь не хочешь мне говорить. Так? Нет, это, увольте, уже слишком. И кого из них здесь научили считывать не со сказанного? Рылеев разворачивается к нему лицом, упираясь спиной в перила. Всем твоим лингвистическим изысканиям — грош цена, если в обмен на бесценный дар ты напрочь растерял способность к элементарной межличностной коммуникации. — Сереж- — Послушай- Паника всё-таки порывается, и Рылеев в ужасе зажимает ладонью рот: то, что, казалось, будет совсем нетрудно удержать в пределах собственной головы, в нормальности которой он серьезно сомневается, оказывается сильнее него и рвётся наружу помимо свободной воли. Впрочем, в последние двадцать четыре часа он начал сомневаться и в том, что свободная воля вообще существует как явление. — Сереж, ты не должен... — То, что ты видишь, — говорит Трубецкой, бережно отводя его руку в сторону, — это ещё не приговор. Это возможное будущее, если ты позволишь ему случиться. Ты ведь мог не сказать... то, что сказал. А значит, можешь сказать и мне. Понимаешь? И Рылеев бы рад понять — правда, рад — но в какой-то момент оглушительная тишина вокруг них, порываемая только ветром, становится до того невыносимой, что он жмурится, до белых костяшек сжимая кулаки и впиваясь ногтями в ладони, давит в груди истошный, подобный агонии крик о том, чего выдержать невозможно, и кидается ему навстречу. Как в пучину, как в омут. Как в объятия города с крыши стеклянного небоскрёба. Трубецкой ловит его на полпути, и в том, как жадно он сцеловывает с губ не сказанные еще слова нет ни грамма осточертевшей предопределённости.