Шафран и Гвоздика

      Жизнь — красочный калейдоскоп ощущений. И Юнги наслаждается ими сполна.       Утро его наполнено бодрящей свежестью.       Это сквозящая из приоткрытого окна прохлада после ночного дождя, до лёгкой дрожи ложащаяся на тело мурашками. Сырость, пробуждающая пряный, терпкий аромат земли и едва заметный, тянущийся паутинкой, — впервые цветущих азалий. Быстрый контрастный душ и морозящий кожу ментоловый шампунь. Первый вдох над чашкой некрепкого кофе, жаром греющего нос, щёки и прикрытые веки, и пара капель душистого лавандового сиропа, чтобы смягчить вкус. Спелый апельсин, при очистке брызжущий соком на пальцы и надолго пристающий масляным запахом к коже. Мягкий вязаный свитер с высоким воротом и рукавами, прикрывающими запястья, хранимый вместе с мешочком лимонной кожуры и перенявший характерную живительную кислинку. Обжигающие язык мятные леденцы, становящиеся переходной точкой к следующему этапу.       День интенсивно насыщен сладостью.       На входе в пекарню его привечает Сокджин, благоухающий бананом и ванилью, вкусно дополняя царящие в помещении ароматы свежей, ещё горячей выпечки. Постоянная посетительница миссис Чхве, тонко пахнущая вишней, тепло улыбается, размышляя, чем порадовать сегодня своих внучат, и по совету останавливает выбор на круассанах с малиной и ежевикой по новому рецепту. Безымянный завсегдатай по привычному сценарию просит кекс с пудрой и американо, а новичок-курьер, любопытно разглядывая витрину, дёргает носом и соблазняется на кокосовое пирожное. После полудня, на большом перерыве, студенты, волнительно искрящие феромонами, забегают, чтобы заесть стресс или воодушевиться на новые свершения пирожными с марципаном и яблочно-коричными слойками. Школьники, ведомые тягой не то к знаниям, не то к сладкому, «обменивают» пятёрки на имбирные пряники. Юные парочки, источая приторную влюблённость, уединяются на мягких диванчиках у окна, любуясь друг другом на фоне расцветающего закатом горизонта, пока делят бисквитное печенье и молочный коктейль с клубникой на двоих. Взъерошенные мальчишки, пышущие энтузиазмом с розовых щёк, перед самым закрытием забегают перекусить после тренировки в школе танцев; щедро нахваливают угощения и хором благодарят перед уходом, оставляя за собой, словно след из сахарной крошки, аромат терпкого усердия. А цветы, ещё не сложившие нежные лепестки, приглашают припозднившихся букашек заглянуть на глоток нектара.       Вечер веет уютным умиротворением.       Так пахнет асфальт, за день нагретый на солнце. Ранняя тепличная клубника и жимолость из лавки у дома. Горячий ромашковый чай и забранные с работы булочки со шпинатом и мягким сыром. Ещё не растерявшая первоначального аромата книга, прочитанная до середины, и нагретый до душной теплоты плед, забытый ранее на подоконнике. И даже уютное молчание, сумраком оседающее на город.       У ночи аромат тихой безмятежности.       Он таится в смывающей с тела усталость горячей ванне с пушистой пеной, кутающей словно в объятия, и розовой воде, нанесённой на распаренную до лёгкой красноты кожу. В тёплом молоке с мёдом, выпитом крошечными глотками, дабы насладиться нежным сочетанием перед отходом за границу реальности дня в полудрёму сна. В свежем постельном белье, пахнущем шалфеем, и самодельных свечах с добавлением эфирного масла сандала, что всю ночь чутко оберегают от тревожных видений.       Каждый аромат, ощущение, яркий образ — частицы уюта, из которых сплетается жизнь Юнги.       Но каждые три месяца он забывает всё, оказываясь наедине с собственным запахом.       Тогда он не выжидает ещё минутку, чтобы понежиться и лениво потянуться в постели, прислушаться к невесомому безмолвию, остудить о приятно прохладный пол нагретые ступни и медленно раздвинуть шторы, встречая новый день с улыбкой. Юнги, растревоженный до будильника, выскакивает из-под одеяла и несётся прямиком в душ, ощущая, как ледяные прикосновения кафеля кусают за пятки.       Он долго приходит в себя под обжигающими струями, тихо надеясь, что это поможет избавиться от горечи, переполняющей лёгкие, пока не становится совсем тяжко дышать в духоте. Тогда он берётся за грубую мочалку и мыло, счищая с кожи запах, словно шкурит наждачкой полную несовершенств и неровностей деревянную заготовку. Не жалеет себя, даже ощущая неприятное жжение по всему телу.       Вместо наполняющего энергией завтрака принимает блокаторы — феромон забивает нос, оседает на языке, вызывая тошноту и напрочь отбивая аппетит.       Он скидывает сообщение Сокджину, предупреждая о своём состоянии и возможном опоздании, и достаёт из аптечки фильтры, заглушающие феромоны. Сокджин участливо интересуется самочувствием и предлагает не приходить вовсе, но Юнги помнит, что сегодня ожидается огромная поставка всевозможной выпечки. Во многих школах выпускной, а значит, народу будет не протолкнуться. Сокджин зашьётся в одиночку — нельзя его так подставлять. Юнги может бегать по поручениям и отдавать заказы, не приближаясь к кассе и посетителям. Он пишет, что позаботится о том, чтобы не вонять на всю округу, и возвращается в ванную. Потрошит помятую пачку и по одному, раз за разом снимая бумагу с липкого покрытия, клеит фильтры поверх запаховых желёз. Юнги думает, что это почти то же самое, что залеплять пластырями с зелёной полосой открытые раны, лишь прикрывая на время проблему, а не решая её, но лучших вариантов, для таких, как он, человечество не придумало.       Его запах не похож на типичные ароматы омег — грубоватый, терпкий, резкий; раздражает чувствительный нюх привычных к сладкому альф и вызывает смешанное с жалостью отвращение у представителей своего пола. Изгой с двух фронтов.       Нормально он может общаться только с не чующими феромонов бетами, вроде Хосока, с которым они живут по соседству последние два года, и с альфой Намджуном, хронический насморк которого длится чуть более чем вечность.       Ещё есть чувствительный во всех смыслах Чонгук, парнишка из школы, который хёна очень уважает и любит, но либо всего с одного вдоха задыхается, либо через минуту синеет, потому что не научился ещё так долго задерживать дыхание. Поэтому последние полтора года они порой переписываются, но на ближних дистанциях не пересекаются.       Сокджин — тоже исключение, но скорее из вежливости и сочувствия. Он согласился скрыть Юнги среди более сильных ароматов своей пекарни. Сказал, что гвоздика отлично впишется в душистый букет из пирожных и сахарных ватрушек. С одним лишь условием: Юнги будет тщательно следить за здоровьем, правильно и разнообразно питаться и хорошо отдыхать, чтобы избежать непроизвольных выбросов феромона из-за стресса или гормональных сбоев. Сокджин много помогал советами, и Юнги им следовал непреложно, постепенно привыкая и проникаясь таким укладом жизни. А его притихший феромон смешивался с окружающими ароматами, полностью маскируясь, и оставался неопределённым и незамеченным, не принося никому неудобств.       Это стало отличным подспорьем и поддержкой для потерянного на стыке юности и взрослости Юнги, совершенно не ожидавшего от себя такой подлянки. Ведь из офиса его попёрли в первый же день — стоило только немного занервничать, как по замкнутому помещению, перебивая жасмин, виноград и кофе, распространились горьковатые, щекочущие нос нотки, и уже к вечеру начальник показал стопочку жалоб и направление на дверь.       Поэтому Юнги очень ценит полюбившуюся ему работу, и почти ненавидит себя в те дни, когда может невольно, по не зависящим от него обстоятельствам, её лишиться. Довольно жестоко винить себя за то, чего не выбирал, что не контролируешь и не можешь изменить, но иначе пока не получается.       К приходу Юнги в пекарне немноголюдно; основной натиск ожидается после полудня. Они всю неделю рекламировали акцию для выпускников, так что сомнений в загруженности дня нет никаких.       Сокджин улучает свободную минутку, подступает ближе, тянет носом и чуть хмурится, но кивает одобрительно, выдавая вердикт: «хорошо». Юнги сдержанно улыбается и уходит в подсобку.       Перед зеркалом он одёргивает водолазку — в свитерах уюта больше, как и риска запариться и вспотеть, загрязняя воздух феромонами; натягивает рукава до середины ладони, а горловину — на подбородок. Поправляет крошечный хвостик на затылке — волосы хорошо впитывают запахи, и он убирает их подальше от шеи. Это лишние предосторожности, но так ему спокойнее. Он мнёт пальцами фасовочные пакетики нежно-сиреневого цвета, пока издали наблюдает, как Сокджин ловко воркует с посетителями, и выдыхает. Они справятся.       Они справляются. Яблоку негде упасть, но, на удивление, Сокджину удаётся искусно забалтывать подростков, чтобы те в ожидании не сокрушили всё на пути своего бесконечного потока, пока Юнги торопливо раскладывает булочки-сердечки по нарядным бумажным пакетикам.       Юнги знал и раньше, что Сокджин хорош в общении с омегами, но и юные альфы, очарованные природным обаянием, заглядывают ему в рот с не меньшим интересом. Самые наглые липнут вплотную к прилавку, не подпуская других, и Сокджин мягко их журит — он ведь обещал всех без исключения угостить своей любовью.       Так проходит день. Вечернее солнце заглядывает к ним любопытными лучами, скользит по стенам тёплой желтизной и играет с декоративными подвесками, распуская радужных зайчиков.       Сокджин подзывает Юнги, когда в зале остаётся пара человек. Заразительно улыбаясь, произносит дружелюбно: — Отлично потрудился, Юнги-я. Заслужил отдых.       Юнги мешкает секунду, пытаясь по блестящим глазам определить, спроваживают его по доброте душевной или же из-за прорвавшегося сквозь заслон запаха.       Он чуял себя весь день, беспрестанно изводя мыслью — как навязчивой мелодией, засевшей в подсознании слишком глубоко, — что и все окружающие его чувствуют. Но, видя во взгляде лишь тёплую нежность, расслабляется. — Сокджин-ши, Вы тоже. Работали больше меня и наверняка устали. Поэтому я останусь до закрытия. — Не говори глупостей! — шутливо ершится Сокджин. — Я ещё молод и полон сил. По секрету скажу, — он чуть склоняется ближе и понижает голос до полушёпота: — Я в прошлом педагог, и такие орды детворы усмирял ежедневно. — А почему ушли? — любопытствует Юнги, и Сокджин, фыркнув, хитро на него косится. — Входя в кабинет, вместо приветствия я слышал «Хённим, женись на мне!». Мне надоело отказывать и ежедневно вытряхивать из ящиков стола записочки, поэтому я выбрал продавать булочки. Твои, кстати, ждут тебя в подсобке. Наверняка с утра не поел, а ну живо домой!       Юнги улыбается, на прощание помахав Сокджину. Повезёт тому, с кем слюбится этот замечательный человек. Юнги на него даже взглядом не претендует, отлично понимая, что собственная симпатия прорастает из признательности за радушие и отзывчивость. Они скорее как отец и сын, влюблённые в общее дело.       Погода располагает к прогулке, и Юнги избирает более длинный и путанный путь, проскальзывая по узким пустеющим улочкам. Ловит осыпающиеся цветки глицинии, похожие на крупные снежинки, поглядывает на горизонт, с каждой минутой расписываемый новыми оттенками розового и лазоревого, и в какой-то момент попадается на глаза бродячим кошкам, потворствуя как бы невзначай потереться о ноги, оставляя ворсинки на брюках. На такие случаи у Юнги припасено немного сухого корма. Пушистые мурлыки милостиво принимают подношение, доброжелательно жмурясь и утробно демонстрируя своё расположение. Одна же едой совсем не интересуется, наворачивает круги вокруг да около, настойчиво выпрашивая ласки взглядами и мяуканьем. Юнги позволяет себе присесть рядом на корточки, спрятав ладони подмышками, чтобы ненароком не сорваться и не напугать запахом; хихикает, когда плюшевая голова настойчиво таранит его колени и топорщит усики, и тихонько миндальничает, вторя мурлыканью.       Возле дома он покупает свежей жимолости, и вскоре, утопая в мягкости кресла, наслаждается сочными ягодами, умиротворяя себя музыкой и предвкушением перед вечерним чаем с черничными сердечками.       Он справится — это не первый период, вбивающий клин волнений меж ним и мирной обыденностью. Одно лишь огорчает: завтрашнее утро, как и несколько следующих, будут такими же.       Утро пахнет гвоздикой с подушки, из бутылька с миндальным гелем для душа, из кружки чая с бергамотом, от Хосока, встреченного возле лифта, и даже на улице. Блокаторы и фильтры призваны ограждать от феромонов окружающих, но не защищают применившего их Юнги от тревоги. Он всегда чувствует нагнетающуюся внутри панику, когда не может понять, чует ли свой запах по-настоящему или только мерещится. Он беспокойно всматривается в глаза встречающихся на пути прохожих, пытаясь подтвердить или опровергнуть свои опасения. Но они смотрят в ответ приветливо, улыбаются ему порой знакомыми лицами, желают хорошего дня и совсем не морщатся неприязненно.       Пора бы уже смириться со своей особенностью и не накручивать себя каждый раз, но.       Сокджин презентует выпеченные ограниченной серией фруктовые булочки. Ломтики киви, красных слив и груш, пропечённые до состояния рассечённых прожилками прозрачных стёклышек, составляют на румяном тесте причудливые витражи, и Сокджин улыбается, абсолютно довольный результатом. Эмоционально вещает о том, как безумно вкусно они пахнут, и одну предлагает Юнги на пробу. Наверняка у них невероятный аромат, но Юнги предсказуемо чует лишь гвоздику. И, поджав губы, отказывается. — Отлично поработали, Юнги-я!       Сокджин проносится мимо ураганчиком, на ходу вручает ключи, краткое напутствие «Съешь как можно больше сам и угости своего милого соседа» и воздушный поцелуй, прежде чем сбежать по срочным делам. Рабочий день завершён; Юнги остаётся лишь немного прибраться и запереть пекарню.              Подхватывая дышащий мягкостью, но весьма увесистый пакет, Юнги улыбается, полагая, что парочка «витражных» булочек там точно имеется. Сокджин умеет быть настойчивым, но это даже приятно. Он не изменяет своему принципу «позаботиться любой ценой», и Юнги это ценит. Наверное, ему всё же недостаёт сильной руки, которой можно довериться, и в случае чего прикрыть ею глаза на собственные недостатки.       Напоследок окинув взглядом пустую витрину, запечатанную кассу и китайский гибискус, блестящий свежевымытыми листьями, Юнги оборачивается на выход. Но до двери не доходит. Замирает, охнув удивлённо, и крепче вцепляется в пакет, шурша бумагой. В паре шагов от него, выглядывая из-за диванной спинки, прячется некто. Но он не напоминает зверя, затаившегося в укрытии, чтобы подстеречь добычу, ведь не набрасывается, сражая наповал метким броском, а совсем неловко бьётся ногой о стол и кое-как выдавливается с места. Выпрямляется, стойко игнорируя боль. Смотрит.       Юнги смотрит тоже. Оглядывает с ног до головы, словно выискивает свидетельства опасности, но в его наряде — мягких шортах и ветровке с капюшоном — даже телефон неочевидно не спрячешь. Юнги останавливается взглядом на лице, совсем ещё юном, но не по-детски серьёзном.       Кажется, это тот самый школьник, что застыл вчера перед Сокджином с открытым ртом и бегающими глазами, пока тот его не поторопил, чтобы не задерживать очередь. Юнги лишь мельком приметил растерянность на его лице и поспешил упаковывать новые булочки.       Кстати, о Сокджине. Неужели он так торопился, что проглядел своего припозднившегося поклонника? И не выпроводил со всей присущей ему деликатностью, чтобы этим не пришлось заниматься Юнги, который в этом откровенно плох. Паренёк вряд ли задержался допоздна, чтобы выбрать с пустой витрины разобранные булочки. — Сокджин-ши закончил на сегодня работу, — осторожно сообщает Юнги, — и будет только завтра.       Парень тупит взгляд, то ли смущённо, то ли расстроенно, делает столь глубокий и протяжный вдох, словно заранее решил надышаться за весь предстоящий вечер, и смотрит снова. — Я знаю. Он впустил меня и сказал, чтобы я помог донести пакет, если… если ты разрешишь. А я Чимин. Школу вчера закончил.       Юнги моргает, пойманный в ловушку неожиданности. А не тот ли это парень, что в феврале подарил Юнги половинку своего «сердца»?       Сокджин так любит «делиться своей любовью», что не упускает ни одного мало-мальски значимого праздника, чтобы не задействовать в выпечке сердечки. В прошлом году он даже отмечал Всемирный день яйца, используя надрезанные по диагонали и сложенные вместе половинки яиц для начинки булочек. Вот и на Валентинов день он расстарался на песочные печенья с малиной, которые предполагалось делить с возлюбленным. Вот только этот Чимин, оплатив покупку, молча и густо краснея, выложил вторую половинку перед Юнги и низко поклонился — кажется, пытался незаметно понюхать запястье, — прежде чем сбежать. Сокджин тогда долго умилённо щебетал, а Юнги не придал значения случившемуся — мимолётные влюблённости и зовутся так потому, что исчезают очень быстро из поля зрения, развеиваясь пушинками одуванчика.       И сейчас Юнги чувствует себя завязнувшей в струе солнечного света, словно в янтарной смоле, доисторической мушкой. Окаменевшим на мгновения, что отсчитывают ползущие по стенам блики.        Чимин не говорит и не делает ничего больше, и только его взгляд заинтересованно бродит по Юнги, то подскакивая на озадаченное лицо, то спускаясь на медленно затекающие от нагрузки руки.       Тишина настораживает, но не пугает. В глазах цвета жжёной карамели ни намёка на угрозу, лишь тягучее тепло в блестящих радужках. И всё же, что-то в его взгляде вызывает беспокойство, заставляет задуматься о том, чтобы начать искать пути отступления, но так же и приковывает, не позволяя оторваться.       Юнги прикусывает щёку — он отвык от столь открытого проявления внимания и настойчиво убеждает себя воспринимать это лишь как дружеский жест без иных подтекстов. Ничего ведь не случится, если он вежливо согласится принять предложенную ему помощь? Однако, скромное «да, пожалуйста» отчего-то неуклюже застревает в горле, и Юнги, сглотнув, просто кивает. Чимину этого оказывается предостаточно; он немедленно перехватывает пакет, к груди прижимая трепетно, и расцветает улыбкой — сладостью на губах.       Таким образом, Юнги разделяет с новым знакомым свой вечер.       Он ведёт их любимым путём по закоулкам, настороженно скашивая взгляд то в сторону привычного заходящего солнца, то в сторону нового — только распаляющегося теплом и сиянием. Они не пересекаются ни взглядами, ни фразами, пока не доходят до места, где их атакуют коты, опутывая гибкими телами ноги.       Чимин теряется, слишком очевидно мечется между желаниями: угодить Юнги, в целости и сохранности донеся его выпечку, или поддаться мурчащим плюшечкам, требующим внимания, и как-то исхитриться подарить им ласку.       Юнги, прекрасно понимая, сколь велика может быть власть кошки над человеком, предлагает: — Давай я подожду, а ты погладишь. — Я недолго, — охотно соглашается Чимин.       Он пристраивает пакет на подоконнике и усаживается наземь. К удивлению Юнги, даже самые неотзывчивые кошки устраивают к нему паломничество, сопровождённое песнопениями. Урчат шумно, мяучат, соперничая между собой, об руки гладятся навязчиво. Обтираются пушистыми тушками о спину и едва не лезут на голову. Чимин мягко ворчит, что он не мебель вообще-то, что ему пора идти, что его ждут, но продолжает проигрывать, пальцами зарываясь в шерсть — по количеству лапок и очаровательной пушистости его сильно превосходят.       Юнги не торопит, наслаждаясь моментом. Он знает: кошки придирчивы в выборе тех, кому позволят к себе прикоснуться, и, если что, тут же выскользнут из ненадёжных рук жидкостью. И то, как они облепили Чимина, о многом говорит. Как и то, что Сокджин не подпустил бы близко того, кто может представлять угрозу.       Чимин вздыхает разбито — на его коленях удобно угнездились две полосатые мурлыки, ещё одна пытается вылизать его затылок, а остальные хороводят вокруг. Юнги улыбается нежно, и смущается, замечая пристальный, внимательный взгляд на себе. — Кажется, мне нужна помощь. — У меня есть план. И корм. Я высыпаю, ты хватаешь булочки и… — Хорошо.       Сто́ит Юнги просыпать корм, как Чимин действует быстро: бормоча извинения, осторожно спихивает задремавших на его бёдрах кошек, опускает ту, что пригрелась на его шее шерстяным шарфом, подхватывает пакет и — неожиданно — Юнги за руку. Так они покидают опасный район и задерживаются под сиренью, чтобы перевести дух. Но не надолго — незаметно наползшие с горизонта тучи грохочут раскатисто, предвещая грандиозный концерт, и приходится поторапливаться.       Майская гроза застаёт их врасплох в паре кварталов от дома Юнги. Они миновали все магазинчики, где можно было бы переждать ненастье, спрятавшись от дождя; впереди только парк из молодых осинок, не успевших ещё разветвиться достаточно, чтобы стать укрытием.       Чимин стряхивает куртку, притягивает к себе Юнги и укрывает их, не по погоде весёлым «бежим!» подначивая к действию. И они бегут. Несутся сквозь стену холодных капель, с каждой секундой становящуюся всё более плотной, шлёпают по вмиг набирающимся лужам и… улыбаются.        Юнги осознаёт это только возле подъезда. Он прячет с губ и из глаз улыбку, отражённую от выражения Чимина, мнётся неловко, отступая в сторону. — Спасибо. — Всегда пожалуйста… хён?       Юнги вскидывается озадаченно и кивает, давая согласие на такое обращение. Тянется, не глядя, за пакетом, и Чимин придвигается ближе, помогая поудобнее перехватить. От него исходит тёпло — несмотря на лёгкую одежду и прохладную погоду, он не выглядит замёрзшим, скорее даже, пышет жаром, совсем как свежеиспечённый в дровяной печи хлеб, и пахнет так же: мягко и ненавязчиво чем-то душистым, слегка пряным, уютным. Юнги на вдохе догадывается, что это феромон, выпущенный ненароком, и вдруг вспоминает про свой — гвоздика тут же забивает ноздри, перехватывает дыхание до дрожи. — Не забудь принять ванну и хорошо просушить волосы, — обеспокоенно советует Чимин. — Пока, хён!       Юнги ступает в подъезд и, прежде чем прикрыть дверь, оборачивается. Сквозь пелену дождевых капель, изрядно поутихших, но всё ещё размывающих силуэт, он различает, как Чимин накидывает куртку на плечи, оттягивает ворот пальцами и тычется в него носом. Принюхивается словно. И дёргается, чихнув. Сквозь шелест дождя Юнги различает звук и тут же от испуга бахает дверью.       Ну, вот, думает Юнги, удручённо вздыхая. Кажется, своими буйными феромонами он заляпал парнишке одежду.