Шафран и Гвоздика

      Юнги преодолевает четыре лестничных пролёта, медленно чеканя шаги, но так и не достигает уровня спокойного принятия.       Заходить к Хосоку не приходится — он уже ждёт на площадке между их квартирами, в любимом плюшевом костюмчике с чёрными овечками. Вместо приветствия деловито тянет руки к пакету, а захватив его, засовывается внутрь не только носом. — Ммм, блаженство! — восторженно тянет Хосок, вынув лицо после нескольких шумных вдохов. — Я готов расцеловать руки Сокджин-хёна! — Так сделай это, — бормочет Юнги и отворяет дверь.       Хосок, шурша тапочками, по-свойски протискивается в кухню, мурлыча под нос что-то навязчивое; громыхает чайником, звякает кружками, и что-то внутри Юнги тихонько вторит дребезжанию. Это что-то пока ещё не оформилось до конца, не обрело названия, но уже назойливо привлекает внимание, трепыхая хвостом по мирной глади совсем по-русалочьи, — чтобы завлечь и на дно утянуть.        Отняв ото рта палец с погрызенным ногтем, Юнги стряхивает с плеч зябкую поступь мурашек и плетётся в ванную.       Вся одежда отправляется в стирку вместе с двойной порцией нейтрализатора феромонов — так ткани утеряют любые ароматы, и Юнги наколдует им новые, прополоскав с эфирными маслами. Жаль, с собой он такое же проделать не может. Но не менее тщательно отмывает тело в горячей воде, контрастом мягкой пены и грубой мочалки счищая с кожи въедливую гвоздику. Заменяет жаром, расслабляющим мышцы и мысли.       Становится легче, даже если Хосок и не оценит его стараний, а, может, даже отругает на излишнюю придирчивость к себе, заметив покраснения.       Юнги укутывает отчего-то подрагивающее тело в лёгкую пижаму и сверху натягивает оранжевый вязаный свитер, и так объёмный, но после неудачной стирки ещё сильнее растянувшийся, так что годный лишь для дома. Зато при желании в него можно завернуться целиком и представить себя желтком. Желтки в безопасности, пока спрятаны в скорлупе, и, даже если яичко разобьют,  не склонны к болезненной рефлексии и самоунижению, а просто принимают мир таким, какой есть.        Хосок обнаруживается в постели, в окружении нескольких пушистых пледов и десятка пёстрых подушек, которые Юнги не знакомы, но кажутся очень уместными. Скорее всего, Хосок приволок свои, желая обустроить уютное гнёздышко для Юнги, ещё с утра отличившегося хмуростью.       На журнальном столике пригрелся стеклянный заварочный чайничек; сквозь прозрачный бок видны бархатистые соцветия мяты и кусочки апельсиновой цедры. Рядом притаились в ожидании две пустующие чашки и вазочка, переполненная булочками. Из динамиков ноутбука уже сыплются вереницей имена актёров, пока что не знакомого фильма.       Хосок, довольный произведённым впечатлением, похлопывает ладонью рядом с собой и приглашающе приподнимает край салатового пледа, похожего на сочную полянку для его овечек.       Юнги на секунду застывает от странного понимания: его ждали. Вдоль позвоночника разливается тепло, а мурашки шевелят волоски на загривке. Это приятно.       Хосоку давно известен код от его квартиры, но прежде он не вламывался без спроса. Пожалуй, только лишь из вежливости и деликатности встретил Юнги за порогом и сделал вид, что не подготавливал всё это весь вечер, подкарауливая по возвращении.       Юнги фыркает добродушно — невозможно воспринимать такую искреннюю заботу как наглость. Может быть, он даже принял бы этот жест как что-то романтическое, но Юнги слишком хорошо понимает, почему Сокджин непременно минимум дважды в неделю передаёт выпечку «для милого соседа», а Хосок принимает дары с удовольствием и вдохновлённо вздыхает, прежде чем пробует что-то новенькое. Они видятся лично редко — графики слишком загруженные у обоих, — и знакомы всего ничего, но даже так быстро нашли друг в друге «то самое» и изо всех сил проявляют симпатию.       У Юнги и Хосока всё совсем не так. Они долго сближались: сперва лишь обменивались приветствиями, после были хождения в гости, совместная готовка, просмотр фильмов, и лишь недавно — ночёвки с задушевными разговорами, в полумраке не раз затрагивая проблемы и особенности их полов; не жалуясь, но надеясь на понимание. Для Юнги Хосок даже не близкий друг, а старший брат скорее — понимает без слов и приходит на выручку с тёплой улыбкой и объятиями.       Неужели со всеми встреченными людьми Юнги придётся проходить длительный период адаптации, чтобы хоть минимально довериться?       В горле сладкая пряность теста заменяется горечью.       Хосок тянет Юнги к себе, головой укладывая на колени, и отключает фильм. Звуки капель, стучащих по карнизу, шелестящих в листве, шепчущих по асфальту, становятся отчётливее. Хосок молчит, как и всегда готовый быть надёжным убежищем, оберегающим душу от мятежа, а Юнги принимает это с благодарностью, не высказанной вслух, потому что не уверен, что готов озвучить хоть что-то из роя жужжащих мыслей. Они стихают понемногу под пальцами Хосока, гладящего по волосам, заглушаются всё не замолкающим громом, пока не угасают вовсе, забытые сном.        Утренние ритуалы преодолеваются на автомате, как необходимость, не требующая эмоциональной составляющей — так проще не возвращаться мыслями к переживаниям, сохраняя покой. Хосок умело сгладил его расстроенное состояние и упорхнул сеять свет до его пробуждения. Юнги бережёт созданное им умиротворение. Но одно лишь огорчает — наверняка из-за него вся одежда и волосы Хосока пропитались гвоздикой, а Хосок, не чующий феромоны, даже об этом не догадывается. Не так Юнги хотел бы его отблагодарить.       В пекарне немноголюдно, и Юнги позволяет себе беседу с миссис Чхве. Она мило воркует о том, как сильно устала от внуков, но как же несравнимо сильно она будет скучать, когда они повзрослеют ещё немного и обрастут интересами, не связанными с нею. Юнги вслушивается в ласковый голос и честно обнадёживает, что всегда будет рад поболтать с ней. Она хихикает тоненько, счастливо улыбаясь, и обещает в благодарность за доброту связать для него кашемировый свитер, — кажется, его только что официально приняли в орден внуков.       Юнги обводит взглядом зал. После недавней приливной волны посетителей, ныне он кажется пустынным. Солнце уже в зените, а столики заняты через один. В целом, желающих согреться свежей выпечкой значительно меньше — в тёплую погоду куда актуальнее фруктовый лёд или пломбир в вафельном рожке. Даже прогретый воздух двигается лениво, неспешно, разряженный духотой.       Но Юнги как-то умудряется вспотеть даже в такой незапарный день. Или же ему лишь мерещится эта очень реалистичная капелька, скользнувшая вдоль позвоночника? Ткань то ли тесно прилегает, то ли уже вовсю липнет к телу. Чем ближе лето, тем меньше шансов комфортно носить одежду с рукавами.       Или же дело в том, что Юнги вздрагивает на каждый звон дверного колокольчика, хотя совсем и не ждёт никого конкретного?       Сокджин, чутко уловив послание в беспокойном взгляде, ссылает Юнги в подсобку с кондиционером — остывать.       Юнги отделяется от мира запертой дверью и на ходу скидывает водолазку, подставляясь оголённой кожей под струи холодного воздуха. Блаженно прикрывает глаза, глубоко вдыхает, придушивая тревогу, нагнетающуюся внутри ядовитой ртутью. Градус заметно понижается, хотя феромоны наверняка уже проступили на коже, и после него придётся хорошенько проветрить.       Иногда он задумывается, почему природа первым делом пробудила в нём пряную ноту запаха, а не сладкую, как обычно бывает у юных омег?       Сперва они пленительны и привлекательны, а уже со временем их аромат приобретает остроту и терпкость, становясь насыщеннее и оттого желаннее. И ладно бы это был мускатный орех или корица, но гвоздика…       Юнги вздыхает. Он прекрасно понимает, что люди добры и приветливы с ним лишь потому, что он ассоциируется у них с ароматной выпечкой. А вне этого места будет выделяться непременно и вряд ли сумеет снискать для себя добрые улыбки и благодарности.       Он сам виноват в своей нынешней беспомощности — в юности наломал дров, потому что слишком сильно стыдился своей природы, вот она и отыгралась на нём таким вот образом. Игнорировал сущность, а теперь и на день о ней не забывает.       Не раз Юнги думал, что завидует Хосоку, ведь беты не знают влияния феромонов. В чужом саду трава зеленее, и жизнь совсем без феромонов казалась ему лучшим вариантом. А после Юнги вспоминал грустный взгляд Хосока, направленный в никуда. Для бет общество может предложить только таких же бет, ведь как ты можешь занимать чьего-то альфу или омегу, если в итоге вы не сможете создать полноценную семью с детьми? Непорядок. Забей на свои чувства и ищи себе ровню.       Юнги поправляет перед зеркалом водолазку и раздумчиво прикусывает щёку. Надо признать, что он не чувствует себя так, словно находится в безвыходной ситуации — лишь выбрал более сложный путь своего становления. Ему остаётся лишь ждать, когда ему будут доступны все ключи от собственного тела, или… смириться.       В конце концов, не в отношениях главный смысл жизни. Да и Юнги, пожалуй, слишком ценит личное пространство, чтобы с кем-то сближаться.       Или боится, что заполнит его собой так, что другому человеку и на вдох не хватит.       Сокджин пользуется отсутствием поздних клиентов и закрывает пекарню пораньше. Он уже давно грезит идеей на лето сократить рабочий день, чтобы тёплыми вечерами было больше свободного времени для поездок на реку и вечерних прогулок. Но, вопреки ожиданиям, уходить он не торопится. Утаскивает озадаченного Юнги в укромный уголок, требует ждать и вскоре возвращается с подносом. — Только не говори, пожалуйста, что ты выставил парнишку за дверь!       Сокджин присаживается напротив, брякает о столешницу чашками с капучино и ставит меж ними вазочку с пряниками — сезон пятёрок окончен, а Сокджин всё ещё большая умница и заслуживает сладкого поощрения — и торопливо откусывает, занимая рот. — Не скажу, — удивлённо лопочет Юнги, но, видя на лице Сокджина моментально проступивший ужас, исправляется: — Нет, всё было хорошо, правда.       Сокджин хмурится пуще прежнего и торопливо проглатывает приличный кусок, не запивая; придвигается ближе. — А по лицу не скажешь. Что не так, Юнги-я?       Юнги вздыхает удручённо, тихонько царапая ногтем эмаль чашки. Он, по правде сказать, очень надеялся избежать любого обсуждения на эту тему. Он вовсе не зол или обижен из-за внезапного провожатого — сам ведь согласился, — но при всей симпатии к Сокджину старался держаться от него на расстоянии, по возможности не затрагивая личное.       Кажется, Сокджина такой расклад больше не устраивает. Он уже является частью жизни Юнги — неоценимо значимой. Но, видимо, хочет вторгнуться ещё глубже.       Юнги уверен в том, что попытки свести его с кем-то будут некомфортны ни для него, ни для другого человека. И дело вовсе не в том, что у самого Сокджина с Хосоком странные отношения, будто танцы с бубном, или что он не разбирается в чём-то личном, просто…       Просто Юнги сложно.       Сокджин его молчание воспринимает по-своему. — Он тебя обидел? Только скажи — я его джентльменские пальчики на дамские пущу! — Нет-нет, всё хорошо! Он меня проводил. Был вежливым. И заботливым, — проговаривает Юнги меркнущим голосом.       Сокджин оттягивает нервно ворот и расстёгивает пару верхних пуговиц нежно-розовой рубашки, и Юнги в колыхании воздуха улавливает лёгкую сладость его феромонов. Скорее всего, он выпускает их неосознанно, встревоженный сам, но желающий позаботиться о спокойствии Юнги. Сокджин так по-доброму относился к, по сути, незнакомому человеку всё это время, подстраховывал и давал поблажки, что Юнги не может воспринимать его чужим. Чужие люди не станут тратить свои нервы, время и деньги ради попытки оберечь. — Сокджин-ши, — пробует Юнги тихонько, и тот склоняет голову к плечу, показывая заинтересованность. — Я всё думаю, почему Вы его впустили? — О! — Сокджин вопроса ничуть не смущается, а даже наоборот, воодушевляется; склоняется ближе и сообщает вкрадчиво: — Я его узнал — его класс в том году выпускался из танцевальной школы. Я им такой праздник закатил! Разрешил сдвинуть диванчики, чтобы устроить танцплощадку и, между прочим, сам был неплох в танцах. Сорвал овации! А на десерт был двухэтажный торт с меренгами и миндальными лепестками, — восхищённо вздохнув, Сокджин складывает ладони на груди и на пару мгновений выпадает из реальности. — Так, о чём я… Ах, да. Их учитель — мистер Со — очень требовательный и дотошный. Он допускает до выпускных экзаменов только после сдачи всех нормативов, среди которых — мне рассказывали — двойное сальто и десять шагов на руках. Вот я и подумал: неважно, альфа он, бета или омега — раз руки сильные, он о тебе позаботится. Я же был прав?       Юнги кивает, улыбаясь, но опускает глаза, пристыженный. И как только он мог подумать дурное. Словно его мнительность и недоверчивость ценнее чьего-то добросердечного отношения. Уже то, что Сокджин поначалу настаивал обращаться к нему на «ты» — «Разница шесть лет, а не шестьдесят. Ещё аджосси меня назови!» — но быстро уступил, смекнув, что Юнги это некомфортно, о многом говорит.       Перед сном Юнги получает перегруженное всевозможными эмодзи сообщение от Чонгука: «хёнхёнхён я прошёл прослушивание!!!» и прикреплённое видео, на котором он светится счастьем, исполняя свою первую песню. Юнги восхищённо вздыхает, чувствуя, как теплом разливается гордость за Чонгука, ещё столь юного, но уже амбициозного, без страха движущегося навстречу успеху. Юнги счастлив за своего любимого тонсена. Он прикрывает глаза и незаметно для себя засыпает под «в звёздную ночь, надеюсь, ты крепко спишь, сияя фиолетовым светом».       Утро, наполненное приглушёнными звуками, невесомыми запахами и мелкими заботами, Юнги встречает без лишних волнений. В его жизнь вновь возвращается кофе, и это уже половина успеха грядущего дня. Со дня на день период завершится, и Юнги выдохнет спокойно, вновь чуткий к ароматам и внимательный к любимому делу.       Пережитая вчера жара вознаградилась ночным дождём, и всё ещё висящие низко кучевые облака однозначно намекают на повторный ливень и наплыв посетителей. Юнги поправляет невысокий ворот тонкого свитера медово-жёлтого цвета и прихватывает с собой зонт.       Хосок, наряженный в солнечный дождевик и резиновые сапоги, встречается у лифта и предлагает проводить.       Они шлёпают по лужам, совсем как два утёнка, сеют брызги и смех. Глядя на широкую улыбку Хосока, Юнги уверен, что день будет хорошим.       Ближе к обеду тёплый дождь заряжает по новой. Сокджин открывает дверь настежь, чтобы студенты, прикрывающиеся папками и портфелями, не промокали зря, тратя время на входе. Пол блестит от набежавшей воды, а колокольчик бездеятельно болтается на ветру, изредка позвякивая.       Сырая прохлада и запах мокрого асфальта струятся внутрь, вплетаются прозрачными лентами в обиход радушной пекарни, раззадоривая аппетит гостей на горячие вкусности.       Юнги вдыхает пряный контраст ароматов с наслаждением, локтями навалившись на стойку в ожидании новых покупателей. Шелест капель о листья японского клёна, тихие переговаривания о погоде и ритмичные постукивания чайной ложечки о бортик чашки составляют в его мыслях мелодию, и Юнги любопытно приоткрывает глаза, когда к звучанию добавляются шаги. Его расслабленная улыбка тут же тупится о другую, более яркую в своей искренности.       Чимин уделяет должное внимание коврику, поднимает приветственно ладонь и затормаживает на проходе, медленно приоткрывая рот, словно попал под эффект слоу мо, но следующий за ним парень торопливо пропихивает его внутрь и почти волоком за рукав оттаскивает к сиденьям.       Юнги отворачивается, шумно вдыхая. Он совсем не ожидал, что их встреча повторится так скоро — едва минул день, — ещё и с такими эмоциями. Сердце колотится, стиснутое то ли страхом, то ли предвкушением со вкусом неясной радости — Юнги не скажет точно.       Сокджин, проскальзывая мимо, дипломатично избегает взгляда и легонько хлопает по плечу, очевидно намекая, что верит: Юнги не утонет в этой луже, если будет стойко держаться на ногах. Есть люди, которые подстрахуют от падения, так что ему нужно лишь делать шаги. — Привет, Юнги-хён.       Чимин вырастает перед ним, словно гриб с намокшей шляпкой. Юнги поднимает глаза и за краснотой щёк видит робкую улыбку. Он тратит секунду, выбирая между формальным «здравствуйте» и… — Привет, Чимин.       Чимин вспыхивает восторгом и расцветает скромной улыбкой, селящейся искрами в глазах. Зачёсывает пятернёй мокрую чёлку, цепляет неловко кончик носа мизинцем и тараторит взахлёб: — Ты очень красивый сегодня, пожалуйста, два латте, три яблочные слойки и венскую булочку. — Спасибо, — Юнги неожиданно для себя улыбается. — Ожидай, пожалуйста.       Чимин поспешно ретируется, а Юнги провожает его взглядом, скрытно глянув в спину, чтобы увидеть, как Чимин с возмущением лупит своего друга по плечу, пытаясь отвоевать место с обзором на кассу, а тот мотает пушистой головой, хохочет и улыбается так, словно сбежал из пластилинового мультфильма. Даже Сокджину приходится вмешаться и отчитать за поведение «ох уж этих вчерашних школьников».       Юнги, теперь знакомый с этой стороной своего юного воздыхателя, улыбается отчего-то. Он и прежде догадывался, что следующие по пятам мальчишки гораздо настойчивее и упрямее требующих внимания кошек, но не ожидал, что кто-то с ними способен потягаться в очаровательности.       Но ему немного странно оттого, что добавленное в кофе молоко в его руках рисует на пенке сердечко. Это ведь обычное дело для латте и вовсе не то, на что стоит обращать внимание на работе. Но Юнги думает об этом. Обдумывает значения. Словно так он отвечает, возвращая Чимину некогда подаренное сердце.       И, возможно, Чимин подмечает это тоже — по пристальному взгляду точно и не поймёшь.       Дежавю. Вроде, так зовётся чувство, когда происходящее ныне кажется ужасно знакомым. Вот только не просто кажется, а повторяет почти один в один.       Сокджин перед уходом бросил, что собирается на какие-то шашлыки — судя по погоде, подводные — и оставил Юнги закрывать пекарню. Юнги вычистил витрину, протёр духовки, полил китайскую розу и уже собирался уходить в обнимку с пакетом круассанов, когда взгляд зацепился за уже знакомую макушку.       Чимин безмятежно дремлет, устроив голову на сложенных по-школьному руках. Юнги уверен в этом после недолгого наблюдения.       Он смотрит на длинные ресницы с обесцвеченными кончиками, лишённые движения; на чуть приоткрытые и слегка смятые губы, на мягкую щёку с едва заметным румянцем по золотистой коже; на высохшие лохматой копной красновато-каштановые волосы.       Юнги одёргивает себя, опуская глаза. Разглядывать кого-то так откровенно — неприлично, пусть и очень хочется ещё немного полюбоваться.       А ещё слишком волнительно — Юнги только в компании Хосока может позволить себе уснуть, потому что доверяет. Неужели Чимин доверяет ему так же? Или он вовсе не обременён подобными заботами?       Юнги косится любопытно, прикусывая щёку. Как бы там ни было, этого припозднившегося гостя необходимо разбудить.       Юнги оставляет пакет на сидении, тянет руку нерешительно и невесомо накрывает ладонью плечо. Чимин вдыхает шумно, приподнимается, расправляясь, словно подкачанный насосом спасательный круг, но так и остаётся лежать на столе. Только глаз приоткрывает, цепляется за Юнги взглядом, моргает раз, ещё, и вздыхает тихонько, изламывая брови. — Ты такой красивый, хён, — Чимин бормочет сонно, и голос его тихо шелестит, приглушённый коротким рукавом, — смотрел бы вечно.       Юнги сглатывает, не обрывая зрительный контакт. — Почему ты здесь? — Ты сказал ожидать. И я подумал, что могу подождать тебя и снова проводить. Если ты разрешишь.       Чимин улыбается невесомо и прикрывает глаза от скользнувшего по лицу блика — Юнги сдвинулся, переминаясь с ноги на ногу.       Слова Чимина говорят о настойчивости, на языке намерений, и сопровождаются действиями, но сам он расслаблен и мягок, спрашивает разрешения, словно вовсе не собирается навязывать своё общество и спокойно примет отказ. Эта двойственность сбивает с толку.       Ещё больше сбивает взгляд чуть приоткрытых глаз. Тёмно-янтарные радужки, расцвеченные солнечным лучом, опоясывают искристыми кольцами чёрные зрачки. Юнги не успевает задуматься о том, когда успело выйти солнце. — Хён, ты светишься. Ты же не снишься мне? — шепчет Чимин с надеждой.       Юнги, словно заворожённый, мотает головой и не сопротивляется, когда Чимин подхватывает его запястье. Он тянет легонько на себя, приближая на утраченный ранее шаг, и укладывает ладонью на своё предплечье. — Ущипнёшь, чтобы доказать?       Чимин смотрит в лицо внимательно, так и не поднимая головы. Словно демонстрирует покорность, позволяет убедиться в безопасности и лишь слегка подталкивает к ответным шагам.       Юнги прохладной ладонью окунается в жар оголённой кожи, скрывающей мягкую, но внушительную силу. Рука Чимина расслаблена, не удерживает, а лишь согревает, источая бархатное тепло. Юнги из интереса чуть расправляет пальцы, подушечкой безымянного задевая крошечную родинку; обхватывает предплечье неплотно и немного сжимает, ощущая, как в ответ слегка напрягаются крепкие мышцы.       Чимин улыбается, подтягивает руку к лицу и тычется носом в запястье Юнги. В медленных, но точных движениях, так, что Юнги не успевает отдёрнуть руку. На осознание случившегося уходит время, достаточное, чтобы Чимин мягко удержал его, обняв ладонь своей. Недостаточно крепко, чтобы нельзя было вырваться, потому Юнги и не делает этого. — Я ведь был уверен, что ты — бета, пока не почуял твой феромон.       Чимин садится прямо, ведёт носом от косточки на запястье выше, поддевая кромку ткани, и прикрывает глаза, глубоко вдыхая и едва ощутимо касаясь кожи губами.       Юнги кусает щёку и поджимает подрагивающие пальцы, пребывая в небывалом смятении. Слова едва доходят до него сквозь топот пульса и с трудом усваиваются в растревоженном сознании. Он хочет сказать «перестань», но догадывается, что Чимин немедленно последует просьбе. Он толком не знает, зачем продлевает свою эмоциональную пытку, когда она может прекратиться выражением отвращения со следующим вдохом. Но сердце так сладко трепещет… — Я правда думал, что ты бета, и подошёл к тебе, считая так. Мне было не важно, потому что ты мне понравился, хён.       Чимин соединяет их взгляды и осторожно переворачивает руку Юнги кверху ладонью. Шепчет: — Можно?       Юнги кивает и вдруг смущается того, что всё это время молчал. — Да.       Чимин благодарит улыбкой. Поддевает резинку рукава, оттягивает и хмурится, замечая закрывающий железу фильтр. — Ты прятал свой запах всё это время, — расстроенно бормочет Чимин.       Вид у него такой, словно он недоволен ранним пробуждением и недосмотренным сном. Но Юнги не посмеет назвать его ребёнком. — Мой феромон слишком…       Юнги не договаривает, задохнувшись. Он слышит низкий рокочущий звук, приглушённый, но всё равно лёгкой вибрацией пробирающий до души.       Чимин влажно лижет запястье вновь и выглядит так, словно попробовал на вкус Вселенную, а не клочок ткани у Юнги на коже. — Пряность, — выдыхает, заражая кожу мурашками. — Ты вкусно пахнешь, хён.       Ладно, думает Юнги, сто́ит и правда чаще доверять окружающим. Тогда, может, пределы его мечтаний немного расширятся, и в бесконечной череде полуродственных связей он обретёт ещё какие-то, в желанности которых даже себе сознаться боится.