Шафран и Гвоздика

      В белом шуме дождя незаметно скрадывается ночь.       Юнги пробуждается, шумно втягивая носом воздух. Часть его всё ещё погружена в толщу дрёмы, словно он речной обитатель, лишь вынырнувший на поверхность для разведки. Он не торопится открывать глаза, только сильнее жмурится, и цветные блики света под веками меркнут, смазываясь тенями. Он прислушивается к эфемерному звучанию — пению птиц, плеску воды, собственному дыханию, другим неопределённым шумам, — и что из этого реально, а что тонкими паутинками тянется из сна, пока различить не может.       Юнги, сглатывая, постепенно ощущает себя в пространстве; чувствует, как скользит мягкий хлопок покрывала по коже, когда занемевшее тело пробует первые движения, и со скрипучим стоном осторожно переворачивается на живот, погружаясь в уютный полумрак. Словно он неуклюжая водомерка — держится на поверхности и заглядывает в едва пронизанную светом глубину, лишь касаясь водной толщи. Балансирует на грани сна и яви.       Юнги позволяет себе задержаться в этом подвешенном состоянии ещё немного. Понежиться расслабленно, вне мыслей и забот. Будильник тихой трелью не взывает вступить в новый день, значит, торопиться некуда. Можно спрятать лицо в упругой мягкости подушки, обнять её уголок и насладиться ароматными нотками масел, пока досматриваешь сон, застывший в памяти взвесью кадров.       Сразу рисуется образ пробуждающегося ото сна леса, статными стволами сосен раскинувшегося на берегу молчаливой реки. Можно ощутить прохладу стелящегося по воде утреннего тумана и разглядеть хрусталь росинок в порослях лекарственных трав, источающих свежий, терпко-пряный аромат.       Юнги распахивает глаза и принюхивается. Недоверчиво елозит носом по подушке, утверждаясь в ощущениях с каждым вдохом; сминает в объятиях и тычется в пуховый бок, пряча там внезапную улыбку. Дрожащий выдох оседает на ткани. Шалфей… Только он, и никаких душных феромонов.       Сонливость как рукой снимает, и настроение подскакивает до альпийских высот. Юнги нетерпеливо распахивает окна настежь, и лёгкий тюль тут же натягивается попутным ветром, будто парус. Юнги потягивается, шатко поднимаясь на носочки и вдыхая полной грудью.       После привычного контрастного душа он подносит к лицу запястья и упоённо дышит, совсем не улавливая горьких ноток. Вместо утомительных — больше эмоционально — обязательных процедур Юнги тратит немного времени на выбор приятных к телу вещей и поспешно покидает квартиру. Ему не терпится окунуться в круговорот ощущений. Увидеть, прикоснуться, вдохнуть, услышать, почувствовать. Всё везде и сразу.       Лазурь неба пенится добела невесомыми облаками. Солнечный свет тает теплом на коже. Ветер прохладным порывом ерошит ещё влажные волосы, ласкает слух шелестом листвы и обоняние — ароматом цветения. Юнги жмурится и пропускает сквозь растопыренные пальцы воздушную волну, пускающую по коже проворные мурашки. Он ликует, торопясь почувствовать больше, поглощая ощущения с жадностью, чтобы пропустить их сквозь себя и выстроить, словно из стёклышек, у каждого из которых свои форма и цвет, калейдоскоп с причудливыми узорами. И наслаждаться.       Даже если это счастье временное, прямо сейчас его это не беспокоит — любая тревога отступает вместе с тяготившим его все эти дни запахом. Угасает, меркнет, развеивается — будто дым свечи, истлевшей к моменту рассвета.       Возле пекарни редкая тишина — Юнги приходит сильно заранее, и будильник напоминает ему об этом по пути, — но это вовсе не значит, что в уютном гнёздышке нет ни одной ранней пташки.       Юнги процеживается внутрь через чёрный ход и прислушивается к тихим звукам — свидетельству того, что работа сердца пекарни в самом разгаре. В кухне, сияющей чистотой оборудования, уже наполненной ароматами сладкого теста и пряностей, Сокджин загружает в духовку противни с заготовками. За шумом не замечает чужого присутствия, и вздрагивает едва заметно, обернувшись. — Ох! Юнги-я, — его лицо расцветает улыбкой, пока руки оглаживают фартук. — Ты рано или это я ничего не успеваю? — Я, — улыбается в ответ Юнги. — Доброе утро, Сокджин-ши. Мне не спалось. Могу я чем-то помочь?       Сокджин в задумчивости хмурит брови, приставляя к подбородку указательный палец; деловито осматривается и командует: — Сперва позавтракай. Я принёс из дома кимчи и роллы с яйцом — как чувствовал. И буду благодарен, если сделаешь мне кофе. А уже после дам тебе задание, идёт?       Юнги кивает, спеша разделаться с поручениями. Завтракает тут же, то ли под присмотром, то ли в компании Сокджина. А наблюдение за ним — как ловко он разминает дрожжевое пышное тесто в умелых руках, как едва ли не жонглирует округлыми комочками, а после сворачивает из каждого витушки и розочки, — только усиливает аппетит. Сокджин ещё и булочку из только что выпеченных Юнги предлагает — с пылу с жару.       Приступая к заправке эклеров кремом, Юнги сосредоточен. Он и прежде помогал Сокджину на кухне, но руки его всё так же подрагивают, как в первый раз. Юнги вцепляется в кондитерский мешок покрепче, тем не менее, не безосновательно опасаясь переборщить с усилиями, когда за собственным сопением слышит — Сокджин мурлычет под нос. Расслабленно, плавно, рождает мягкий звук глубоко в груди и выпускает, кажется, всем собой. Юнги, до этого чувствовавший волнительную дрожь, стремительно успокаивается. А после и присоединяется, аккомпанируя, как ему кажется, правильно расслышанной мелодии. Сокджин улыбается, не прерываясь ни на секунду, не сбиваясь ни на миг, отдаётся любимому делу. Юнги вздыхает восхищённо — его руки не так ловки, чтобы представить, будто он пеленает в тесто свою любовь, — а после слышит, как Сокджин напевает. Сперва совсем тихо, примеряясь и подстраиваясь под мурлыкание Юнги, но вскоре без стеснения переходя на полноценное исполнение. Не заслушаться не выходит.       Вот так, вероятно, Сокджин и дарит своим творениям те неповторимые нежность и вкус, воспевая их в звонкой тишине кухни. Юнги наслаждается моментом, пропитываясь уютом не меньше.       Определённо, такие чудесные утра должны быть чаще.       Весь день Юнги не расстаётся с улыбкой. Он охотно приветствует посетителей, словно после разлуки, радуясь каждому знакомому или новому лицу; желает доброго дня и позволяет себе короткие беседы о погоде — совсем уже летней, располагающей к скорому отпуску или тому, чтобы открыть вскоре веранду и переключиться с согревающих на прохладительные напитки.       Зачастую его улыбка весёлая: даже когда совсем того не ждёшь, случается множество забавных, курьёзных ситуации, как с детьми, так и со взрослыми.       Порой его улыбка извиняющаяся, — когда он преподносит покупателю один из подготовленных им эклеров. Они, на удивление, пользуются прежним спросом. Юнги немного неловко из-за их не слишком опрятного внешнего вида. Но Сокджин был убедителен, сказав, что на вкус это не влияет, и покупатели непременно улыбаются ему в ответ.       Или улыбка смущённая, когда после закрытия Юнги немного дольше задерживается с тряпкой возле столика, ставшего безмолвным свидетелем их с Чимином беседы накануне, и ненадолго погружается в воспоминания.       Прошло меньше суток с того момента, как Чимин озвучил свою симпатию к Юнги и его феромону. Одарил взглядами и прикосновениями, поселил умиротворение и трепет. А потом, возможно, из-за усилившегося запаха — проснулся, наконец, и лицом окрасился в надлежащий моменту цвет. И, не покидая границ смущения, проводил до дома, более не рассыпаясь в откровениях. Лишь слегка огладил запястье на прощание, прежде чем пожелать хорошего вечера. И вечер был чудесен.       Юнги прикрывает глаза, представляя под своей рукой вовсе не нагретую собственным теплом тряпку, а едва взмокшую от волнения ладонь…       Но уже в следующее мгновение слышит дверной колокольчик и оборачивается. — Йоу! — салютует Хосок.       Не Чимин.       Юнги кусает щёку. Кивает, отбивая приветствие. Глушит вдохом шагнувший на порядок шустрее пульс и мажет по столу влагу. — Вы разминулись — Сокджин-ши закончил на сегодня работу. — Я знаю!       Хосок налетает со спины, жмёт к себе объятиями. Чем-то запредельным от него фонит настолько, что дежавю, просвистевшее у виска рикошетом, растворяется в небытии. — Юнги-я, ты мне такую услугу оказал!       Услугу? Юнги скорее был бы уверен, что подлянку. И когда только успел?       Хосок ловит его за плечи, оборачивает к себе лицом; счастливый — незаконно. Поясняет: — Ты мне с каминг-аутом во-от так помог!       Яснее не становится. Юнги моргает удивлённо. — С чем? — Собирайся, по дороге расскажу.       Хосок тянет его к выходу, на ходу подцепляя вещи. И уже за порогом, заимев больший доступ к солнечному свету и чистому воздуху — словно подпитывается от них, — вспыхивает с новой силой. — Я на работе всем рассказал, что я — с альфой. И всё — из-за тебя!       Юнги встревоженно охает. Выдыхает озадаченно. Едва вспоминает закрыть дверь пекарни, и только после этого оказывается достаточно достойным посвящения в детали. — Оказалось, они уже предполагали, что я выбрал, ну, знаешь, нетрадиционный путь, — сообщает Хосок тише. — И вчера Дахён — моя коллега — напрямую спросила, не встречаюсь ли я с альфой? Я сперва удивился, мол, с чего бы ей догадаться? А оказалось — феромоны.       Юнги вздыхает сокрушённо. — Это я виноват, прости… — Да к чему вообще извинения? — смеётся Хосок. — Я ж теперь со своими любимыми ребятами могу быть откровенен, точно зная, что не осудят! Так благодарен!       Хосок улыбается, и улыбка его искренностью сияет, словно солнечным светом, а формой напоминает сердечко. Наверное, ею Сокджин и впечатлился в своё время. Не зря же в кино и литературе так распространён образ влюблённости в улыбку.       Хосок притаскивает Юнги к себе, вербуя гостем, угощает новым чаем, много шутит и хихикает. А как свет за окнами меркнет, внедряя в атмосферу вечера сокровенность, с неукротимой решимостью выпрашивает поделиться знаниями по поводу периодов и влияния феромонов. Юнги смущённо прячет взгляд — он и сам не знает ничего сверх школьной программы, а практика у него вовсе нулевая. Как, в прочем, и у Хосока. Но они продолжают черпать знания друг в друге, в тихих беседах шёпотом, а не в третьем источнике, не посвящённом в важность момента.       Они не разлучаются до самой ночи. Пожалуй, только это и не позволяет случайной тревожной мысли проклюнуться сразу.       Она обретает силу через пару дней.       Сперва Юнги ей не заражён, чувствует себя, как и прежде, наслаждается моментами и относится к работе ответственно. Он помогает Сокджину и получает от того поддержку в виде всегда свежей, с душой изготовленной выпечки, заботы и благодарностей. Он ухаживает за пекарней, ощущая себя в ней как дома. Он вежлив и доброжелателен с клиентами, с каждым из них, но ничего не может поделать с тем, что на всякий звон колокольчика поднимает взгляд более рьяно, чем прежде. Даже не сразу себя на этом подлавливает. И объяснить это чем-то вроде обычной рабочей воодушевлённости не может, хотя бы потому, что за этим всегда следует окрашенный разочарованием выдох.       Проходит пара дней, ни в один из которых Чимин не появляется. У Юнги нет его контактов, кроме имени, как и нет основательных причин о чём-то беспокоиться. Ведь Чимин может прийти в любой момент — ворваться с проливным дождём, прилаживая пятернёй мокрые волосы, или сразу после солнечной ванны, кончиком пальца поддевая веснушчатый нос. И именно эта мысль, пропитанная ожиданием, совсем скоро кажется Юнги обоюдоострым мечом.       Ведь он так некстати воскрешает в памяти слова Хосока: «…спросила, не встречаюсь ли я с альфой?». И находит в них неожиданный для себя смысл.       Всё очевидно, буквально — на поверхности. Юнги не задумывался об этом прежде, но теперь эта мысль не кажется безосновательной: из-за феромона его вполне можно было принять за альфу. Как раз у них и встречаются тяжёлые запахи, вне зависимости от характера. В школе все знали о принадлежности Юнги к омегам и, возможно, как раз то, что его запах не соответствовал привычным представлениям, и сбивало их. Сложно относиться обычно к необычному.       Теперь его участь изгоя с обоих фронтов начинает играть новыми красками.       Если подумать самую малость, то есть и ещё кое-что очевидное.       Чимин чует феромоны, а значит — не бета, и это бесспорный факт. Но при этом Чимин не слишком высокого роста, не особо выдающегося телосложения, и черты его лица не кричат о явной брутальности. Он… вполне может оказаться омегой.       Юнги заканчивает день, изъедая себя предположением, что и Чимин по незнанию мог перепутать его. Повёлся на запах, проигнорировав отсутствие доминантных повадок. И при следующей, казалось бы, долгожданной встрече Юнги придётся раскрыть себя, чтобы не морочить мальчику голову.       От этого становится грустно, обидно и заранее одиноко.              Сумерки сгущаются с каждой новой мыслью. К вечеру он, кажется, уже ни в чём не уверен.       Юнги старается дышать глубже, отвлечься на что-то безобидное и не надумывать, но мысли сами лезут в голову и больно толкаются с прежними, пытаясь выпихнуть их наружу и занять их место. Юнги находит эти мысли весьма глупыми. И всё же — находит их в своей голове. Безобразной грудой неотсортированного хлама. Они кружатся обрывками, словно клочки газет, разодранных скребущими внутри кошками.       Чайник прерывает его свистом; пар белым столбом валит из носика. Юнги вздыхает и заваривает ромашку. А после прячется в одеяльном укрытии, завернувшись с головой и ненароком прислушиваясь к постукиванию капель по карнизу.       Быть может, не Чимин, а он сам всё неправильно понял? Примерно так, скажем, с самого начала? Они ведь не говорили напрямую ничего определённого. Чимин сказал «красивый», сказал «нравишься», и это вполне можно воспринять как угодно, даже как банальную дружескую симпатию. Это было бы к лучшему — не придётся травмировать юношеские чувства. А собственные — переживут как-нибудь…       Юнги за пару секунд протискивает в кромешную тьму своей головы эту вроде бы разумную мысль и пытается её обдумать. Она дарует ему некоторое успокоение.       Засыпает Юнги с нежной улыбкой — Чонгук скинул запись с практики, где они с другими трейни разучивают хореографию популярной песни. Его милый тонсен, хоть и совсем ещё мальчишка, ощущается юркой рыбкой в знакомой ему заводи, искренне хохоча и отбивая пятюню. Юнги смотрит с восторгом и налётом грусти — соскучился. Но это чувство помогает дистанцироваться от переживаний, обволакивая тёплыми фантазиями об их скорой встрече и достаточно умиротворяя.       Дождь заряжает с самого утра. Моросит мелко, и из окна кажется туманной вуалью. Юнги утепляется кардиганом и прячется от непогоды под зонтом. Капли не барабанят и не шумят, оседают на листве глянцевым слоем, а плитку дорожек красят в тёмные цвета.       Воздух кажется тяжелее, на вдохе холодит горло, забирается внутрь и проступает на коже россыпью мурашек.       Юнги застывает недалеко от входа в пекарню, из-под края зонта замечая движение. Фигура, попавшая в поле зрения, стремительно срывается с места вдаль и вскоре истирается дождём до пятна в мутных очертаниях. Юнги, уколотый в груди отголоском прежней тревоги, спешит заглянуть внутрь.       Словно подтверждая его опасения, за прилавком, рядом с кассой оказывается посторонний. Лицо его наполовину прикрыто свисающими на лицо прядями, а руки опущены к кассе. Он никак не реагирует на звон колокольчика, но, вероятно, Юнги врывается слишком громоздко, не слишком успешно от волнения пытаясь закрыть тугой зонтик, чем и выдаёт своё появление — и незнакомец оказывается знакомцем. — Куки?! — неверяще вскрикивает Юнги, роняя зонт.       Чонгук сиюсекундно ловко перемахивает через стойку и за пару широких шагов оказывается рядом. Он торопливо тянет воздух, принюхиваясь, пока его тёмные глаза искрятся непередаваемой радостью, а затем накрывает Юнги объятиями. — Хён!..       Юнги, лицом вжатый Чонгуку куда-то в шею, с наслаждением вдыхает и прикрывает глаза. От Чонгука пахнет родным, драгоценным, хотя прежде Юнги не знал его феромона — совершеннолетие настигло Чонгука в разлуке. Но, вероятно, узнал бы не глядя — настолько тонсену подходит этот слегка терпкий, чуть горьковатый аромат, напоминающий некрепкий чай с бергамотом. Юнги цепляется за него, пальцами скользя по жестковатой куртке с тихим шуршанием, вторящим постукиванию битов в его наушниках; слышит дыхание, щекотливо касающееся волос у уха, и чувствует определённо — вот она, его отдушина после всех переживаний.       Но вскоре их прерывают. Из недр пекарни, сильно толкнув дверь, вырывается разъярённый Сокджин. Озирается заполошно, пока не обращает внимание на вход, и кричит: — Намджун?!       Чонгук освобождает от наушника одно ухо и легкомысленно пожимает плечами. — Был на кухне.       Второй рукой он всё так же плотно прижимает Юнги к себе, и что это, если не веская причина не вливаться в беседу.       Значит, тем, кто поспешно растворился в дожде, был Намджун, догадывается Юнги. Пожалуй, не стоит упоминать, что он видел этот побег, хоть вряд ли молчание поможет сохранить жизнь одному из немногочисленных друзей. — То, что он побывал на кухне, я уже заметил, — Сокджин фыркает, явно сдерживаясь под влиянием целого спектра эмоций. — Юнги-я! Пожалуйста, мне срочно нужна твоя помощь!       Юнги, отстраняясь, кратко ловит ладонь Чонгука и улыбается, очень надеясь вернуться к нему немного погодя.       А вот вдали от «детских» ушей, в попорченной грязью кухне, Сокджин себя уже не сдерживает, бранясь яростно и громыхая черепками так, будто это осколки черепа упоминаемого через слово Намджуна. Юнги, не глядя на него, оттирает плиту от смеси кофейной гущи и частично запёкшегося меланжа, скромно размышляя, что лучше уж Намджун будет бесконечно икать, чем попадёт сейчас под руку Сокджину. — Вот же подлец, — вдруг говорит тот и сокрушённо вздыхает.       Юнги, обернувшись, замечает в одной его руке телефон, а в другой — скорлупки только что опустошённого яйца. — В чём дело, Сокджин-ши? — Намджун, — красноречиво сообщает Сокджин. — Побежал искупать грехи. В дожде. Надеюсь, не потонет, пока будет собирать мой шетландский рис.       Он утомлённо потирает виски и выдыхает: — Я словно в глупой сказке, не хватает только третьего брата Ким… — Он был бы смелым.       Сокджин оборачивается к Юнги со взглядом, полным любопытства. — Ты прав, Намджуна смелым не назвать. — Он скорее умный, — говорит Юнги задумчиво. — А Вы, очевидно, красивый. Сказочно.       Сокджин делает такое лицо, будто вовсе не ожидал этого уточнения. — Думаешь? — он хихикает, пока прихорашивается, глядя в отполированное дно сотейника. — Всё верно, Юнги-я. Намджун вовремя сбежал, сохранив свою умную голову. И мне не дал потерять моё красивое лицо.       Типичное утро типичного рабочего дня разбавляется жизненной энергией. Чонгук — жаворонок, и очередное доказательство этому льётся из новеньких колонок исполненной им песней. — Я закончил установку, хён, — отчитывается он, усаживаясь у прилавка. — Теперь, пожалуйста, кофе чёрный, как моя душа. — Заказ принят: один банановый коктейль с мороженым, — фыркает Юнги. — И зефирок туда! И сливок!       Густое и чрезмерно сладкое угощение Чонгук ест ложкой, удовлетворённо мыча и ритмично покачивая головой. — Намджуни-хён не разрешил бы мне такое, — доверительно сообщает Чонгук, — у меня очень строгая диета и режим тренировок. Хорошо, что Сокджин-хён его напугал.       Чонгук хихикает мстительно, и Юнги понимает, почему все до сих пор воспринимают его милым младшеньким. Это неплохо — сохранить в себе детскую непосредственность, ведь, когда надо, малыш Куки моментально становится Чон Чонгуком, держащим в страхе собственные цели одним лишь серьёзным видом. Юнги не сомневался, что «через тернии к звёздам» — это про него. И Чонгук доказал упорными шагами и тяжёлым трудом, что достоин доверия.       Он старательно напрягает бицепс, вызывая у Юнги и искреннее восхищение, и весёлый смех. Из-за этого, правда, Чонгук дуется.       Совсем как лет пятнадцать назад, когда старшие мальчишки отняли его формочки для песка и выгнали из песочницы. Вежливые мольбы оказались бессильны, а вот дурная слава проходящего мимо Юнги помогла восстановить справедливость — хватило одного замаха пластиковой лопаткой в направлении наглой физиономии. Тогда они с Чонгуком и подружились, и до заката лепили овечек и лисичек.       Приятное воспоминание накатывает тёплой волной. Юнги ничего не может поделать с тем, что видит в Чонгуке младшего братишку. Он счастлив просто находиться рядом, как в детстве, когда они были не разлей вода. Они похожи, не как родственники по крови, но как родственные души. Ведь с Чонгуком их связывают не только воспоминания, но и длительный путь принятия себя. — Я горжусь тобой, малыш Куки, — выдыхает Юнги сладко.       Чонгук застывает на мгновение, застигнутый врасплох. Фыркает, больше от смущения, нежели из-за недовольства. — Хён, прекращай! Я ведь совсем уже не ребёнок. — Прости-прости. Ты сильно вырос. — Не просто вырос — я тебя уже давно перерос! — заявляет Чонгук самодовольно, не торопясь стирать с кончика носа каплю сливок. — За последний год — семнадцать миллиметров!       Юнги умилённо улыбается, подливая в бокал Чонгука остатки коктейля, под неутихающее бахвальство. Чонгук очарователен в своей непосредственности, но…       Колокольчик над дверью пекарни брякает, и Юнги кидает взгляд Чонгуку за спину, медленно меняясь в лице. — Хён? — роняет тот удивлённо и уже тянется обернуться, но Юнги хватается за его предплечье и шепчет заполошно: — Чонгуки! Слушай внимательно. Беги скорее! Там… девушка! — Юнги-я, — звучит следом женский голос, и Чонгук рывком оборачивается, едва не уронившись со стула. — Миссис Чхве, — приветствует Юнги поклоном свою любимую посетительницу. — Доброе утро. — Доброе утро, мальчики.       Чонгук фыркает обиженно, но всё же не игнорирует обращённое и к нему приветствие. Правда, тут же находит необходимость срочно помочь Сокджин-хёну на кухне. — Твой молодой человек? — спрашивает миссис Чхве шёпотом, стоит Чонгуку скрыться в дверях.       Юнги удивлённо моргает и тут же смеётся. — Нет-нет, что Вы. Это мой братишка, почти родной. — Вот как, — она улыбается пуще прежнего. — Значит, у моего внучка всё ещё есть шанс завоевать твоё сердце.       Она любовно обнимает пакет с выбранными булочками, прощается и оставляет после себя тишину, отлично подходящую для всходов раздумчивости.       Была бы она столь же доброжелательна к Юнги, зная, насколько он неправильный? Хотелось бы верить.       Юнги вздыхает, прикрывая глаза. Прежде он не был склонен так активно копаться в себе и драматизировать, но, видимо, застойное одиночество и неопределённость взаимоотношений породили в нём мнительность. Недоверчивость лишь усугубляет это беспокойное состояние, от которого порой хочется выть.       Чонгук заныривает в его мысли бодрым «хён!»; Юнги вздрагивает, отрывая заусенец, и прячет руки под стойку. — Прости, я… задумался. — О чём? — О том, Куки, — прерывая себя, отвечает Юнги, — что ты до сих пор боишься девочек. — Не!.. — начинает Чонгук, но затихает; надув губы и покраснев щеками, он смущённо бормочет: — Это потому, что у нас всего одна девчонка в школе была, и та — альфа! Я просто ещё не привык.       Чонгук эмоционален, рассказывая, как много в большом городе девушек. Даже целые группы чисто девичьи набираются! Они периодически пересекаются на занятиях по вокалу, а с Момо-нуной часто фристайлят после тренировок.       Юнги смотрит на него, но как бы сквозь, представляя на месте Чонгука другого юношу, зовущего его хёном. Ну, вот, все его размышления, словно дороги, направленные к одной точке, непременно ведут в его личный Колизей.       Юнги думает, что в Чимине, как бы ни хотелось этого признавать, при том же соотношении возрастов и, возможно, полов, он ребёнка не видел ни секунды. Так, может, и Чимин, не опираясь на внешние признаки, заметил в нём что-то большее, чем запах?