Я живу. Но нужна ли мне эта жизнь? © Г. Иванов «Распад атома»
— Дон Джованна, я понимаю, о чем говорю. Я действительно могу помочь вернуться месье Польнареффу в прежнее состояние, — Перетт, стоя на колене перед боссом мафии, умудрялась смотреть на него снизу вверх, с неким презрением. Ее плечи были напряжены; тонкие и жесткие, будто мужские, губы стиснуты. Польнарефф жалел, что плохо видел ее. Он различил лишь одно: Перетт не то чтобы красива — внешность у нее крайне необычная, нетипичная для особы двадцати лет — слишком грубая, слишком маскулинная. Польнарефф тяжело вздохнул. Их кровное родство было налицо: Перетт безумно походила на своего отца в юности. Ее короткие, стриженные под мальчика волосы были безукоризненно убраны и отливали серебром как слиток. — Хорошо, — неторопливо кивнул Джорно, изящно подпирая рукой голову. — Предположим, тебе действительно это удастся — должно удаться, я помогу тебе. Но зачем тебе это? Что ты хочешь взамен? — Чтобы он увидел мою мать. У нее туберкулез, и она умирает, вспоминая его. Вместе они свалили в кучу книги, стоящие в домашней библиотеке Джорно — самых разных (среди них оказалась даже Библия). Польнарефф сидел в Mr. President, скрестив руки. Он нервно сжимал кулаки — сейчас не помешала бы сигаретка, да покрепче. И как он ни силился не думать о том, что ждет его в «новой» жизни, у него не получалось. Польнареффу было настолько не по себе, что он даже не смотрел, как Джорно давал книгам жизнь, превращая их в его тело, в совершенную его версию — со всеми конечностями и пальцами, без шрамов на лице. Ему не было все равно. Он лишь старался размеренно дышать, чтобы подготовиться рвануть в столь внезапно хлынувшее на него течение жизни — потому что существование в теле животного жизнью назвать тяжело. Польнарефф хотел вернуться, хотя бы чтобы обнять Малену (пускай только на миг, пускай умирающую), увидеться с Джотаро и пожать руку Джорно, но понимал: то, что будет дальше, обрушится на него и он будет тащить это на себе, как Сизиф, не в силах вынести. Польнарефф откинулся на диван. Снаружи он видел лишь потолок и немного — дорогую, купающуюся в бликах люстру. В который раз пожалел, что под рукой не было курева — да и не могло быть. Стоило ли возвращаться? Стоило. Будет ли больно? Будет. Обязательно. И Польнарефф сам не знал, будет ли к тому готов. Но в одном он был уверен: он должен вернуться. И давать заднюю он тоже не привык. Наконец его поставили рядом с ворохом макулатуры. Перетт положила одну руку на него, другую — на книги и призвала: — Psycho! Польнареф закрыл глаза. Открыв их, он обнаружил себя на узкой тропинке, поднимающейся в склон, в поле с высокой (по пояс) и сочной травой. Моросило, но было тепло; вокруг темнели изумрудно-зеленые леса. Локти Польнареффа упирались в ручки кресла-коляски. Вероятно, это была способность Psycho — обнажать людские души: что бы ни произошло там, в реальной жизни в ближайшем будущем, Польнарефф будет еще долго привыкать к чувству не-беспомощности. А пока — тяжелые протезы оттягивали обрубки его бедер, чтобы сдвинуться, надо было двигать колеса коляски, которые так некстати завязли в грязи. — Жан-Пьер! Польнарефф обернулся на голос. Он принадлежал спускавшейся с холма девушке: ее длинные темные волосы развевались за спиной как знамя, на ней было шерстяное школьное платье, а в руках — зонт. Девушку звали Шерри. Шерри помахала брату рукой. — Шерри! — обезумев от счастья, воскликнул Польнарефф. Он так давно не видел ее, он так много хотел ей сказать, что даже вполне трезвое напоминание о том, что это лишь иллюзия или нечто ей подобное, а его родная сестра покоится во Франции и ее никак не воскресить, мигом оказалось задвинуто на задний план. Польнарефф прекрасно понимал: это вымышленный мир, такого быть не может, но даже если это не более чем сон, он не хочет просыпаться. Он изо всех сил попытался выбраться из лужи грязи, вращая колеса коляски, но безуспешно. — Здравствуй, Жан-Пьер, — подойдя, поприветствовала его Шерри. У нее было нежное бледное лицо, сохранившее некоторую юношескую припухлость, и худые руки, держащие ручку зонта у груди. — Шерри, родная, — повторил как в бреду Польнарефф, смотря на нее со светом в глазах. Она ненастоящая, ненастоящая, ненастоящая… да какая, впрочем, разница. — Как ты? Шерри широко улыбнулась ему с теплотой. — В потустороннем мире холодно и совсем грустно. Ни одного знакомого лица, — сказала она мягким тоном, без тени печали. — Но даже не думай следовать за мной. Ты должен жить. — Конечно, Шерри! — отозвался Польнарефф. Он потянулся к ней, чтобы хотя бы взять за руку, но Шерри не двинулась навстречу. — Всему свое время. И я вовсе не собираюсь умирать. — И не собирайся. Мир живых и мир мертвых — две совершенно разные вселенные. И они не должны пересекаться. Никогда. И мертвые не должны диктовать свою волю живым. Но Жан-Пьер, скажи мне, — начала она, чуть склонив голову вбок, — почему ты убивал людей, чтобы отомстить за меня? Что? — Что ты имеешь в виду? — насторожился он, замерев. Шерри продолжала, будто издеваясь, нежно смотреть на него сверху вниз. — Я не просила, чтобы за меня мстили. Насилие — зло, Жан-Пьер, насилие не выход. Да, я умерла от руки человека, я умерла страшной смертью, но скажи мне: что изменилось с тех пор, как мой убийца сам отправился на тот свет? Я как спала, так и буду спать. Мертвый не порадуется тому, что за него отомстили. Мертвому все равно. Так скажи мне, в чем смысл? Зачем ты мстил? Тебе стало лучше? — Шерри, я не мог отпустить с миром человека, который изнасиловал тебя и умертвил. Он — отребье, он — мразь, он должен страдать. — Ты порождал насилие. Напрасное. Скажи, зачем оно? Меня не вернуть, пойми, Жан-Пьер, как ни бейся, и не имеет значения, что там происходит, у вас. Польнарефф не хотел верить своим ушам. Он всем сердцем радовался, видя сестру, но ее слова полосовали его сердце ножом. Они семья, они должны любить друг друга и принимать что бы ни случилось, так почему же он так не мил ей? Почему она не может оценить, как он отстаивал ее честь? Неужели все эти путешествия, сражения с Дио и все-все-все — было напрасно? Ведь это никому не было нужно. Как оказалось. Он опустил голову. Трава под ним, как нарочно, оказалась сгнившей и желтой. Угольки надежды в его сердце истлели. — Если рай есть и ты пришла оттуда, — начал он тихо, уже ни во что не веря, — то неужели ты не рада видеть меня? И как же он уповал на положительный ответ. — Нет. Я не хочу знать тебя. Я не хочу быть сестрой палача. ТЫ ИЛЛЮЗОРНА ТЫ ИЛЛЮЗОРНА ТЫ ИЛЛЮЗОРНА ХВАТИТ УЙДИ МОЯ ШЕРРИ НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ЗДЕСЬ МЫ УЖЕ ДАВНО ЭТО ПРОХОДИЛИ Польнарефф уронил голову на руки, вцепившись пальцами в волосы — выдрать бы их все к чертям собачьим. Силы покинули его. Он не хотел никого видеть. Он не хотел ни о чем думать. И самое главное — он хотел стереть себя с лица Земли. Начисто. Зачем? ЗАЧЕМ? НУ ВОТ ЗАЧЕМ ОН ВСЕ ЭТО ДЕЛАЛ? Если Шерри не упокоилась, если Шерри не одобрила [бы] его мести за нее — то смысл во всех его путешествиях, в сражениях, в рисках жизнью? Она, оказывается, не то что не оценила [бы] — она была [бы] против. Вот Джей Гайл в аду. Кому от этого легче, если не самому Польнареффу? Насколько нужно быть недальновидным идеалистом, чтобы верить, что отмщение способно что-то кардинально изменить? Какой же он эгоист. Ему было стыдно за себя. Ему еще никогда не хотелось настолько сильно исчезнуть — вмиг и навсегда. Иллюзия, значит? Если все, что он сейчас увидел, не более чем иллюзия, то она явно навеяна больным сознанием (еще лучше). И это — чья-то жесточайшая шутка. Какой бы искрометной (ха-ха! аха-ха! до чего же забавно) она ни была, Польнарефф справился с нахлынувшим на него липким, отвратительным, мерзостным чувством разочарования в себе и позора. До чего же проницательным человеком была Перетт: пускай не оставалось до конца ясным, как работает ее станд, было очевидно, что такое способен сотворить лишь человек либо очень умный и тонко чувствующий, либо циничный. Нельзя бередить старые раны, нельзя играть с образами близких людей. Польнарефф встречался с такими, но, как оказалось, совсем не перерос себя тогдашнего. …а если она правда умеет призывать души умерших?.. Внезапно Польнарефф почувствовал легкую узкую руку, легшую ему на плечо. Он обернулся. Малена. (значит, не воскрешение мертвых. И на том спасибо) Она выглядела в точности такой, какой он ее запомнил: ярко выраженная, благородная семитская внешность, мягкий взгляд, тяжелые золотые украшения в ушах, на шее и на тонких руках цвета меди. Длинное простое платье живописно драпировалось в широкие складки у сгибов локтей и ниже узкой талии, плавно переходящей в наполненные бедра. Свет треугольниками лег на ее скулы. Она выглядела здоровой и молодой. Она была прекрасна. Сама доброта. Сама женственность. Как же долго Польнарефф ее ждал. Да, иллюзия, какой-то несчастный бэд-трип — он понимал, понимал, понимал все, но еще он понимал, что, когда вернется в реальность и наконец-то обнимет Малену, она уже не будет такой счастливой. От нее останется только взгляд долго ждущего, уставшего ждать, давно все похоронившего человека. Порадуется ли она его пришествию? — Ну, здравствуй. Выглядишь неважно, — она улыбнулась одними губами, продолжая с теплом и заботой смотреть на него. Польнарефф без лишних слов взял ее руку и поднес к губам. Рука — совсем как настоящая: чуть теплая, с шершавой кожей. От нее пахло лавандой и маслами — впрочем, откуда им здесь взяться? Что, если не любовь, диктовало ему сейчас ощущения? Если бы его тоска по ней была расстоянием, то минимум — до Луны и обратно. Если бы его печаль об утерянном была цветом, то всепоглощающим вантаблэком. Если бы хоть в одном языке было сравнение, емко и точно описывающее его отчаяние, то его произносили бы только суицидники перед тем, как прыгнуть под поезд. — И чувствую себя неважно, — признался он искренне (кому, правда, в бэд-трипе нужна эта чертова искренность?) и устало вздохнул, несмотря на то, что в его голове ее имя звенело как самая благая весть. Малена села перед ним на колени, не обращая внимания на грязь, тотчас прилипшую к ее светлому платью, и вложила свои руки в его. Как же она ему доверяла, как же… — Я так рада видеть тебя, — произнесла она на выдохе, робко заглядывая ему прямо в глаза. Польнарефф сильнее сжал ее руки. Он знал, что она рада видеть его. Он сам испытывал то же самое. — Где ты пропадал все это время? Милая моя, милая моя, милая моя, милая моя, моя милая… ты не заслужила того, что получила. Получила ты гуляку, что ничего, кроме своей любви, предложить не мог. А ведь могла бы получить надежную, крепкую семью, стабильность, уверенность в себе и в близких, в том, что они будут живы и будут с тобой, а не слезы, не темный экран при мысли о будущем, не седину в тридцать лет. Ты могла бы гулять по городу, пить кофе с молоком в кафе, ходить на выставки, а вечерами виртуозно готовить для мужа и оравы похожих на него детишек, а не прозябать одна в холодном, чужом Париже, каждый раз, когда он уходит, не плакать ночами в мольбах о его чудеснейшем спасении. Лишь бы пришел. Лишь бы пришел. Лишь бы пришел. Желательно цел и относительно невредим. — Да так, на самом деле, — и про себя добавил: ничего, стоящего твоего внимания, ничего, что тебе следовало бы знать, ни-че-го, что оправдало бы меня, — всего лишь боролся с итальянской мафией. Скажи, пока меня не было, как ты жила? — С тем, как я жила, перебиваясь с хлеба на воду, удивительно, что я смогла воспитать Перетт. Как она тебе, кстати? — В ней слишком много от меня. Она выросла такой же кутилой, как ее дрянной папаша? Малена светло усмехнулась — будто блеклое солнце вышло из-за туч и блеснуло у нее на губах. — Она очень замкнутая. Наверное, если бы она росла с тобой, то была бы более открытой. Как пощечина. Заче… впрочем, Малена справедлива. Она всего лишь говорит правду. Она всего лишь указывает Польнареффу на его несостоятельность, на его пустоголовость и самонадеянность. Она тысячу раз права. Он так жалел, что не оправдал ее надежд, что фактически предал ее, что не стал ей опорой, что однажды согласился с ее предложением не доставать презервативы и вдруг исчез на два десятилетия, что так боялся рычагов давления, что не подал ей знать, что жив (пускай кое-как). Установив себе кредо быть честным, достойным соперником и, более того, следуя ему, он поступил абсолютно бесчестно и недостойно по отношению к самому близкому человеку. Как он посмел даже понадеяться, что заведет семью, если сам, как оказалось, вовсе не готов к ней, если его жизнь — это поиск каких-то стрел, станды и бла-бла-бла? Пустое все. Если бы вопрос стоял исключительно о его жизни, то Польнарефф и глазом не моргнул бы: его жизнь, его ошибки, его путь. Но тут на чаше весов была судьба Малены. Как оказалось, еще и Перетт, которую он даже не знал как человека, но которой приходился ближайшим родственником. хватит хватит ХВАТИТ С МЕНЯ СОН ЗАТЯНУЛСЯ К ЧЕРТУ ВСЕ ГОРИ ОНО ВСЕ СИНИМ ПЛАМЕНЕМ ТОЛЬКО ОС-ТА-НО-ВИ-ТЕСЬ — Малена, — обратился Польнарефф, смотря на нее влажными глазами, — я знаю, что ты плод моего воображения или нечто наподобие. Я знаю, что настоящая ты сейчас в Париже и умираешь от туберкулеза. Я молю тебя только об одном: если у тебя есть связь с тобой-настоящей, то запомни, что я обязательно вернусь к тебе и сделаю все, чтобы Перетт была раскованнее. Полный идиот. Ей уже двадцать, ее не изменить. На что он вообще надеялся? Поезд уехал, а он все проебал. Малена смотрела на него непонимающим горестным взглядом. Должно быть, думала, что он сошел с ума. — Мы снова увидимся, и я все наверстаю, поверь, я непременно… Польнарефф очнулся на полу кабинета Джорно; послышались чеканящие шаги прочь. Он лежал там, где совсем недавно лежала бумага, тело черепахи покоилось рядом. Он чуть-чуть приподнялся на локтях — и руки послушались его. Новое тело двигалось свободно, а тяжесть, разлитая в мышцах, воспринималась как не что иное, но благословление. Иллюзия, иллюзия — все это была иллюзия, в реальном мире он просто возвращался в новое, созданное Джорно тело. Сердце, однако, кололо, как у невротика, и ничего с этим поделать было нельзя. В окно падал богатый золотой свет тосканского солнца. Он обласкал лицо Польнареффа, расцеловав в обе щеки, словно говоря «ну, с возвращением». Польнарефф, прищурившись, открыл форточку, и горячий влажный ветер ворвался в помещение, будто спеша ему навстречу, обвеял точеное суровое лицо и приподнял выбившиеся на лоб пряди — они щекотались, так что пришлось их сразу же поправить. Наконец-то? Как относиться к тому, что у Польнареффа вновь была телесная оболочка? Он теперь свободен в перемещении, это факт, но его теперь сковывали доводы разума: без станда опасно даже на улицу выходить, особенно будучи приближенным босса мафии. Будет ли работать закон о том, что хозяева станда, пускай и бывшие, неизбежно притягиваются друг к другу? И как тогда защищаться? Должен ли он быть рад телесной тюрьме так сильно, как он радовался раньше? Забытый, брошенный ребенок жестокого мира, выброшенный на его обочину. Вот кто отныне Жан-Пьер Польнарефф. Он пошарил по карманам и внимательно осмотрел все поверхности. Разумеется, нигде не нашлось ни одной сигареты. Впрочем, откуда им взяться? Никто из приближенных Джорно не знал, что у Польнареффа была такая пагубная привычка, никто, конечно же, не оставил ему пачку. Польнарефф вышел на улицу. Она встретила его гулом города, в котором кипела жизнь: ездили машины, трепались прохожие, шумела богатая листва деревьев, высаженных в ряды на аллеях и в садах. И — сигаретным дымом: у входа стояла Перетт с сигаретой в зубах. Она окружила себя плотной завесой сигаретного дыма, как мантией, и, будучи ниже Польнареффа не полголовы, смотрела на него, сощурив глаза. Белесый цвет дыма весьма удачно перекликался с отблесками на ее убранных назад волос. — Будете самокрутку, месье? — предложила она, демонстрируя Польнареффу раритетный портсигар с выложенными в стройные ряды самокрутками. Для двадцатилетней девушки, да и вообще — очень даже прилично. — Не откажусь. Польнарефф закурил, и новое тело с непрокуренными легкими сразу же отринуло табак: он закашлялся как школьник, стыдливо, впервые в жизни потягивающий цигарку за углом школы. Вот это уже было по-настоящему обидно. — Крепкий табак? — Самый крепкий, какой нашла в табачке. Сделав глубокую затяжку сквозь выступившие на глазах слезы, Польнарефф посмотрел внимательнее на Перетт. Нет, она определенно некрасивая, но взгляд притягивала: тонкая и жилистая, с прямыми плечами и таким ровным позвоночником, будто там были не кости, а рапира, взгляд Горгоны из-под тонких низких бровей. Она смотрела враждебно, словно готовилась сразу (ни на что, без повода) дать отпор, отстоять себя, подчеркивая свое превосходство — как будто в нем кто-то смел сомневаться. Бедный ребенок. Через что же ты прошел, раз стал таким? Польнарефф внимательно изучал ее, не боясь лишних вопросов, и старался найти хотя бы что-то, что ей досталось от Малены. Не нашел. Перетт — копия своего папаши, внешне уж точно. Как же он надеялся, что хотя бы характер у нее другой. Верить в это, правда, едва удавалось, потому что мягкий, покладистый человек никогда не станет бросать вызов одним своим видом. — Что дальше? — спросил он. — Как мы доберемся до Парижа? — Дон Джованна позаботился обо всем. Нам помогут приближенные к нему люди. Сейчас за нами приедут. И отвечала, как солдат отдает рапорт. Наверное, она крепко и долго пьет периодами, чтобы сохранять эти спокойствие и решимость. Иначе Польнарефф ее характер не мог объяснить. У него ни за что не получилось бы такой дочери. Хотя… зачем гадать? Душа ее — нераскрытая книга, и Польнарефф не знал, с какой стороны подступиться, он не знал о ней ровном счетом ни-че-го, так смысл строить теории и пытаться себе что-то объяснить? Перетт, как и он сам, не собиралась умирать, а значит, у них будет время, чтобы узнать друг друга. Другой вопрос — желание. Перетт не выглядела как человек, которому от Польнареффа что-то нужно. Ей, видимо, вообще было все равно. — Мы успеем? Перетт усмехнулась — хрипло, низко из-за прокуренного голоса. В усмешке не было ничего притягательного, она даже как-то отталкивала, но Польнарефф поймал себя на мысли, что лишь чутче стал внимать каждому слову Перетт. — Мать не лежит в реанимации, не задыхается от боли и даже не в бреду. У нее остался где-то месяц. На дорогу у нас есть время. Она говорила о смерти Малены, своей матери, просто (не непринужденно) и обыденно. Наверняка уже свыклась в тем фактом, что скоро ее не станет. В отличие от ПольнареффаI.
1 июля 2021 г. в 17:04
Примечания:
вообще, я думала написать все одной частью, но потом поняла, что безумно нуждаюсь в отклике, ведь вторая часть выйдет стекольнее и сложнее во многих смыслах, а потому вот, наслаждайтесь.