Милые мои

Где бы Польнарефф ни был, через что бы ни прошел, он верил: все пути он прошел не напрасно, ведь они все до единого вели, как в Рим, в тесную квартирку в Париже. Когда-то жили здесь они с отцом и Шерри, а сейчас доживала последнее Малена. Там все стояло в точности как в его детстве: масляные этюды на стенах, большие деревянные окна, аквариум с тропическими рыбками в углу, вид из окна сверху на городскую панораму. Нынешняя хозяйка сохранила первозданный облик этой квартиры. Пахло сиренью — букет стоял на столе в скромной вазе. Если человек — это судно, что плывет по течению жизни, то сердце Польнареффа бросило здесь якорь. Нельзя сказать, что дорог к этой пристани не существовало вовсе. Просто все пути оказались максимально неочевидными. Он прошел их все (впрочем, не то чтобы сохраняя достоинство) — исключительно для того, чтобы сейчас увидеть Малену, опирающуюся о тумбочку. Она была совсем слаба и держалась за что угодно, лишь бы устоять на ногах, лишь бы смотреть на Польнареффа горячо любящими, сверкающими (боже, только бы не от болезни, только бы не от болезни) влажными глазами с лопнувшими капиллярами и желтыми белками — но глазами живыми и по-прежнему ярко-синими. Из-за туберкулеза Малена высохла и ссутулилась, ее бедра казались уже колен, но не только он повлиял на нее: лицо Малены покрылось морщинами из-за старости. Все же с момента их расставания прошло двадцать лет, а значит, им сейчас должно быть по пятьдесят шесть. Польнарефф вспомнил: Малена смотрелась в зеркало, по-разному надевая цветастый палантин и выбирая лучший вариант. Польнарефф подумал тогда: ты красива. Ты очень красива. Красивее тебя не найти. Да повяжи этот палантин хоть на лицо, как накладывают бинты раненным в глаза солдатам, — ты останешься несравненной, будешь ты, прорва и остальные. Польнарефф пообещал себе строго-настрого: он будет рядом, когда красота Малены начнет угасать — из-за возраста, возможно, родов, тяжелого труда или болезней. Новое тело Польнареффа Джорно создал молодым, и Польнарефф вдруг понял, что не хотел этого. Ни нового тела (такого, каким он его получил), ни отсрочки от старения в два десятилетия. Он хотел жить с Маленой, видеть, как на ее лице прорезались у внешних уголков глаз морщинки, как ее руки становились все более узловатыми, как темнела кожа — и быть с ней рядом, держать ее за руку все это время и убеждать, что она по-прежнему красива и никого красивее нее не будет никогда. Ведь если не в этом, то в чем еще заключается любовь? Как еще он может ее доказать? — Добро пожаловать, — поприветствовала Малена, слегка качнувшись в его сторону — Польнарефф уже приготовился поймать ее, но она лишь встала ровно, как могла, опершись вновь о тумбочку. Тяжело звякнули ярко-синие, в цвет глазам, серьги. Дура. Они же наверняка были неудобные. Нарядилась, чтобы порадовать его? Зачем? Будто он не рад ей безусловно, прото по факту существования. — Наконец-то ты здесь. — Я вернулся к тебе, — эхом ответив ей, Польнарефф сделал шаг ей навстречу и прижался своим лбом к ее. Малена отпрянула как испуганный зверек, ее лицо исказило отчаяние. — Лучше не надо. У меня… — Туберкулез. Я знаю. А теперь подойди, — он протянул к ней руки, как грешник к святой, и они переплели пальцы. Малена виновато изучала пол перед собой. — Мне не страшно заразиться. Польнарефф поднес ее руку к губам, оставил на костяшках эфемерный поцелуй и прижал ее ладонь к своей щеке, закрыв глаза. Сморщенные руки, сухие на ощупь и хрупкие, как пергамент. Руки Малены. Внутри него со звоном бился хрусталь и одиноко завывали суровые, никем не любимые ветры. Польнарефф будет помнить о Малене все: какой она была и какой стала, он будет хранить память о ней в сердце своем и скорбеть каждый день из тех выигранных лишних двадцати лет. Если и есть рай, из которого приходила Шерри, то однажды она там встретится с Маленой, и их души будут спокойны. — Я ждала тебя, — прошептала Малена со слезами, — я верила, я всем сердцем верила, что ты придешь, и, надо же, не обманулась… — Я перепробовал десятки способов вернуться к тебе, но помог только последний, не без помощи Перетт. — Как же тебе было тяжело… — она погладила его щеку, и Польнарефф прильнул к ее пальцам. Чушь. Тебе, Малена, было гораздо тяжелее. — Скажи, ты не винишь меня? — За что? — За то, что пропал. Глупости. Будто он вообще имел право спрашивать о таком и уж тем более просить прощения. Будто его можно было простить при всех «но». Будто у них был шанс что-то исправить. — Я все понимаю. Всегда, когда ты уходил, я готовилась к тому, что однажды ты не вернешься. И на этот раз тоже. Еще сказала бы: тебе не о чем беспокоиться, все пустяки и дело житейское. Польнареффу было, правда, о чем беспокоиться: он не собирался разрыдаться перед Маленой как девчонка, но слезы так и подступали. Он посмел связаться с таким искренним человеком, с человеком, что с ним — и в огонь, и в воду, а если и не туда, то будет лишь молча принимать любое его действие, любой его шаг, даже самый сумасбродный, и любить — несмотря на время, на расстояния, на доводы здравого смысла. Несмотря ни на что. Иногда даже вопреки, если не во зло — не во зло этой блядской жизни, что завела Польнареффа в Италию. Он не заслужил Малену. Что он сделал для нее, в конце-то концов? Сейчас он был в силах лишь проводить Малену в последний путь. Вот и все. … … … Это значит, что он выжмет из себя все соки, чтобы Малене было хорошо в тот недолгий срок, что ей отпущен. Это значит, что он отработает то, что должен. Это значит, что, вопреки всему и даже во зло, он будет счастлив с ней. Насколько сможет. Теперь-то он всегда будет рядом, теперь-то он никуда не уйдет ни на шаг. Настал час держать данные слова. …удастся ли, правда, ему при всех поправках сдержать данное самому себе слово и быть счастливым?.. Польнарефф взял Малену на руки (ему в плечи тут же врезались ее торчащие кости, а вес показался неестественно маленьким, так быть не должно, не должно, не должно), отчего та тихо ахнула, в панике ухватившись за его шею, и посадил на кровать. Малена хлопала ресницами, все еще ничего не понимая, совсем как девчушка, так, как могла бы делать Перетт в детстве. Польнарефф улыбнулся ей одними уголками глаз и встал перед ней на колени, обняв ее за ноги. Подол ее платья пах порошком и сиренью. Спасибо, что не забыла, спасибо, что дождалась, спасибо, что вообще есть на этом свете — спасибо, спасибо, спасибо… — Ч-что ты?.. — та издала недоуменный восклик и присела на корточки, чтобы их лица оказались на одном уровне, и заглянула ему в лицо. Милая моя, моя ты милая. Ты так и не научилась принимать благодарность. — Я просто счастлив. Спасибо, — ответил он куда-то в ткань, наполняя легкие удивительным ароматом цветов. Его вечный путь окончен — или появилась хотя бы минута на привал. Он дома. Чего же еще можно желать? Луна, его несменная проводница, красива, и пересекать пустыни или бороздить океаны, бесспорно, романтично (не зря их воспевают на все лады поэты), но только здесь, в своей отчей квартирке в Париже, на коленях перед Маленой Польнарефф наконец-то вдохнул полной грудью, с успокоением, с пониманием, что больше ничего ему не надо. Хватит, набегался. Его ждали. Его дождались. В том, чтобы ждать и любить другого человека издалека, беспрестанно улавливать момент, чтобы встретиться с ним, было, конечно, что-то свое, что-то неуловимо-прекрасное, романтическо-патетическое, ведь в нескончаемой дороге легко представить себя рыцарем, ратными делами прославляющим имя дамы своего сердца (правда, Польнарефф максимум — Дон-Кихот в картонном шлеме). Но тепло родного дома не в силах заменить ничто. Малена, мудрая женщина, провела большими пальцами по краю его нижних век, повторяя их контур, и ощутила намек на влагу. — Может, чай? — спросила она тепло, словно обнимая Польнареффа одним лишь голосом. Польнарефф тосковал по этим интонациям. — Я сделаю. — Но ты с дороги… — Уже иду на кухню! — он живо поднялся и направился на кухню, зажег плиту, поставил на нее пузатый металлический чайник, на стенках которого, как в кривом зеркале, отражалось его вытянутое карикатурное лицо, букет сирени и волнующиеся белые-белые полупрозрачные занавески. Однажды, едва попав в Mr. President, Польнарефф видел сон: эта же квартирка, эти же виды из окна и эти же, будь они неладны, занавески. Ветер-шалопай, выпутавшись из них, бегал по всей комнате и качал пряди волос Малены, выбившиеся на лоб. Малена смотрела на Польнареффа и тепло улыбалась ему — будто лицо ее было всем летом, будто только оно могло источать доброту и спокойствие. Она, кажется, сказала еще: «Иногда мне кажется, что мы созданы специально друг для друга». Следующие двадцать лет этот сон был раной Польнареффа, ведь он понятия не имел, а сможет ли вообще когда-нибудь вновь увидеть Малену, тем более — Малену счастливую, Малену улыбающуюся. И вот, сейчас, ссыпая заварку в заварочный чайник под шелест закипающей воды (так уютно, боже, звуки дома), он поймал себя на мысли, что ему очень нравилось находиться здесь, а не торопиться куда-то, всего лишь готовить чай, а не закуривать, чтобы не заснуть прямо стоя по пути до гостинцы, заботиться о близком человеке, а не выбивать вопросы у беспросветных наркоманов в подворотне. Счастье, оказывается, так близко, так легко, так доступно. И вот, сейчас, когда блаженный сон обернулся реальностью, Польнарефф хотел переписать слова Малены: «Мне кажется, я был рожден, чтобы встретить тебя». Сколько бы узлов мирового океана ему ни пришлось переплыть, сколько бы пустынь он ни пересекал, сколько бы городов ни минул — он прошел бы столько же и даже вдвое больше, чтобы сейчас обнимать Малену, чтобы пить с ней чай, чтобы смеяться с ней над глупыми шутками. Если вместо рая существуют перевоплощения, если до этой жизни их с Маленой души плакали и радовались где-то на другом конце света, то сомнению не подлежит: они всегда были вместе, вместе и будут. Польнарефф умрет, но найдет сотню разных способов настигнуть ее — даже если это будут частицы ее праха, развеянного по ветру, даже если он сам будет давно похоронен, его кровь проникнет в растения и неизбежно настигнет Малену, где бы она ни таилась. Он никогда не скупился на эмоции, и он умел проявлять заботу — правда, со смертью Шерри никому эта забота оказалась не нужна, а ведь всякому человеку нужно иногда не просто быть рядом с другим человеком, но чувствовать себя его опорой, его радостью, его уютом. Польнарефф принялся дарить заботу Малене, как только мог: он не позволял ей вставать с кровати, всегда все готовил сам, искал пульт от телевизора, настраивал радио, читал книги вслух, накрыв Малену одеялом, и даже купил музыкальный проигрыватель. Ему это нравилось. Нравилось расчесывать ей волосы, чтобы не запутались (благо, опыт с шевелюрой Шерри помог), нравилось даже готовить ей утренний кофе (едва закипит, налить в чашку, чашку — на серебряный поднос, рядом сахарница и салфетка, свежий круассан). Малена, всегда заботящаяся о других и лишь в последнюю очередь о себе, принимала ее сначала с возражениями («я еще могу ходить, и я вполне в состоянии самостоятельно полить цветы на балконе»), затем — то ли силы начали покидать ее, то ли она смирилась и просто лежала с Польнареффом вечерами, смотря в лиловые парижские сумерки, под итальянскую оперу. Разбирался ли кто-то из них в опере? Едва ли. Просто любой текст на итальянском языке сам по себе становился текстом песни, оставалось лишь наложить мелодию, даже самую простую, и наслаждаться. Поскольку уже смеркалось, Малену клонило в сон, и, когда она засыпала, Польнарефф перекладывал ее голову со своего плеча на подушку, закрывал окно, чтобы не продуло, и выключал свет. Боже, если ты есть, то благослови эти моменты! Перетт, как оказалось, зарабатывала на жизнь тем, что рисовала комиксы. Они так хорошо продавались, что у нее была возможность снимать не только отдельное жилье, но и небольшую студию. Всю студию Перетт завалила материалами: на стенах висели постеры с персонажами, на столе она разбросала маркеры и ручки, стопка белой-белой бумаги возвышалась на его уголке. Польнарефф подошел к стеллажу и изучил книги, стоящие там: все комиксы с кричащими названиями, комиксы от Marvel, от DC, от некоего Юрия Оболенского — кто же выбрал такой неловкий псевдоним? Он вспомнил, как сам мечтал стать мультипликатором и даже отстроить Польнареффлэнд имени себя любимого. Мечта, однако, осталась в прошлом, и не оставалось и призрака надежды, что она сбудется. Нельзя было сказать, что Польнарефф жалел об этом. Скорее, он порадовался, что у его дочери в профессиональном плане получилось больше, чем у него. В конце концов, не то чтобы мультипликатором — кем вообще Польнарефф был? Воякой, бойцом, рыцарем, если угодно, сражающимся с нелюдью. Даже звучало настолько высокопарно, что неизбежно вызывало комический эффект. Кем была Перетт? Автором известного комикса. Автором успешным и много зарабатывающим на мечте. Польнарефф заглянул за плечо Перетт, что-то усердно рисующей. Она делала эскиз какой-то девушки: короткие темные волосы, халат доктора и высокая юбка. Штрихи она накладывала яркие и четкие, от плеча, рисовка у нее получалась резкая, без полутонов и оттенков, строго — черное и белое, не как комикс, а наброски с натуры у художника. Тоже своего рода эстетика. — Как называется твой комикс? — «Дети Лилит», — отозвалась та, не отрываясь от работы. Отвечала она ровно, без намека на раздражение, тем самым развязывая руки Польнареффу в дальнейшем диалоге. — О чем он? — Один безумный гений воскресил свою умершую жену и теперь расхлебывает кашу, которую заварил. — А что такого случилось? — Его воскрешенная жена, в отличие от себя-живой, не проявляла никаких эмоций. Совсем. — Ясно. Польнарефф искренне не хотел замечать параллели между миром выдуманным и реальным. Разве он равнодушен? Разве Малена разочарована в нем? Почему Перетт рисует такое? Едва ли то ей навеяла жизненная ситуация: комикс уже нашел свою широкую аудиторию, а на это уходят месяцы, если не годы, в то время как Польнарефф вернулся в мир людей лишь пару недель тому назад. Должно быть, Перетт переживала что-то другое, сублимировала в рисовании что-то свое, глубинное, потаенное, то, о чем Польнарефф не узнал, даже если бы, наверное, жил с ней в одной квартире годами. Неразделенная любовь вела руку Перетт по бумаге? Разочарование в ком-то? Чья-то смерть? Или это попытка дерзнуть на жанр научной фантастики без образования физика или биолога за плечами? Да, точно что-то и этого ряда. Сцепив руки за спиной, Польнарефф присел на подоконник. — Что с губой? — спросил он внезапно, смотря на Перетт. Та на миг замерла, словно ее поймали за шалостью, и наконец-то оторвалась от работы. — Что с ней не так? — вскинула она брови, ощупывая лицо. Удивление она изображала мастерски, Польнарефф волей-неволей отдал ей должное. — Разбита. — А, — опомнилась та, — если коротко, то отбивалась от одного ебанутого на голову. Он заявлял, что Psycho абсолютно не приспособлен для сражений. Пришлось доказывать идиоту обратное. Польнарефф растерялся сперва: ему гордиться за бойкую дочь или чувствовать вину за то, что не добавил от себя тому дегенерату, что дерзнул оскорбить такой мощный станд, к тому же станд Перетт? В ее вспыльчивости и готовности постоять за свое гордое имя Польнарефф безоговорочно узнал себя. И пускай честь фамилии Польнарефф была защищена, сам Жан-Пьер считал себя жалким и смешным. Смешным и жалким. — Матери, надеюсь, ничего не сказала? — Разумеется, — она вновь склонилась над рисунком. — Она даже ничего о стандах не знает. Перетт с Польнареффом едва ладили, да только мыслили похожим образом: чтобы оградить дорогого человека (при том одного и того же) от опасности, чтобы не заставлять его волноваться лишний раз, они предпочли замолчать о стандах, о том, что грозит их обладателям, о той тяжкой ноше, что ложится на их плечи. Что ни говори, но в славной традиции лгать во спасение они объединились. Ложь эта длилась годами и даже десятилетиями: сначала Польнарефф, уходя, не говорил Малене, куда он уходит, чтобы на нее потом не вышли враги и не начали нападать на нее. Затем Перетт утаила свой Psycho, чтобы Малена не думала о том, как складывается жизнь обладателя стандом и как он неумолимо волей судьбы сталкивается с другими такими же людьми — правда, вовсе не факт, что настроенными дружелюбно. Польнарефф и Перетт гордо шагали под знаменем лжи и ни капли того не стыдились. И свято верили: это ложь во спасение, это ложь во спасение, это ложь во спасение… наконец, в Библии написано порицать клевету, но ложь — ни разу. Чисто технически, они даже оставались добропорядочными людьми. Молодец, девочка. Ты в точности твой папаша. Невесело усмехнувшись, Польнарефф оперся спиной об оконную раму. Рука его случайно столкнулась с маленьким радиоприемником: ранее он его не видел из-за штор, но сейчас предмет словно просился на руки, чтобы его взяли. Польнарефф очень давно не слушал радио: даже у Джорно в последние года он стал все реже замечать, что люди включают его — в основном музыку, музыку, музыку. Современная музыкальная индустрия, помнящая и про Вудсток, и про одну вечную ливерпульскую четверку, предлагала все больше самых разных жанров и не забывала про сделанное ранее, что позволяло слушать исключительно музыку, а не унылые новости да прогноз погоды, который, кстати, люди начали смотреть лишь в Интернете. — Я включу? — Польнарефф показал Перетт радио. Та посмотрела на него недоуменным взглядом. Польнарефф, если бы был котом, прижал бы уши от неловкости. — Его уже давно никто не слушает. Я даже не знаю, работает ли приемник, не включала его никогда, — она просто пожала плечами. Простая, казалось бы, вещь — радио, музыка, новости. Но Польнареффу так поплохело от чувства того, будто он изгой, будто он совсем не вписывается в контекст времени, будто он уже лишь мусор на свалке времени и ничего больше, что пришлось незамедлительно достать сигарету и зажечь ее прямо в помещении. Перетт, увидев Польнареффа с куревом, тотчас скрутила себе самокрутку. Жест этот казался оттого более ранящим, что Перетт делала это не столько из сострадания (она не проявляла немого участия или даже элементарного сочувствия), сколько из простого рефлекса (увидел горящую сигарету — захотел сам). Польнареффу стало невыносимо. Боже, где взять силы, чтобы вынести все это? Жизнь с течением времени тщательно сбивала с Польнареффа спесь, и постепенно он из самоуверенного выскочки медленно, но верно превратился в расчетливого тактика, знающего свои достоинства и недостатки. Он шел в бой, лишь зная почти наверняка, что у него есть шансы на победу, он скрупулезно взвешивал все за и против и к своим годам уже, казалось бы, привык к своему не-всесилию. Как же жестоко он ошибался, и какой же жестокой оказалась жизнь. Польнарефф совершенно искренне верил, что сможет спокойно принять тот факт, что людей съедают болезни, даже что они умирают внезапно и не на поле боя, а в больницах от инфаркта, от несчастных случаев. Оттого лишь мучительнее оказалось принимать тот факт, что против туберкулеза он ничего не мог поделать: ему не набьешь морду, его не прогонишь, пока не слишком поздно. Наблюдать, как Малена постепенно угасает, как силы покидают ее, как она все больше спит и встает с кровати лишь при крайней необходимости, как она все больше сутулится и все меньше говорит, только сочувственно смотрит, было невыносимо. Польнарефф уже злился — совершенно иррационально, ведь кто был виноват? Туберкулез можно спокойно подхватить в метро, а работая медсестрой (чем и занималась Малена) — тем более. От болезней никто не застрахован, и вакцинацию придумали не ото всех на свете хворей. Не всегда, но все же удавалось одернуть себя: копить злобу бессмысленно. Надо просто принять тот факт, что есть вещи, от которых близких не уберечь, сколько ни бейся, и бессмысленно обвинять во всех бедах государство, медицину или законы мироздания. Отойдя от этой, правда, мысли, Польнарефф думал о другом: о том, что ежегодно чуть ли не за шкирку таскал бы Малену раз в год на полное обследование, чтобы выявить все недуги до того, как они скажутся. Но — прошлое не перепишешь, что было, того не вернуть. И опять — проблема человеческого бессилия. Осознавать себя слабым — отвратительно. Отвратительно было и слушать кашель Малены, с каждым разом становящийся все более лающим и глубоким, и убирать за ней окровавленные салфетки — и понимать, что этот процесс вспять не обернуть. Черт побери, иронично: будучи смертельно раненным Дьяволо, отхаркивая внутренние органы, в последние моменты жизни в прошлом теле Польнарефф не потерял надежду. Сейчас, живя рядом с умирающей любимой женщиной, он опустил руки. Он принял свое поражение в битве за жизнь. Если человек получает кару за свои грехи, то когда же, а главное, как Польнарефф успел так нагрешить, что сейчас обречен разгребать все это, грызть собственную плоть зубами от беспомощности, ронять слезы отчаяния и постепенно сходить с ума? Будь мир — океаном, Польнарефф утонул бы в нем. Будь мир поездом — он бы прыгнул под него. Польнарефф закурил в форточку, смотря на спящую Малену. Со спины в полутьме она выглядела совсем как в молодости: высокая, тонкая и черноволосая. И только хорошенько присмотревшись можно было заметить проскальзывающую седину в ее волосах. Фиолетовые сумерки легли прямоугольником на кровать, и лениво разлегшийся сочный, насыщенный свет напоминал неоновый. — Жан-Пьер, — Малена повернулась, — ты здесь? Он всегда будет рядом. Теперь. Он всегда, всегда, всегда рядом. — Здесь. — Включи, пожалуйста, свет. Мне не спится, — пожаловалась она, и хоть Польнарефф не видел ее лица, по интонации он понял, что она расстроена. Она не должна расстраиваться в оставшееся ей время. Ее голос не должен звучать так уныло и безнадежно. Да, сон — это важно, и это чуть ли не единственное время, когда Малена полностью свободна от тяжелого, удушающего кашля, но его отсутствие не должно огорчать ее. Так нельзя. Надо срочно что-то сделать. — Милая, подожди, — успокоил он ее и помчался в другую комнату — туда, где хранилась искусственная елка, которую доставали только на Рождество, и игрушки для нее. Польнарефф вспомнил, что, когда Шерри было грустно, он развешивал в их комнате гирлянду, и ей становилось чуточку легче, чуточку радостнее — просто оттого, что комната наполнялась магией сверкающих огоньков. С Маленой они никогда не пробовали такого. Может, стоит попробовать? И гирлянда осталась с тех еще времен, та самая. Как намек. Он достал коробку, проверил: гирлянда на месте. Малена смотрела на него уставшими, красными, ничего не понимающими глазами. — Что ты делаешь? — спросила она, наблюдая за тем, как Польнарефф с небывалой для человека его телосложения прыткостью сновал по комнате, закрепляя гирлянду на скотч по стенам комнаты и переходя на оконные рамы. — Зачем тебе гирлянда? Сейчас лето. Польнарефф оставил ее слова без ответа, продолжая свое дело. Еще чуть-чуть — и она сама все увидит и поймет. Он хотел, чтобы ненадолго в их комнатке поселилась магия. И вот, финал — Польнарефф подключил гирлянду к сети, и помещение окунулось в пестрые яркие цвета — красный, желтый, синий, зеленый, оранжевый. Мелкие лампочки, разбросанные по комнате, сонно перемигивались, как на фестивале, отражаясь от стекла в окне, в стеклянных бутылках из-под вина, сгрудившихся на столе, оставляя яркие пятна на стенах, полках и столе, несмело рассеивались на кровать и таяли в глубоких складках одеяла. Цветовое безумие отразилось в восторженных глазах Малены, на этот раз с пониманием поднятых на гирлянды. Она смотрела в точности как ребенок, вмиг забыв, что не спалось, что спину ломило, что горло уже разодрало все триста раз от кашля. Memento mori Memento mori Memento mori Memento mori Memento mori Memento mori Пускай Польнарефф не создал в своей жизни ни одного мультфильма, пускай так и не отстроил свой Польнареффленд — он прямо сейчас создавал чудо для единственной, для самой важной зрительницы, и он считал, что большего от жизни взять никак не мог. Его светлые волосы, обычно сливающиеся с тенями, охотно вбирали в себя все цвета огоньков гирлянды, и в них сверкали благородным серебром отдельные пряди. — Как тебе? — спросил он, ложась к Малене в кровать. Он укутал ее в одеяло и крепко, но нежно обнял. — Фантастика… — восторженно выронила та. Будь они на улице — наверняка бы начала, как в детстве, ловить снежинки языком, и неважно, что до снегов оставалось еще несколько месяцев. Он погладил ее по волосам. Как же Польнарефф был рад. Как же был рад… Он подхватил с прикроватной тумбочки книгу, которую читал ей (кажется, «Маленький принц» Экзюпери), и открыл ее на заложенной странице. — Что ж, остановились мы вот здесь… — пробормотал он, находя нужную строчку. Малена слушала его, наслаждаясь миганием огоньков. Она выглядела очень мирной и домашней, уютной. — Хочешь послушать? Та кивнула и положила голову ему на плечо. Он начал читать — размеренно, с выразительной интонацией, меняя голоса под героев, не монотонно, но постепенно Малена перестала двигаться и задышала глубоко и размеренно. Устала, видимо, и наконец заснула. Ее ресницы дрожали, а удлиненные тени от них легли на ее щеки и пересекли два оранжевых, цвета пламени, блика. Очень вовремя. Строчками про «мы в ответе за тех, кого приручили» Польнарефф подавился. Утром Польнарефф проснулся под мирное стучание дождя по окнам. Он потянулся и случайно коснулся кулаком плеча Малены — она лежала, завернувшись по глаза в одеяло, ее волосы змеями чернели на подушке. Странно: холодно не было, несмотря на дождь, даже, наоборот, душновато, воздуха словно не хватало. Польнарефф выбрался из кровати, продолжая зевать во весь рот, поплелся на кухню, поставил на конфорку турку с кофе. Надо было сделать все в лучшем виде до того, как Малена проснется. Пока закипал кофе и по квартире разлетелся бодрящий аромат терпкого свежего черного-черного кофе (даже окно открыть не хотелось, чтобы проветрить, настолько этот аромат манящ, настолько он хорош), часы показали полвторого. Малена никогда не спала так долго — даже по своим меркам. Польнарефф налил себе кофе в стакан, разбавил водой и выпил в один глоток, чтобы в голове прояснилось. День уже был в самом разгаре, и надо было работать. Совсем скоро Польнареффу понадобится его выносливость: как только дождь закончится, они с Маленой пойдут в парк, они давно уже собирались. Что это значило? Это значило, что надо было посадить ее в инвалидное кресло, спустить по лестнице, а затем, изо всех сил разыгрывая радость жизни и бодрость, катить ее по дорожкам, непрестанно щебеча всякий бред. Не то чтобы Польнареффу было трудно изобразить оптимизм, совсем нет. Сложнее всего для него было думать: раньше Малена всегда чутко улавливала фальшь в его настроении и пресекала это, сейчас же у нее хватало сил только на то, чтобы тяжело вздохнуть и с закрытыми глазами продолжать слушать. И все чаще Польнареффу начало казаться, что она искренне верит в его эмоции, но не потому что оглупела, а потому что ее морально не хватает на то, чтобы вглядеться в душу ближнего своего и найти в ней притворство. Польнарефф поставил поднос с кофе на прикроватную тумбочку, сел на кровать ближе к Малене, дотронулся до ее плеча, слегка толкнул его одними пальцами и склонился к ее уху: — Доброе утро. Пора вставать. Та даже не пошевелилась в ответ — как лежала камнем под одеялом, как в коконе, так и лежала. Даже бровью не повела, не поморщилась, потревоженная. — Весь день проспишь, — он чуть настойчивее дотронулся до ее плеча. Снова молчание. Гробовое молчание. Целое ни-че-го в ответ. Пугающее ни-что в ответ. — Дождь уже прекращается. Сейчас мы выпьем по кофейку, потом выйдем наружу — а там свежо, пахнет зеленью и, знаешь, озоном… — горячо шептал он, прекрасно понимая, что его не слушают — не слышат ведь. Шептал Польнарефф, вероятно, уже не для Малены — для себя. Зачем что-то говорить ей? Она ведь даже не кивнет, едва живая, потому что она уже не едва живая — а вовсе не живая. Польнарефф с удовольствием, с горячим рвением променял бы годы своей долгой жизни и даже некоторые приключения стер бы из памяти в обмен на то, чтобы увидеть, как Малена сейчас, сонно щурясь, посмотрела на него и прошелестела едва слышно «да, встаю». Но знал же, знал же, ЗНАЛ ЖЕ — не будет щуриться, не обернется к нему, не выронит ни слова. С каждым звуком, сорвавшимся с губ, на кончике языка Польнареффа скапливалась горечь — будто он выкурил подпаленный табак, и ощущение настолько вязко и едко вплеталось в его язык, распространяясь дальше по пищеводу в животе, давило на сердце, что терпеть его с каждой секундой становилось все невыносимее. И ведь не найти в этом ничего удивительного: слова его — что две гвоздики, что кладут у могильного камня. Что Польнарефф делал сейчас, если не вколачивал гвозди в гроб Малены, если не опускал его по канатам в прямоугольную яму, увенчанную серым-серым, невзрачным надгробием? И платье на Малене — серое-серое, невзрачное, в цвет надгробия, в руках — те самые две гвоздики. — Какие цветы ты любишь? Может, розы? Розы любят все девушки! — Розы — слишком просто. Мне нравятся гвоздики. Розовые, белые — любые. Они простые и изящные. Вызвав скорую, Польнарефф в бреду спустился на улицу, дрожащими пальцами достал сигарету из пачки — и уронил. Долго-долго смотрел на помятую сигарету, упавшую на мокрый асфальт, прямо в лужу; к белой когда-то бумаге, уже вымокшей, прилипла грязь, высыпался табак. До чего же жалкая картинка. — Не будешь против, если я закурю в комнате? — Конечно! Только возьми пепельницу и не мусори. Не люблю беспорядок. Дождь, однако, вместо того чтобы перестать, усиливался: он разъяренным зверем бился в окна, остервенело срывал листья с деревьев и гонял их по земле. Польнарефф же не рвал и не метал. В душе его не горели дома. Не рвались слезы наружу. Не подступал к горлу истошный крик. Он — само спокойствие. Он — бесчувственная глыба. Он — ничто. В конце концов, сколько смертей он пережил, сколько близких ему людей, членов его семьи умерли раньше его самого? Неужели он не успел привыкнуть к тому, что самые дорогие люди уходят, что счастье — да не то что счастье, а просто все хорошее — мимолетно? Что смерть следует за ним по пятам? Привык, конечно же. Привык. Давно привык. И принимал все с воистину буддистским смирением. С'est la vie. С'est la vie. С'est la vie. Да отвратительна эта ваша жизнь, если она — такая. Если она состоит из потерь — больших, чем приобретения. Если она и дает счастье, то лишь затем, чтобы отнять его и потом причинить еще большую боль — при этом втыкая нож в рану, поворачивая его там и хохоча с садистским наслаждением. — Я ждала тебя, я верила, я всем сердцем верила, что ты придешь, и, надо же, не обманулась… — Я перепробовал десятки способов вернуться к тебе, но помог только последний, не без помощи Перетт. — Как же тебе было тяжело… Зачем и кому это нужно? Боже, если ты и есть, то ты — циничная и бессердечная сука, тебя нельзя восхвалять, тебя надо хаять. «Иногда мне кажется, что мы созданы специально друг для друга». Нет, не так. «Мне кажется, я был рожден, чтобы встретить тебя». Польнарефф умел отпускать. Он отпустил смерть Шерри — хотя и долго шел к этому, скрепя сердце и скрипя зубами, долго бодаясь сам с собой, пробивая ту земляную марионетку насквозь (был бы у него пистолет вместо шпаги — выстрелил бы навылет и в упор). Он отпустил смерть Абдула и Игги — пожертвовавших собой, чтобы позже, спустя десятилетия, он стоял у подъезда и обессиленно смотрел на лежащую на земле сигарету, глупо продолжая сжимать в руке пачку со вполне пригодным куревом, без станда, без единой души, что радела бы за него, заботилась бы о нем, хотя бы как-то, хотя бы забавы ради. Польнарефф остался совсем один. Совсем. Один. Как быть дальше? Что будет завтра? Польнарефф и слышать не желал ни о каком завтра без Малены. Он раздавил носком ботинка уроненную сигарету, долго и с напором вдавливал ее в асфальт, пока она не превратилась в месиво из бумаги, табака и грязи. Если бы с воспоминаниями все было так же просто... Тоска его — что озеро с ундинами, бескрайнее и бездонное, глубокое и темное, и нет ему конца и края, сколько вдаль ни гляди, и не выбраться из него, сколько ни пытайся. Сквозь нее не продраться, не протиснуться, как сквозь тернии к звездам. И смысла в том не было. К чему изображать из себя стойкость, непреклонность, гордость? Чем ему гордиться? Тем, что остался совсем один? Что сам фактически привел себя к этому? Неся давящую пустоту в непослушном теле своем, Польнарефф поставил бутылку абсента на стол (руки его так слабо сжимали сосуд, что, казалось, пальцы вот-вот разомкнутся и абсент упадет, разобьется, осколки изойдутся радугой), Перетт сначала с удивлением взглянула на нее, но затем в ее глазах мелькнуло понимание — и тут же потухло, задавленное горечью. Перетт сложила руки перед собой на столе и положила на них голову, совсем без сил, совсем без воли к жизни. Оделась она во все черное и закрытое — и руководило ей вовсе не желание согреться. Сколько бы она себя ни готовила к принятию вполне очевидного факта, все обернулось прахом: курить хотелось как не в себя, сигарету за сигаретой, пачку за пачкой, и невозможность насытиться и успокоиться вовсе не мешали все вдыхать дым и вдыхать, без конца, без конца, без конца — видимо, пока легкие просто не откажут, окончательно утонув в смолах. Ни Польнарефф, ни Перетт не сказали друг другу ни слова в поддержку — сами несли свой груз, не смея разделить его с кем-то еще. Так им обоим было проще. Наверное. Что бы они могли сейчас сказать друг другу? «Мне очень жаль». Нет, нет, нет, нет и нет. «Это пройдет — все проходит когда-то». Еще лучше — звучит как насмешка. Любая сказанная фраза вмиг становилась пошлостью. «Давай переживем это вместе». ХАХАХАХХАХАХАХАХАХАХХАХА! Они с трудом находили даже общие темы для разговоров, так как они смогут разделить свой траур на двоих и понести его вдвоем? Польнарефф разлил абсент по рюмкам, подтолкнул одну к Перетт, другую взял сам. Покатал напиток по дну, наблюдая за тем, как его искристо-зеленые бока лижут стенки рюмки, ощущая терпкий аромат полыни и каких-то еще трав. Выпил. Проморгавшись, посмотрел на Перетт — та так и сидела, смотря на рюмку невидящим взглядом. Ей будто было все равно. — Выпей — полегчает, — Польнарефф кивнул на рюмку в ее руке, чувствуя, как жар расходится от кончика языка вниз по пищеводу и разжигается в груди. Полынный привкус слегка горчил. — Мне нельзя. — Почему? — Антидепрессанты. И вот еще одна причина, почему они не могли рыдать на плече друг друга: они так и не смогли открыться друг другу. Польнарефф ничего не знал о том, чем живет Перетт, хотя бы какой кофе ей нравится больше всего, тем более, почему сейчас она вынуждена лечить свои психические заболевания — такие тяжелые, что нужны медикаменты. И какие это были болезни? Отчего? Наследственность? Или несчастный ребенок прошел через что-то, что сломало его? Польнареффа тоже много чего в этой жизни и било (но не добивало), и ломало, но он, как личность более сильная, вероятно, терпел, терпел, становился сильнее, вновь вставал на ноги и шел дальше — и сейчас тоже не умрет от уныния (вопрос в том лишь, когда, когда, когда это пройдет). Могли ли они понять друг друга, такие разные, словно идущие во тьме на звук? — Что с тобой? — Биполярное расстройство. — И в чем это выражается? Впрочем, вполне может быть, что Польнарефф вовсе не сильный человек. Он просто не попал к доктору — потому что не считал себя больным, а значит, и не шел к нему. Перетт тяжело вздохнула — то ли подбирала слова, то ли вспоминала весь спектр различного рода пиздецов, с которыми вынуждена мириться. Польнарефф почувствовал себя беспомощным: он ничего не знал о развитии науки за последние года, он ничего не знал о психиатрии, которая в его время особенной силой не отличалась. Видимо, отсталость от прогресса с ним уже навсегда. — У меня есть две фазы: маниакальная и депрессивная. В маниакальную я приступаю одновременно к тысяче проектов, которые никогда не закончу. Мне просто нужно что-то делать, но далеко не всегда мои начинания можно назвать продуктивными… — Ничто прямо-таки не заканчиваешь? Совсем? — Ну, одно начинание я, конечно, довела до ума. — Какое? — Я разыскала вас в Италии и привезла во Францию. Так, стоп. Получается, он обязан тому факту, что сейчас сидит в Париже и заливает абсентом смерть Малены, целиком и полностью тому факту, что Перетт психически нестабильна и в один прекрасный момент с головой отдалась идее порадовать умирающую мать? Получается, что их с Маленой встреча и все-все, да даже тот несчастный вечер зажженных летом гирлянд — не более чем результат деятельности мозга Перетт в маниакальную фазу? Так что ли получается?! Занавес. Воздух вышел сам собой из легких Польнареффа. Он налил себе еще абсента, выпил залпом. Все мысли разом разбежались в стороны, но ему не полегчало. Совсем. Он совсем потерял связь с реальностью. Он не знал, как дальше встанет и пойдет дальше — жить. Сможет ли вообще. — Ясно.