Стой. Давай сыграем в любовь, Игра непростая, но должна получиться, Тебе нужно стать мой, Мне нужно стать к тебе ближе
Лилу45 - Восемь
Впервые Серёжа выплёвывает на ладошку пару светлых лепестков ромашки лет в четырнадцать и морщится, когда тонкие остатки цветов пачкаются в вязкой крови. Его крови. Он матерится, что есть мочи и клянёт проклятую Ленку - девочку с параллельного класса, что выбрала не его. Тогда Серёжа понимает, что кашель совсем не от того, что он шлялся в минус девять в тонких кроссах. Тогда Серёжа понимает, что любить, оказывается, больно. Любить не так, как, например, игрушку новую на компе или банановое мороженое - нет. По-настоящему. Сильно так. Во второй раз он попадает в больницу в семнадцать с отеком лёгких, когда местная врач - Ирина Ивановна - в детской поликлинике ставит ему двухсторонний бронхит из-за странных хлюпающих звуков на том проводе стетоскопа и разводит руками. В лёгких совсем близко к сердцу - расцветают водяные лотосы, хозяйка которых, снова - б л я т ь - выбирает не его. «Прости, Серёжа» — губы кривит и жмётся. Серёжа понимает. С трудом выкарабкивается, обещает себе больше никогда не любить, а потом и вовсе бросает все и уезжает в Питер. Просто потому что хочется, просто потому что дышать там, говорят, легче. Обещаются, клянутся. В Питере холодно, ветер никогда не заканчивается и дышится тут легче только идиотам - Горошко заключает это ещё в первый месяц, но возвращаться в Москву почему-то совсем не хочется, будто заколдовал кто. В двадцать он почти не чувствует угрызений совести, когда спустя три месяца после ЗАГСа, кольцо летит в помойное ведро, а: «чувак, так бывает, забей, ошибки молодости» - приобретает свой смысл. Она выплёвывает длинные острые лепестки оранжевой лилии и клянётся больше никого и никогда не любить. Серёжа улыбается - у него почти не скребёт в грудной клетке. Он не задыхается. Понимает как это. Советует завязывать с ним и выбросить из головы. — Любить хуево, Дин, — закуривает, спину выпрямляет и плечами жмёт, как будто не его пушистые лилии гадят дорогой паркет в кухне. — Не люби лучше. Особенно меня. Проебываться первым оказывается паршиво. Ему будто снова пятнадцать и он ненавидит все ромашки мира - кто вообще придумал, что эти цветы красивые? Кто вообще придумал цветы любить, скажите? Кто вообще... Серёжа задыхается. Впервые за несколько лет чувствует приступ удушья и даже не успевает сообразить что происходит. На пол в офисе Баббл летит маленький оборванный зелёный лист и почему-то Горошко это лишь забавляет. Он хохочет на весь этаж, пугает Рому, который думает, что друг окончательно ебнулся и растирает старыми конверсами остатки растения. Внутри все ощущается по-другому, будто в лёгких не просто что-то расцветает, а как-то ядовито пощипывает. Он такое впервые в жизни чувствует и совсем не удивляется, когда к концу второй линии съёмок на асфальте вместе со слюной и кровью оказывается маленький фиолетовый бутон. — Вот же блядство, — резюмирует, на корточки присаживается и растирает пальцами тонкие, совсем острые лепестки неизвестного цветка. — Полный пиздец, — добавляет уже позже, когда растением внутри него оказывается ядовитое, расползающиеся как плесень вечно цветущее безобразие. Горошко себя за все свои слабости проклинает, смотрит бешеной собакой на смеющегося Диму и думает, как же можно было так вляпаться. Катьки, Ленки и их ромашки с лотосами летят нахер и с такой скоростью, что он путается в собственных ногах и летит мордой вниз - прямо в асфальт - по факту к Чеботареву в руки. — Сереж, ну ты и бедствие, конечно, — Дима тихо смеётся, смотрит, сука, прямо в глаза дольше положенного и так приторно-сладко улыбается, будто не понимает нихуя, что Горошко выть хочется. Прямо в голос, прямо тут - посреди площадки. Выть и это: «Серёж, Серёж, Серёж» на репите в голове как мантру повторять. Потому что хочется. — Да тебе же нравится, — он отшучивается, улыбается почти также сладко, кивает на свой вагончик и удаляется романтично-прозаично выплёвывать сраные лютики. Серёжа до последнего думает, что это они. Маленькие, ядовитые, как сорняки, но красивые и голубые - прямо как его глаза. Дышать с каждым днём тяжелее становится, голова кружится раз по сто на дню, а есть он перестаёт почти полностью - странные, будто обволакивающие все внутренности цветы не дают и шанса хоть на какое-то спасение. Через пару недель на съёмках Артём хлопает Серёжу по плечу, говорит, что он наконец приобрёл идеальную форму для своего персонажа и удаляется. — Аттракцион невиданной щедрости имени Дмитрия Чеботарева, — бубнит совсем тихо и нажирается в этот вечер как никогда раньше. Идеальный Разумовский для своего идеального Волкова разве бутонами в крови плевался?***
— Ты себя совсем загнал, — Дима как снег на голову зимой в Питере появляется - то есть совсем внезапно - и тащит в какой-то бар. Мол, надо так, Серёг. Расслабимся, выпьем. Узнаем друг друга получше - так же правильно? — Стараюсь, — Серёжа рюмки четыре подряд пьёт, по стулу на стойке растекается и почти на замечает, как их «узнаем друг друга получше - так же правильно» превращается в мокрые поцелуи и дрочку в грязном толчке. Серёжа в шею чужую дышит, почти не верит - взгляд мажет, а Дима слишком пьяный и возбужденный, чтобы анализировать. Этот Горошко для него слишком - слишком во всем - в поцелуях этих странных, животных, будто диких - куда дотянешься. В касаниях таких же жадных, будто прощальных, будто первый и последний раз, будто если дышать не губы в губы, то и вовсе не получится. Он странный такой, тёплый и с привкусом ягодных сигарет - вроде взрослый, а сверху на свой бронхит курит всякую гадость. Дима не понимает, как такой нелепый и угловатый Горошко в такого тонкого, остроскулого мальчишку превращается. — Кто она? — спрашивает как-то, в курилке ягодную Сережину сигарету стреляя и помогая ботинком собственные кровавые листья размазывать. — Не делай вид, будто не понимаешь, — у Сережи внутри так горько, так больно и горит все, что ещё чуть-чуть и он отключится, — Как они называются? Он и правда всю голову сломал - хуй поймёшь по этим острым фиолетовым клочкам, как цветы называются. Может быть, знай что это - нашёл какое-то противоядие, попытался вывести. Может они солнечного света боятся, может влаги - он бы тогда всё солнце Питера на максимум выкрутил, веснушки бы блядские терпел, он бы тогда так быстро не умирал. — Агератум. Чеботареву идиотом казаться надоедает, улыбаться тоже без повода. Он себя виноватым чувствует лишь однажды - за пьяные поцелуи, взгляды слишком долгие и абсолютную беспомощность. Он хотел бы, правда хотел, чтобы Серёже не так больно было, не так мерзко. Он себе сто шансов давал, сто попыток, только вот: — Не получается. Серёжа понимает. У него в голове ромашки эти блядские, лотосы и скулящее: «прости, Серёжа». Бог простит. Серёжа вряд ли. — Вот и у меня тоже, Дим, не получается, — хмыкает наконец, выпрямляется и прямо задницей на землю усаживается, прикуривая. В груди мерзко хлюпает, а металлический привкус с ягодным слишком хорошо мешается. — Я сначала думал, что это прикол какой-то, шутка, знаешь. Судьба там или ещё хуйня какая, у нас в философию больше ты, я так, чисто подурачиться. Только вот плесень эта, — в грудь себя тычет, морщится и как рыба побольше воздуха хватает, чтобы обратно блевать вязкими фиолетовыми «пёрышками» не начать, — Нихуя не хочет выводиться, Дим. Нихуя не получается. Я уже чем не травил, оказывается, тебя вывести хуже всех получается. Горошко хрипло смеётся, затягивается и плечами жмёт - как тогда - в баре - отойти на пару минут соглашаясь. — Давно ты знаешь? — Достаточно, — голос у Димы ещё ниже, хриплый совсем, будто из роли и не выходил - хмурый волк, не иначе. Рядом задницу усаживает, курит с минуту - пальцами фильтр «Ротманса» пережимает и свободной рукой в чужие волосы зарывается. Серёжа в пространстве где-то теряется и глаза прикрывает. — Как думаешь, ты бы меня смог как ее? — Горошко специально это слово на «л» не произносит. Оно пугает всегда. Портит все, — Когда-нибудь? Дима неопределенно плечами дергает, губами чужого виска касается и в последний раз глубоко-глубоко затягивается - так, чтобы голова туманилась и кружилась. Так, чтобы самому ответ никогда свой не понять. Серёжа справляется - думает, что сам, думает, что получается. С п р а в л я е т с я. Говорят, если ничего не делать, сердце рано или поздно само по себе останавливается - не выдерживает, выматывается. Прорастает насквозь. Может и правда наконец-то получается? Дима думает, что никогда ещё не видел таких ярко-оранжевых лилий.