Вот тебе мир

Проходит… Слишком мало времени, прежде чем Эдгар замечает слабый запах дыма и понимает, что что-то не так. Лука наблюдает за ним, не скрываясь, и видит, как тот хмурится, прежде чем попросить оставаться на месте и никуда не уходить, и идёт к лестнице. Разумеется, изобретатель не слушается. Он знает, что увидит на первом этаже: огонь. Пока слабый, только разгорающийся, но надёжно отсекающий их двоих, находящихся в этом крыле, от двух важных дверей. Раз — дверь наружу (ей от огня ничего не будет, слишком уж крепкая и надёжная, но замок новейшего образца наверняка должен выйти из строя из-за сильного жара, замуровывая здание окончательно), два — дверь в ванную, единственное место, где можно было бы набрать воды и попытаться затушить пламя. Эдгар тоже видит это. И понимает, судя по тому, как постепенно меняется его лицо: кожа бледнеет, а все черты заостряются так, что о них, кажется, порезаться можно. — П-почему это произошло?.. Лука только вздыхает, равнодушно разглядывая пляшущее пламя: — А ты как думаешь? — Это может быть только… Нет, это не можешь быть ты, ты бы не сделал так, верно? Голос у Эдгара тоже совсем другой, в нём нет раздражающей самоуверенности, только тщательно скрываемый страх. Лука привык слышать такое у себя самого, а потому не может не узнавать и только дёргает плечом. Мерзко. — Это был я. Ты же знаешь, я умею обращаться с электричеством. И лучше других знаю, что иногда может хватить малейшей искры, чтобы… Впрочем, договорить ему не дают. Эдгар хватает его за руку и тащит наверх, на второй этаж, щуря глаза: из-за дыма, наверное, его внизу уже более, чем достаточно. Лука хочет вырваться (им не спастись, а отчаянно надеяться на лишних несколько минут… Зачем?), но чужие пальцы смыкаются на его запястье только сильнее и болезненнее, а после хозяин дома и вовсе отпускает его, переводя внимание на нечто более сейчас значимое. Он мечется по комнатам, открывая окна. Это не поможет: если огонь разгорится, дыма будет слишком много, и они всё равно задохнутся. Или рухнут стены, погребая их под собой. Разницы никакой, в принципе… Но теперь у них есть ещё немного времени перед гибелью. Тратит их Эдгар бездарно: бесится, швыряет вещи, ругается (голос его надламывается от слёз, но это вызывает скорее отвращение, чем жалость), но почему-то не смотрит на Луку и торопливо отворачивается каждый раз, стоит тому появиться в его поле зрения. Когда он замирает посреди комнаты, опустив взгляд в пол, изобретатель напоминает ему меланхолично. — Если бы не “безопасность” этого крыла, нас бы могли спасти. Ты бы мог спастись. А я уже точно не планирую никуда идти. Нет ответа. — В конце концов, я ведь “заключённый” этой “тюрьмы”. Эдгар вздрагивает, словно от пощёчины, поднимает голову, и волчьи глаза его кажутся затухающими углями. Иронично даже. — Ты так хотел умереть? — Да. И лучше бы я умер ещё на казни. Лука подходит к одиноко стоящему креслу, удобно устраивается на нём, откидывается на спинку и закрывает глаза. Жарко. Видимо, огонь подбирается всё ближе. Сейчас, в ожидании собственной смерти, он думает, что ему правда жаль. Видимо, были правы те люди, что ещё в тюрьме презирали его. Он убийца. Он доказал это. Если насчёт инцидента можно было сомневаться из-за отсутствия свидетелей, то здесь… Он убьёт себя и другого человека. Он спланировал это. И вот, его мечты осуществляются… Мечты. Но он ведь не этого хотел. Он просто устал. У него могла бы быть лучшая жизнь, он, как и каждый человек, имел право на счастье, но что изобретатель получил в итоге? Просто ничего до того момента, и ничего хорошего после. Ему жаль, потому что он знал и видел лишь крохотную часть огромного мира, а теперь... Теперь, пока адское пламя разгорается всё сильнее, жаждая поглотить его душу, он почему-то слабо улыбается. Нервы не выдерживают, наверное. Неудивительно даже, после всего, что успело с ним произойти. Тихий шорох прерывает его размышления. Лука открывает глаза и видит чужую тень над собой. Выражение лица его тут же меняется и он с силой отталкивает Эдгара прочь. Тот запинается, долго пытается удержать равновесие, но всё же валится на пол и даже не пытается подняться. Только глядит как-то нечитаемо и говорит глухо: — Это было всё, что мне нужно. Мой собственный маленький Эдемский сад, рай на земле... Ты его разрушил. А я любил тебя больше всех на свете. Только не снова. Только не эти насквозь лживые признания! Лука чувствует, как изнутри поднимается волна раздражения и какого-то омерзительного веселья. Дышать в комнате уже тяжело, но он с трудом сдерживает кашель, чтобы произнести. — И я бы разрушил его ещё раз, будь у меня шанс. Лука, наверное, даже не хочет говорить все эти вещи, и слышит свой голос, словно со стороны. Ему стыдно. Стыдно, в том числе, и за это странное чувство радости, что это кто-то другой, а не он, ползает сейчас по полу, в отчаянии пытаясь собрать осколки собственного мира в хоть сколько-нибудь приемлемую картину. Что это кто-то другой остался униженно безоружным и беспомощным перед лицом надвигающейся угрозы. Что у него, хотя бы, есть этот грех на душу и собственная смерть, заботливо спланированная. У хозяина дома нет ничего. — Почему ты меня отталкиваешь? — Эдгар запинается, прежде чем продолжить. — Я хочу быть рядом с тобой. Я хочу умереть рядом с собой. — Ты себя самого слышишь? Я, я, я… Дым режет глаза, и мало что можно разглядеть в этом сизом мареве, но Лука поднимается и отходит прочь, не желая, всё же, по случайности действительно упасть рядом с этим человеком. — Хватит мне врать. Ты любил только себя самого. А твоя одержимость мной… Это мерзко, Эдгар. Не подходи ко мне. Голова кружится, и даже осознавать реальность тяжело, но он слышит, как долго и надрывно кашляет человек за его спиной. Он думает, что на этом всё, но он ошибается. Голос у Эдгара хрипит слишком сильно, но слова разобрать ещё возможно. — Я правда старался сделать всё как можно лучше. Опять бессмысленные оправдания. — Прости меня, милый. Лука замирает и сглатывает, сопротивляясь ужасу, который он даже объяснить не в состоянии. Почему? Что бы Эдгар ни делал, он никогда не извинялся, всегда оправдываясь призрачным благом своего пленника, он, кажется, и мысли не мог допустить, что где-то мог ошибаться. Но теперь. Почему теперь?.. Лука резко разворачивается, чтобы взглянуть на него, и видит только чёрную тень слишком близко. А потом всё тело пронзает болью. Лука кричит и захлёбывается дымом, что дерёт горло до отчаянного мерзкого кашля, но от каждого движения что-то внутри него сдвигается и становится ещё больнее, ещё невыносимее. На губах противная влага, от ощущения непрошеной близости тошнит, и не то что мыслить — даже дышать тяжело, но он заставляет себя сконцентрироваться. Он пытается снова оттолкнуть от Эдгара, но не может, и пальцы его беспомощно скользят по чужим плечам. Этот рывок выпивает из него последние силы, и держится Лука только на чёрной ярости, застилающей глаза мутной пеленой. — Верни… Верни мне её! Его собственный голос режет уши скрежетом стекла, но Эдгар только прижимает его к себе ближе, даже не пытаясь успокоить. Лука словно отзеркаливает его действия, вцепляясь в тело под тканью рубашки до синяков и крохотных одинаковых ранок из-за ногтей. Сильнее. Больнее. Он в своём праве в этой обиде и ядовитом разочаровании, и поэтому он продолжает. — Урод! Подонок! Мразь! Ублюдок! Сука! Это всё что у него было: смерть, самолично выбранная и взлелеянная. А теперь даже её у него отобрали! Отобрали последнюю, самую жуткую тень свободы, а вместо неё… А что вместо неё? Перспектива отправиться в ад вместе? Объятия, от которых не выворачивает только потому, что организму и это сейчас не под силу? Самое последнее, а потому самое жестокое разочарование? Лука уже два раза начинал свою жизнь с чистого листа, только последнее выражение почему-то всегда означало не свободу от всех обязательств, а унизительную нищету, физическую и духовную. Два раза, но ничего кроме боли и горя из этих попыток не вынес, а на этот, счастливый, третий получил сколько-то сантиметров острой стали в грудину и ничего более. — Убери от меня свои руки, тварь, я не хочу!.. Лука не может сказать, от чего слезятся глаза — от обиды или от дыма — да это и неважно. Он чувствует, что жизнь вытекает из него вместе с багровыми каплями, неприятной коркой стягивая кожу, и в глазах темнеет, но Лука ещё не сказал самого главного. В голосе его столько убедительных чувств, что жутко становится. — Нен… На… Ви… Жу. Веки его смыкаются, а дыхание становится всё слабее, пока не затихает насовсем. Эдгар смотрит на это стеклянными глазами и, медленно раскачивая, с неприятным хлюпающим звуком вытаскивает нож из раны, отшвыривая куда-то в угол. Вот так. Теперь всё хорошо, теперь ему никто не помешает… Он зарывается носом в тёмные волосы, но вместо привычного запаха чувствует только гарь. Жаль, конечно, что пришлось прибегнуть к столь… Варварским методам. Но кто его упрекнёт? — Ты ни за что и никогда не сможешь от меня убежать. Запомни это, Лука. Эдгар любуется чужим лицом, искажённым болью и ненавистью, гладит ласково большим пальцем по скуле, а потом наклоняется ниже, оставляя на бледных узких губах короткий целомудренный поцелуй. Устраивая тело любимого поудобнее, он гладит его по спине ласково, словно пытаясь успокоить, и глядит мечтательно куда-то вдаль, где всё выше и выше поднимаются острые языки пламени. Сердце его спокойно. Ведь он может держать возлюбленного в объятиях до последнего своего вздоха.