***
Валентино видел перед собой красивое кровавое небо, которое забурили тучи, словно бы хотя, чтобы не осталось над Пентаграмм-сити ни одного светлого проёма и пробора. И только безмолвная тишина в ушах. Только ветер, что обдувал сердцевидный мех сутенёра и ласкал капли крови, что слетали с «ночной бабочки» со всех сторон. Где-то изо рта, где-то с правого бока. Казалось, что сейчас напалмом хлынет кислотная гроза и её капли смешаются с каплями жидкого содержимого мотылька и будет уже не различить, где кровь, а где «небесная» едкая вода. Валентино всё прокручивал и прокручивал у себя в мыслях. «Как я это допустил? Как я так позволил поступиться к себе?!» Мотылёк чувствовал холод, чувствовал, что он полностью обнажённый, он не чувствовал крыльев, что обычно вздымали своего повелителя ввысь и позволяли ему быть хозяином своего положения. Сейчас это положение исчезло. Его не стало, как не стало и уверенности в том, что это всё сон. Уверенности в том, что он сейчас у себя на студии, потрахался с очередной своей шлюхой и напившись в стельку уснул. Или хотя бы, что он на пару с Вельвет и Воксом «разгромили» угодья мотылька, хрен знает по какому случаю, поводу, празднику. Уверенность просто рухнула. Её словно бы никогда и не существовало в душе эгоистичного, похабного «папочки» всех проституток во всём городе на круге гордости. Вал, словно бы, не мог и пошевелиться и сделать хоть одного движения, хотя бы показать средний палец, который он так любил дарить Воксу во время их расставаний. А сейчас что? Они вместе или снова расстались из-за глупостей, касательно того, почему Вэл не хочет раком с расширителем во рту? Или, например, почему Вокс всё никак не может приструнить Варка — свою ручную акулу-молота питомца, чтобы тот, мать его, не таскал обувь и одежду мотылька, во время того, когда Тино ночевал у телевизора? Или вот по случаю их годовщины, ибо они уже, как два года, вроде как, встречаются. Когда Вокс, якобы замотавшись на своей бизнес конференции, тупо не пришёл к мотыльку и не переспал с ним, не подарил подарок, ни слова не сказал, а лишь под утро сонно ответил на звонок, отмазываясь тем, что устал и как ему ужасно жаль, что моль просидела одна в ресторане весь вечер и спала в постели своего дома тоже одна. Скорее всего расстались. Хрен знает почему, но Тино решил остановиться на более подходящем варианте развития событий их Санта-Барбары в отношениях. А в голове всё мельтешили и мельтешили только две оборванные фразы, которые Валентино слышал не раз и не два: «Насилие не порок…» и «Ты не можешь мне врать…» Эти фразы были такие громкие и живые, что Оверлорд понимал, что висит на волоске от понимания того, что его сознание теплится сейчас, только из-за них. Он понимал, что сейчас вырубится, отключится… умрёт? Если не перестанет думать об этом, о этих фразах. Если не поймёт их, не доберётся до чертогов своего разума. Не поймёт, что с ним случилось и почему он чувствует, как немеет его кожа на теле, почему в глазах так темно, почему он стоит на грани своей… смерти? Но в Аду ведь нельзя умереть, только с получением в своё сердце копья ангела. Так ведь? Значит сейчас чистка. Значит он проиграл и не смог дать отпор Ангелам Истребителям. Значит его душа тлеет и разваливается. Значит, что это… смерть? Пучина гневной ярости засосала. Она пожрала Валентино, который с ужасной скоростью летел вниз на пики города круга гордости. Архидемон был весь в тяжёлых ранениях, он падал и не мог дать отчёт в том, почему не пытается спасти себя. Почему не понимает, что происходит и как он докатился до подобного состояния. Порно-магнат провалился в своё внутреннее сознание, когда его тело обхватили со спины руки телеведущего, который успешно схватил своего парня в лице «недруга».***
— Насилие — это не порок, любимый. Как ж ты докажешь этот порок, если кроме тебя и меня этого знать никто не будет, зая? М? Юноша лишь озадачено посмотрел в пол, понимая, что отец несёт какую-то околесицу, лишь бы выгородить свои поступки, свои грязные и поганые грехи. Он просто трус. Он боится признать, что это маска. А его мир — это сцена театра, а Валентин в ней всего лишь игрушка, марионетка болванка. Его слова это камни, его ниточки — это грёбанные угрозы. Это его сраный козырь. Козырь ещё и в том, что подростки — это хулиганы, что врут всем и вся, а он взрослый и интеллигентный человек. Пиздёжь, но никто не поверит. А кому верить то? Ни-ко-му. Подросток проглотил свои слова. Он не смог ничего ответить отцу. В мыслях было так много наглых и смелых речей, которые были похожи на толстенные романы, но и они словно бы сгорали на языке Валентина, который хотел проговорить хотя бы их строчку, хоть обрывок, тщетно. — Умничка, детка. А теперь будь уже послушным мальчиком и встань к стене, раздвинь свои ноги, покажи мне свою природную красоту, покажи мне её. Его слова маячили, как пики вокруг паренька. Стыд пожрал его всего, он понимал, что просто никто и ничто перед словом того, кто его совращает. Кто имеет за плечами стаж в каких то 60 лет. Молодой человек глубоко тонул в своих мыслях и уже не слышал слова насильника, ибо шок переполнял его. Валентин отказывался верить в то, что это происходит с ним. Он не мог понять, почему? За что? Как? При каких обстоятельствах? Его вопросы растворились, их как рукой смело, когда мужчина, видно в нетерпении и бешенстве, что его даже не слушают, ударил студента по щеке. Пощёчина, но чёрт, такая колючая и больная. Такая разрывающая душу на мелкие кусочки. Тина попятился назад, он не смог сдержать горьких слёз, которые вышли наружу и начали катиться по щекам, в частности и по той, которая горела, словно бы к ней приложили крапиву. Ноги сами подкосились, под ними валялась одежда младшего, которую он сам недавно снимал по принуждению. Руки непроизвольно прикрыли лицо Вали и сделали некую защиту для своего хозяина, хотя это было бесполезно, как не крути. Тело молодого человека было красиво, не удивительно, что на него хотелось смотреть. Эти изгибы, странно, но оно было скорее изящным и утончённым, чем грубым и более мужским. Как и его бёдра, задница. Выдавали его пол естественно пенис и мужская грудь. Если не брать в расчёт голос и лицо. Тон отца стал ещё холоднее: — Ты что-то хочешь мне сказать? Хочешь сказать, что я насильник? Что совершаю преступление? Ты считаешь, что я насиловал и до тебя кого то?! Последний вопрос он буквально прорычал, от чего Вал съёжился сильнее, хотя провалиться сквозь пол, осознать, что он спит и всё, что происходит вокруг — это кошмар. Он щипал себя много раз, чёрт, много тщетных раз, но не просыпался, а ёбаная дрожь убивала, она выдавала его животный страх, его ужас и то, что отпора ждать не придётся. А изувер, резко расхохотавшись, отрезал пылко, подойдя в плотную к сыну и схватив того за лицо, убирая его руки и подставляя его заплаканные глаза к своим орлиным, хищным глазам: — Ты уже не ребёнок, сучка. Прошли детские годы. Прошло твоё 17-летие, даже 18-летие почти прошло, и что же? Будешь кичиться и не сможешь дать мне отпора? За тебя твоя мамочка должна была заступаться, твои друзья? Кто? Аха-ха-ха, Валя, милый, ты сам виноват в том, что с тобой происходит. С глаз Тино валили слёзы, он не смел касаться отца руками, сердце норовило выскочить из груди, оно подкралось к самому горлу и, словно бы, душило, как голодная анаконда. Парень стыдливо пытался убрать от отца взор, но старший словно бы гипнотизировал сына и заставлял того подчиняться и мириться. Мама всплывала в обрывках сознания парня. Она всегда была готова встать на защиту сыночка, помочь. Она была не только красива, но и надавать могла знатно так. Где она с отцом упустила своего сына? Почему, практически, в свои 20, он не может со всей силы вьебать своему отцу между глаз и освободиться от кошмара, который продолжался уже вторую неделю? Почему в нём нет решимости решить проблему на месте? Почему он трусит, прячется и строит из себя жертву? Или он всегда был жертвой? Всегда давал издеваться над собой, постоянно, день за днём? Но почему он этого не помнил? Ни в школе, ни в колледже, никто его никогда не унижал, не травил и не бил, не смеялся. Не было двигателей к тому, чтобы парень закрылся ото всех, чтобы изолировался и позволял своему больному папаше насиловать себя, бить в своё больное удовольствие. Всё было хорошо. Всегда. Даже их семья была благополучной, доброй и отзывчивой. Отец был предметом подражания для Валентина, был ориентиром к тому, как надо жить. Да и мать тоже не исключение. Он был единственным сыном в семье. Да, Валя не был отличником и активистом, он больше предпочитал быть тихим и заниматься своими делами. Он любил чилить сам с собой, играть в видеоигры, нет, у него были друзья, но говорить о лучших и преданных, было излишне. Было глупо считать, что всё пойдёт под откос, что скатится в жопу. Тино и не считал так никогда. Даже не думал об этом, да и правильно, зачем грузить себя этим бредом? Нужно же жить здесь и сейчас. Не правда ли? Правда. Но пошло под откос, с момента, когда отец начал принимать наркотики. Какой бред. Ему уже больше 50, а он принимает. И никто не знал с чего это началось, мать много раз пыталась остановить его, помочь, поставить на правильный путь, путь исправления. Она верила, что полюбила самого ответственного и доброго человека на свете. Она была моложе его практически на 25 лет. Эта упорная девушка очень рано подарила жизнь Вале, она рано выскочила за муж, но кто бы знал, что она будет самой лучшей матерью на свете, кто бы знал, что она продолжит учиться новому, сможет показать сыночку половину мира, пока отец был в командировках, но тем не менее, их семья — это был дом, надёжный и сплочённый. Но только до 1989 года. Снова сильный удар по лицу. Валентин уже прижался к стене, чувствуя, что сейчас упадёт. Но сзади за талию его обнял отец, сжав его тело своими сильными и властными руками. Раннее слышался лязгающий звук ремня, а потом расстёгивающаяся ширинка. Похабные словечки. Отец вдавил сына в стену обеими руками, а головка его члена начала обильно тереться промеж ягодиц Тина, от чего тот ронял ещё больше слёз на пол, краснел, но не пытался вырываться, ибо знал, что получит очередной синяк на ноге, или спине, а может и ещё где-то. Мужчина начал обильнее тереться об сыночка, отвратительно вздыхая тому в затылок и сильнее вгоняя головку своего пениса тому прямиком в анальный проход. Вал не мог не тяжело вздыхать и иногда не мямлить про себя: — П-папа. мггх, н-не надо… Но это не имело смысла, а лишь возбуждало отца сильнее и заставляло его быстрее приступать к самой сладкой части «банкета». К сладкому и такому отвратительному траху, который перерастёт в жёсткую еблю, где сынишка отхватит всего понемногу: ещё больше принуждения, не дай Сатана, связывание и больше отвратительных унижений, больше и больше. А потом ещё и глотать сперму своего «любимого» папочки, который зачем-то потрахался раз в своей жизни и позволил прийти на свет своему сыну, которому придётся мириться с тем, что он отныне и навсегда просто игрушка для сексуальных утех своего отца. Хотя так было не всегда. Но казалось, что прежне уже никогда не будет. Никогда.***
— Насилие — это не порок. Ты же мне всегда именно так говорил, папочка? Сутенёр в красной шубе заметил, как его обычная улыбка превращается в больной и животный оскал, который сжирал всё вокруг и показывал, что насилие — это порок, ибо его видит много людей вокруг. И даже два человека — жертва и насильник, это свидетели. — Насилие — это не порок, так ты мне говорил, пап?! Повторился сладострастный более громкий и холодный вопрос.