По цене лома

Как я по Вашим узким пальчикам Водила сонною щекой, Как Вы меня дразнили мальчиком, Как я Вам нравилась такой… — Какая она красивая! — Софья держала в руках куклу. — Невозможно не влюбиться! Марина одевалась в своей спальне. За окном щебетали птицы, солнечный день в самом начале московской весны сиял всеми своими красками. Прямые, нежаркие еще, лучи сквозь окно падали на фарфоровое кукольное личико, и казалось, что белые безжизненные щечки наливаются почти человеческим румянцем. Март в Москве в этом году принес с собой первые проталинки на прогретом боку земляного вала у стены Кремля, ветер оттепели, пахнущий почему-то горьковатой полынью, лужицы, еще подернутые слюдяной паутинкой льда. И Пасху. Пасха в этом году, как любили говорить старики, ровная. Не ранняя, не поздняя, а такая, когда с ночи вьюга, да как припорошит ажур березок в городском парке, а с утра — солнце, словно древний славянский бог, румяный до алости, и снова, — теплынь, так и хочется, — шубку нараспашку и платок долой! — Эту куклу подарила мне мать, — Марина вздохнула, наблюдая как тонкие прозрачные пальцы подруги легонько расправляют складки кукольного платья и нежно гладят гладкую, словно упругую на ощупь, щечку. — Мать была уверена, что раз уж не получился сын, то должна получиться дочь, — девочка-женщина, как эта кукла, — воздушная, вся в фортепианных аккордах, в шелках и кружевах. А получилась я, — в словах и рифмах. — Да, — Софья аккуратно посадила куклу на этажерку возле окна. — Ты не кукла. — Добавила раздумчиво. — Не фарфор. Софья обернулась к подруге. Полыхнул блестящий серый взгляд. — Я готова, — Марина смущенно потеребила обшлаг коричневого платья. — Куда ты меня приглашаешь, Сонечка? Низкие сани-розвальни не ехали, а будто бы плыли по московским мостовым. Вокруг бурлил второй день Светлой Пасхальной седмицы, — православные радовались солнечному дню, празднику Воскресения Христова, куличам, да дутым самоварам. — Хорошо как! — Вдохнула Софья голубой воздух. — Ярмарка, Марина, хочу сейчас же все-все, и сама! Марина только улыбнулась, выбираясь вслед за подругой из саней. Пасхальная Ярмарка под стенами Кремля, — гул людских голосов, запах сдобы и сбитня на дюжину вкусов, продавцы криком кричат, — всяк свой товар нахваливает, а покупатель — придирчивый, да отзывчивый, Пасха же! — Хорошо! — Софья сама вся румяная, меховой воротничок то и дело теребят узкие кисти в черных тонких перчатках, профиль, способный вдохновить на создание камей резных. Или на стихи вдохновить. Марина исподлобья посматривала, словно впитывала подругу всей собой, все ее движения, — резковатые, но необыкновенно «ее», шедшие ей, все ее полуооброты, полутона, полуулыбки. Марине хотелось думать, что все это для нее одной, никому не отдать такое, как можно! — Марина! — Софья уже накупила ворох всего несусветно-ненужного, но снова принадлежащего только ей. А впрочем, сейчас она готова была щедро поделиться и с ней, с Мариной. — Леденчики! Как в детстве! Тебе — малиновый, а мне — вишневый! И смех, — бусинками по серебру. — Еще надо по тем рядам пройтись, Марина! — Софья увлекает за собой подругу, легко прорезая толпу праздного люда. — Я хочу такой колокольчик, с ленточкой! А потом, вон там еще картинки лубочные продают, да еще я в лавку с платками еще должна… Но тут софьины несвязные мысли на всем скаку прерываются ясным и чистым ударом колокола. — В соборе звонят! — Марина запрокидывает голову в просинь неба, рыжеватые пряди прямо обрезанной челки разлетаются, открывая высокий лоб. — Пасхальный звон… — Надо в собор зайти, свечу поставить. — Софья потянула ее в толпу празднично принаряженных горожан и ярмарочного народа. И тут … — Марина, — горячий шепот прямо в ухо, руки, судорожно вцепившиеся в маринины пальцы, и огромные серые глаза, обращенные туда, в душное нутро собора, расцвеченное огоньками свечей. — Марина, это же она, она… Икона в тяжелой, даже на вид, серебряной ризе. Марина даже не сразу рассмотрела детали образа, так ее поразила реакция Софьи, — горячечная, словно в экстазе, как под гипнозом. — Софья, что с тобой? Это Богородица, мы же много видели похожих. — Нет, нет, как ты не понимаешь, Марина, — Софья положила руку на горло, словно ей не хватало дыхания, першило, терзало, жгло. — Смотри, она же не бесплотная, как другие, не бестелесная, она же не только дух несгибаемый, а еще и тело, тело такое ранимое, но желанное… — Ты что? — Марина в испуге прижимает свой палец к губам подруги, пытаясь запечатать горячие слова, льющиеся из прекрасных губ. Она оглядывается, не слышал ли кто? Но народу в Храме много, молящиеся не обращают внимания на двух молодых женщин. — Так нельзя говорить, Соня, это же богохульство! — Неправда твоя, милая! Богохульство — это Богу хула, а я нет, я не так думаю, — Софья нежно отводит палец подруги от своего рта. — Здесь она — женщина, трепетная, любящая, прощающая… Женщина, как мы! Марина в панике, но поддавшись горячей лаве софьиных речей, как всегда, успокаивается лишь одним ее присутствием. Софья задумывается, по-прежнему жадно рассматривая образ Богородицы. — Я бы ее… желала… хотела… Марина забывает, как дышать, глядя на одухотворенное лицо подруги. Сейчас Софья сама — чистейшая поэзия, рифма, возникшая от небес, от высших сил, пропитанная насквозь предчувствием великих стихов. Затепленная свеча озаряет лица обеих женщин. Обратно к саням, они идут под руку, каждая думает о своем. Ярмарка все бурлит и колышется под мартовским солнцем. — Яблоки! — Кричит бородатый мужик-торговец совсем близко от проходящей мимо Марины. — Яблоки, яблоки с Елабуги! — Какое слово противное «Елабуга», — вздрагивает Софья и берет Марину под руку покрепче. — Е-ла-бу-га, — по слогам, скривив губы. — Словно комки кладбищенской глины по крышке. — Это на Волге где-то, — очнувшись от мыслей, поднимает голову Марина. — Городок. Они едут обратно по московским улицам, вдоль дощатых тротуаров, площадей, вымощенных булыжником, вдоль бульваров, усаженных по обе стороны пока еще безлистными липами и акациями. Впереди еще будет буйноцветение сирени, с ее лиловыми созвездьями. Потом — сердоликовые пляжи Крыма, и тоненькая зеленоватая полоска горизонта, тихонько подсвечивающаяся не заходящим почти всю короткую летнюю ночь солнцем. Еще дальше — гроздья горькой рябины, жесткие ягоды, напоминающие бусины на высокой лебединой шее. Последний день последнего летнего месяца, которому никогда не переступить порог в осень. А над всем этим — ее глаза, печальные и всепрощающие. Понимающие. Но пока… Пока до всего этого еще долго, много всего. Гулянье на Москве, гармошки, смех, запах куличей, изюма и мятного чая. Весна года, которого словно и не было, Москва, Пасха.