Целебный отвар

Мягко покачивается муслиновая занавеска, за ней плывет полуденное июньское марево. Тонко пахнет мятой, малиной и чабрецом — мадам Помфри заваривает чай. У нее хрустящий белый фартук, руки пышные, как воздушная сдоба, и светлые локоны выбиваются из-под платка. Она неизменно добра, и ее улыбка — сдержанно-строгая — прячется в мягких губах. В Больничном крыле пусто — лето и последняя неделя экзаменов, на такое не приманишь даже известных ипохондриков. Снейп смотрит на плавающую в лучах пыль — те падают сквозь прозрачные стекла по косой, прямо на каменный пол. Расчерчивают комнату на две части: в самой темной, прохладно-зябкой, лежит он. Кутается в тонкое одеяло, будто на улице начало ноября; вспыхивает ругательством, когда цепляется перебинтованной рукой, и та в ответ — вспыхивает болью. Чай уже заварен, и теперь мадам Помфри возьмется за излюбленные имбирные пряники; скроется в кабинете и с шелестом раскроет газету. Но неизменно оставит дверь приоткрытой — так, на всякий случай. Вдруг кому-то вздумается умереть именно сегодня и в ее смену. Снейп закрывает глаза — медленно, будто в последний раз. Под веками привычно расцвечивает воспоминаниями — порой они горькие до вязкости на языке, порой душистые, как капля свежего меда. Меда, да… Ведь она приходила сюда раньше. Лили Эванс. Даже сидела у его кровати, брала за руку по-матерински ласково и заглядывала в глаза с живым беспокойством. Тяжелая медь, завивающаяся кольцами; маленькие розовые пальцы и ровные ободки ногтей. Глаза, как травяной отвар. Даже черная школьная мантия не могла сделать ее мрачнее. Когда Снейп бредил в частые минуты своих «отлежек» здесь — ему казалось, он видит ангела. Кажется, с тех пор он прожил по меньшей мере столетие. Еще она приходила сюда к Поттеру, и Блэку — как же не влить эту ложку дегтя — и дежурила тоже. Вместе с Марлин, Алисой и всей этой компанией добрых гриффиндорских девчонок — звенящих, как весенние колокольчики. Но теперь, конечно, не придет. Только не тогда, когда он здесь. Особенно — не тогда. Снейп поворачивается на здоровый бок — смотрит теперь в белую до рези в глазах ширму. В самом ее низу крохотные пятнышки — перебродивший сок мандрагоры из закупоренной бутылки, происшествие с четвертого курса. Так и не отстирали. Чуть левее, на деревянных опорах несколько глубоких царапин — мадам Помфри говорила, здесь лежал мальчик с драконьим бешенством. Его увезли в Мунго, и он больше не возвращался. На стене, у самого пола — кто-то вырезал инициалы T.M.R. Снейп помнит их еще с первого курса, но не знает, кто их оставил. Боль ворочается внутри, разрастаясь. Бежит кислотой по венам. Сегодня был экзамен по зельеварению. По зельеварению. И его котел… он просто взорвался. Вместе со всем, что было в нем и вокруг. Разогретый сок мандрагоры, смешанный с саламандровой кровью — и все это на руках и лице, и груди. Объедает пальцы до мяса, выжигает одежду до непритязательных — хах, как будто это может сделать ее хуже — дыр. Оставляет на лице царапины и шрамы, будто в него бросили тысячу крохотных иголок. Снейп помнит, как обернулся — до жалкого беспомощно — к студентам, к ошеломленным преподавателям. Краем глаза заметил две ухмыляющихся физиономии. Успел подумать, что все это — неспроста. И отключился. На экзамене по зельеварению. Стон выходит изнутри сам собой, опаляет поврежденные губы, и Снейп поджимает их, наказывая себе не размякать. Шипит снова и в этот раз — уже от боли. Дамблдор сказал, что у Снейпа будет отдельная пересдача, когда он поправится. Сказал, что все будет в порядке — у Дамблдора всегда все в порядке — и его голос льется откуда-то из бесконечности, пока охающая мадам Помфри перевязывает Снейпу голову и промывает глаза. Снейпу Дамблдор напоминает вежливого главу психиатрической клиники, который удерживает внутри пациентов, ставит на них опыты и утешает тем, что все это — принесет миру научную пользу. Тишина тлеет июньским жаром, и в палате больше никого нет, и Снейп здесь один — он всегда один — поэтому… может быть?.. Он ворочается, пытается загнать внутрь то слезы, то боль, то воспоминания, но это как попытка загнать в банку разбегающихся пауков — отвлекся на второго и тут же потерял первого. Он забывается, и что-то утробное и отчаянное выходит из грудной клетки, травит звуком безмятежный летний день, прежде чем Снейп берет за глотку сам себя. Мадам Помфри шелестит за ширмой так неожиданно, что Снейп вскидывается, едва не ударяясь головой о подоконник. Но она проходит дальше и отодвигает штору совсем-совсем рядом: — Ну? Как ты себя чувствуешь?.. — голос вкрадчивый и ласковый. Снейп замирает подбитым зверем. Здесь есть кто-то еще?.. На соседней койке? — Все по плану, мадам Помфри, — тихий, ясный звук; на самом дне — хрипотца и благодарная улыбка. — Как обычно. Не переживайте. И тон такой — будто действительно переживать не нужно. Будто этот человек способен решить проблемы одной только фразой. Но Снейпа волнует иное — не может быть, чтобы его положили рядом с… с… После всего, что было! В совершенно пустом Больничном крыле с десятком свободных коек! Ухмыляющееся лицо Дамблдора так некстати появляется перед глазами — у него никогда не бывало такого выражения, но память Снейпа считает иначе. Снейп заставляет себя подняться — или это злость заставляет. Он морщится, вздрагивает, но встает, держась за ширму и едва не роняя ее навзничь от себя. Неуклюже выбирается в коридор между кроватями, как раз когда взволнованная мадам Помфри ступает ему навстречу. — Северус, — тише обычного говорит она, будто бы смущенная. — Вам нельзя вставать, мой мальчик. Этот яд очень токсичен, он воздействует на кровеносную систему, на давление… Мерлин, конечно же он знает, что это за яд! — Я хочу другую кровать, — говорит Снейп твердо-шершавым голосом, похожим на ореховую скорлупу. Выдавливает запоздало, когда мадам Помфри беззащитно вздрагивает: — Пожалуйста. Она хмурится и щурится, медленно кивает. Потом говорит то, отчего Снейпу становится стыдно настолько, что его и без того алое от ожогов лицо — заливает. — Вы знаете, Северус, — она уже поворачивается, приглашая следовать за ней. — Эта кровать — почти всегда в тени в отличие от остальных. А вы так любите прохладу, да и ожогам неприятно солнце, поэтому… Поэтому ты урод, Северус Снейп. Ничего нового, впрочем. Снейп идет за ней опустошенный и прибитый. Позаботилась ли она о нем из врачебного долга или по-человечески — это сбивает с ног. И надо бы извиниться. Или сказать спасибо. Но он не может. Не умеет. — И из нее, к тому же, не видно… — мадам Помфри делает паузу, но все-таки многозначительно заканчивает: — Гремучую иву. Ну… вы понимаете. Снейп хочет провалиться под землю — червем заползти в привычные слизеринские подземелья, в свою комнату с ровным рядом ветхих книг на многочисленных полках и начищенными до блеска колбами. Но вокруг только солнце и мадам Помфри, пахнущая сладкими пряниками. — Вот, — говорит она все еще извиняющимся голосом. — Вот эта кровать тоже вам подойдет. Только по утрам здесь бывает жарко даже со шторами. Она уходит, а Снейп опускается на краешек койки и смотрит в окно. За окном — шотландские поля, за ними — Запретный лес. Зелень соком бьет по глазам — такая же насыщенная и звонкая, как глаза Лили. Лето, лето, лето… Говорят, людям нравится лето. Только Снейп так не думает. Он думает, что лето нравится лишь тем, кому нравится его жить. Мадам Помфри вдруг приходит снова и приносит книжки, целую потрепанную стопку. Снейп прочитал их все, знает наизусть, но это и хорошо, чтобы забыться. — Профессор Слизнорт передал, — поясняет она; глаза у нее голубые, как прозрачное небо, и смотрят все так же тепло. — Если вам что-то понадобится, Северус — непременно скажите. Что бы это ни было. Даже жалость ее не выглядит, как жалость. Мадам Помфри оставляет еще один взгляд, будто боится, что всех предыдущих Снейпу недостаточно, и он продолжит стесняться — и уходит. Снейп забирается на кровать с ногами, кривится от солнца — оно и правда здесь слишком яркое, напоказ радостное — и пропадает в знакомых строчках. Желтый пергамент приминается под пальцем, когда он водит вдоль слов, повторяя себе под нос. Многие считают эту его привычку дурацкой, но Снейп думает, что жизнь у людей, должно быть, совсем пропащая, раз их заботят подобные мелочи. Он даже не замечает, как садится солнце и как усиливается боль в стонущей от несправедливости коже. В голове набатом раздается: экзамен-пересдача-экзамен. И это само по себе невыносимо — оказаться на скамье отстающих. Поэтому он заново зубрит книгу, которую мог бы переписать на чистый лист из собственной памяти не задумываясь. Мадам Помфри приносит ужин — слишком хороший, чтобы быть больничным — а потом забирает поднос, ненароком оставляя на подушке конфету. Снейп только кивает — механически, как заведенная кукла с ограниченным набором рефлексов. Трет глаза от усталости, машинально зажигает палочку — уже сумерки — полюбовно проводит подушечкой пальца по пятнышкам от засохших зелий. Кажется, уже может определить состав по плотности и цвету. И звук скрипнувшей кровати — отдаленный, осторожный — не замечает вовсе. Даже когда отодвигается штора ширмы, даже когда косая тень падает в круг от Люмоса на полу — не поднимает головы. И только когда раздается вежливое покашливание — вскидывает голову. Книги летят на пол, палочка упирается в чью-то грудь, и сердце скачет, еще не оправившееся от отравления. Снейп дышит шумно и тяжело, глаза огромные, а левая рука дрожит, как у старика. Тень поднимает обе руки в мягком, примирительном жесте. — Это я, — говорит тень голосом Ремуса Люпина. Как будто этот факт должен его успокоить! — Чего тебе нужно? — шипит Снейп то ли от боли, то ли от страха, то ли от злости. Пауза мучительно-длинная для обоих, но — по разным причинам. — Извиниться, — вдруг выдает Ремус, и голос его падает с каждой буквой так, что окончание расслышал бы лишь обладатель безупречного слуха. Например, оборотень. Его лицо, бледное и осунувшееся — точь-в-точь, как у Снейпа — проступает в тени все четче, когда глаза Снейпа привыкают. В глазах — вопрос и липкий стыд, на губах — неуверенная, беспомощная улыбка. Ремус Люпин всегда выглядит одинаково. Одинаково жалко в этой своей бесконечной доброте ко всем земным тварям. Кроме, разве что… — Полнолуние было два дня назад, — тихо говорит Ремус, верно читая выражение глаз Снейпа. — Я знаю. Слежу за этим, — вырывается само собой, и Снейп едва не стонет от собственной глупости. Лицо Ремуса размягчается до какой-то совершенно не читаемой для Снейпа ненависти к самому себе. Или так только кажется?.. — Мы… можем поговорить? — спрашивает Ремус, и его руки до сих пор подняты вверх. — О чем? Снейп знает, о чем. Люпин знает, о чем. Но он не заслужил этот разговор, Мерлин его прокляни. Он ничего не сделал за столько времени, он даже — — О том, что я сделал в прошлом году. Да? А что ты сделал? Скажи это вслух, Ремус, сможешь? Скажи, что чуть не убил человека, ведь ты зверь. И тебя нужно держать в клетке. Но Снейп спрашивает другое: — Зачем? — Я хочу… объяснить, что… — Ремус подбирает слова. Это сложно. Снейп знает, насколько, потому что Снейп знает, что к нему невозможно найти подход. В каком-то смысле это даже приятно — наблюдать мучения сверх-доброго Люпина. — Объяснить, почему я больше так не сделаю, и поэтому ты не… … Должен, можешь?.. Люпин смолкает снова. Смотрит прямо на Снейпа, не отводя взгляд, и в том столько живой вины, будто ничего, кроме нее, в Люпине не осталось. — Я хочу объясниться, — наконец выговаривает Люпин нетвердо, будто только что выучил язык. — Если позволишь. Снейп молчит. Очень долго, даже рука с палочкой начинает затекать. И поэтому — только поэтому — он медленно опускает ее, но палочки не убирает. Чуть отодвигается на кровати подальше от Люпина, от которого даже на расстоянии исходит раздражающее нечеловеческое тепло. Ремус озирается в поисках стула и наконец просто усаживается на подоконник. Луна над его головой похожа на нимб. А Снейп в это время думает, что Мародеры постоянно ошиваются на всяких там крышах, подоконниках и карнизах. Как вездесущие вороны. И хотя Ремуса невозможно спутать ни с одним из компании — даже сейчас, в стылом сумраке — эта вспышка-воспоминание бьет, как обычно, наповал. Злостью и паникой одновременно. Следующая фраза толкает Снейпа в грудь: — Блэк — урод, — говорит Ремус ясным до дрожи голосом, но головы не поднимает — так что и в глаза ему смотреть не нужно. — Его идиотская… Снейп замирает. Только не смей сказать «шутка», только не… — … выходка могла стоить тебе жизни, а мне… — Ремус пожимает плечами. — Наверное, того же самого. Я совсем не хочу быть убийцей. Не думаю, что сумею с этим жить. Снейп лениво вспоминает, что у него на руке метка Темного Лорда. Еще не завершенная — легкий эскиз первого этапа — но от слов Люпина она как будто бы насмешливо змеится. — Но то, что думаю я, — продолжает Ремус так просто, будто они закадычные друзья, — совсем неважно. Важно, что никто из нас не извинился перед тобой по-настоящему. Важно, что этого не сделал я. Снейп помнит кабинет Дамблдора, пестрый звук тикающих приборов и его вкрадчивый голос. Они стоят перед директором вчетвером, потому что Люпин отлеживается в Больничном крыле, а извинения за него выплевывает Поттер. Как будто бы ни он, ни Блэк понятия не имели, что этот «казус» может закончиться чьей-то смертью. — Я не боюсь тебя, — вырывается у Снейпа гордое и лживое. — Хорошо, — искренне, будто поверил, кивает Ремус. Добавляет вкрадчивее нужного: — Но дело ведь не только в этом. — Если рассчитываешь на прощение — можешь убираться сразу. Тем более… твои друзья за тебя уже извинились. Наверное, будь в Снейпе меньше колючек, у него были бы свои друзья. Но у него их нет. — Я не рассчитываю, — просто соглашается Ремус; такой понимающий, открытый и покорный — аж тошно. — Я хочу, чтобы ты понимал, что я тоже — все понимаю. И что я скорее перегрызу себе вены, чем позволю повториться подобному. Не только с тобой — с кем угодно. И поднимает взгляд. Ему, как волку, наверное, видно на лице Северуса каждое, даже самое невидимое движение мышц. Особенно в этом творожном свете, делающим вещи черно-белыми. Снейп, напротив, может лишь гадать, что скрывается там — за поблескивающей радужкой звериных глаз. Слова теряются. Он хочет уколоть Ремуса так, чтобы тот вздохнул, как от удара в солнечное. Так, чтобы он ссутулился на этом своем подоконнике, сцепил перед собой пальцы и снова понурил голову. Но кажется, что таких слов просто нет. Что бы Снейп сейчас ни сказал — Ремус просто кивнет с титаническим спокойствием. И даже если тот начнет его бить или ударит Сектумсемпрой — Ремус просто подставит вторую щеку. И это раздражает больше обычного. Даже больше, чем воспоминания о хохочущем над ним Блэком или о том, как Лили поощрительно улыбнулась Поттеру на последнем уроке Трансфигурации. Люпин и правда пытается — как умеет, отчаянно неловко, но с искренностью, которая восполняет все и немного больше. — Ладно, — говорит Снейп, напуская в голос побольше колючей мерзлоты. И все. Пусть катится к черту со своей совестью — это ведь исключительно ради успокоения собственной души, не так ли? Черта-с-два Люпина волнует то, что другой человек месяцами просыпался в кошмарах; воображал против воли, как теперь к двум ублюдкам присоединится еще один зверь и как все вместе они распнут его меж ветвей Гремучей ивы, будто старую куклу. Ладно. Ремус смотрит с несколько секунд выжидательно — почти жалобно — потом кивает с пониманием, больше похожим на смирение. Как будто все это — весь этот фарс — задумывался с иным результатом. Медленно сползает с подоконника и перед тем, как уйти окончательно, говорит: — Прости меня пожалуйста, Северус. Мне правда очень жаль. Откровенно настолько, что воздух вокруг бросает в раскаленный жар. И уходит. А у Снейпа внутри как будто заворачивается змеиный узел.