Целебный отвар

Паучий тупик в любую погоду похож на пыльную банку, забытую в сарае в саду. Стоит неизменный и серый, заляпанный засохшими разводами от дождя, покрытый мертвыми тельцами бабочек и мух. Мятное небо кажется картонкой, неловко подставленной вместо фона — только и ждешь, как она обвалится, а вместо нее — сырая стена подворотни. Люпин останавливает его у самой двери дома и вдруг неловко сует что-то прямо в руку. Деньги. Снейп ведь расплатился в автобусе за обоих — сумма смешная, всего-то один билет, и просить его назад попросту стыдно; как будто напоминаешь всем вокруг, насколько ты беден. Но Люпин тоже беден. И это — снова одно из чувств, что невозможно объяснить человеку, никогда его не знавшему. Люпину объяснять не нужно. Снейп сжимает в ладони бессмысленную сейчас монету — мысли только о матери. Они видятся так мало, переписываются все реже, и ее лицо — образ — нечто, что Снейп хранит в шкатулке сломанных воспоминаний вместе с выцветшими маггловскими фотографиями. Он волшебник, почти выпускник, талантливый зельевар, но бросить якорь выходит только в прошлом, которого уже и нет. Только бы она… Только бы с ней… Он не знает, как о таком сказать — подумать — он просто видит материнское лицо с мягкими складками у губ, с неуклюжей болезненной улыбкой и тяжелыми надбровными дугами. Она — единственный человек, который у него есть. Единственный безусловный человек, который существовал каждую секунду его жизни с самого рождения. Как нечто само собой разумеющееся — небо там, вода или воздух. И это ощущение в кровь разбивается о трезво-прозрачную мысль — она всего лишь человек, она смертна, когда ты уже поймешь?.. Снейп толкает дверь резче обычного — почти расшибает ладони о щербатое дерево — и та повисает на одной петле. На внутренней стороне глубокая зазубрина, как от тяжелого удара, внизу, у самого порога — след отцовского ботинка. Снейп узнает по набойке с инициалами — подобные однажды отпечатались у него на щеке. Судорожно вздыхает, неловко сжимая кулаки до побелевших костяшек. Ни крови, ни грязи — ничего. Значит ли это?.. Или? Нет, глупости. Отец бы не додумался оттереть кровь, не стал бы даже тратить время на подобную «бессмыслицу». И внутри, в комнатах — разруха и мятые коробки от одноразовой еды, словно он вышел из дома какую-то секунду назад. Бутылки, осколки, рваный плед, ворчащий черно-белый телевизор… Все одинаковое и угрюмое, как сам Снейп. Неправильно-острый укол ностальгии все-таки пробивает — как лучик света. Мама и Лили, и бессонные ночи с фонариком под одеялом, и побеги из спальни к душистому озеру… Снейп слышит, как дом обижается; как говорит тихонько, поскрипывая разбитым стеклом под ботинками — ты меня бросил, бросил, бросил… В глазах слюдой застывают слезы — он точно это знает. Когда бежит по веренице комнат, толкает прочь от себя двери, вглядывается в темные углы и переворачивает предметы. Ищет маму, а ее нигде нет и это, как в том — самом страшном воспоминании из детства — когда ее увезли в больницу, а он искал ее всю ночь и прятался от смеющегося отца под кроватью. Они не понимают. Это не делает его особенным и не прощает его грехи, конечно же нет. Но они просто не понимают, каково это — родиться в ненависти и в ней же жить каждый, каждый день… — Ее нет, — тихо говорит Люпин, но Снейп понимает неправильно, дергается, ударяясь плечом о косяк, пока Люпин не поясняет: — Здесь никого нет. Они уже на втором этаже и этот голос — здесь — все равно что выстрел в упор или удар в гонг. Чистый светлый звук и сам Люпин — чертов ангел в этом своем бежевом свитере и с печальной улыбкой на бледных губах. Движения у него, как у ребенка, которого родители одного оставили в очереди в булочной. Взгляд толику беспомощный, блуждающий — он пытается зацепиться за светлое пятно в комнате, но его нет, и Люпин будто бы гаснет с каждой попыткой. Снейп усмехается против воли — зло и ядовито, точь-в-точь повторяя выражение собственного отца, и в этот раз даже не одергивает себя. Хочет, чтобы посмотрели — прямо вот так, широко раскрытыми глазами — посмотрели и, может быть, наконец дошло. — Подожди, — выдыхает он неровно, едва справляясь с приступом ярости — это все проклятый дом, родной и одновременно ненавистный. Бросается к особому месту — тайнику, находит записку — та пахнет мамиными духами. Такой слабой, почти разведенной водой с искусственным привкусом химического цветка. Значит, то, что высылал Снейп, закончилось, а может, просто отец разбил. Снейп прижимает бумагу к носу, к губам, читая запах, и нетерпеливо распечатывает. Его плечи опускаются, будто разжимается вбитая в них гармошкой проволока. — Что там? — тихо спрашивает Люпин — Она сбежала к… тетке, — пораженно и радостно произносит Снейп. — Родня? Это надежно? Далеко? У Люпина столько вопросов, будто он в самом деле переживает. — Тетка совсем старая и сварливая. Мама не хотела ее обременять, но, видимо… С нижнего этажа раздается шум. Они оба вскидываются, почему-то смотрят друг другу глаза в глаза, как воришки, и Снейп тут же дергает головой в сторону окна. Второй этаж, но с той стороны — труба, которая служила ему верой и правдой столько лет — и она не подводит даже теперь. Только скрипит особенно натужно, как будто говорит что-то… «Больше не возвращайся. И будь осторожен».        Они идут вдвоем по опустевшим улицам Кроукворта, перемазанные в пыли и переживаниях, в рваной одежде и сумками с перекрученными на плечах ремешками. Стоит выбраться из Тупика, и лето снова ползет вслед вальяжным оползнем, дышит в спину жаром. По обеим сторонам буйство цвета, так что слепит глаза и на языке оседает пыльца — флоксы, гортензия, литейник, рододендрон. Снейп привычно уходит с ухоженных улиц, срезает через рощу, и ноги сами несут к озеру — тому самому, где они с Лили… Люпин упрямо бредет следом, будто приклеенный. Хотя, если подумать, он здесь чужак — дороги не знает и денег, наверное, нет. Тащит за собой один-единственный рюкзак, потому что другие вещи остались на перроне. У Снейпа тоже негусто — одна сумка, и та порвалась по донному шву. Все самые мелкие пожитки выпали через дырку еще до автобуса вместе с мелочью, что у него была вместо карманных денег. Воздух терпкий и пьяный, словно и не июнь вовсе — а поздний июль. Такой, когда по ночам над головой небо черное, как спелая слива, а внутри неба — звезды. Их слишком много, чтобы сосчитать, но можно загадывать бесконечные желания, которые никогда не сбудутся. Люпин вдруг выходит вперед, бросает рюкзак в высокую траву, и Снейп вскидывается — пришли. Озеро, что гладкое блестящее стеклышко, улыбается в обе стороны. Рядом вон, знакомый камень — приметный, заросший черно-зеленым мхом; по такому так и хочется провести ладонью, погрузить подушечки пальцев в мягкую губку. Над головой старый-престарый каштан — ленивый и безмятежный, будто дремлет — но плоды еще незрелые, только к осени начнут опадать. Снейп запрокидывает голову — к развесистым ветвям, к небу, к солнцу, под которым его ни разу не трогали и не били — только не здесь, ни на этом берегу. Ребра в груди расходятся чуть шире, как ослабленный механизм; воздух вливается внутрь и бьется в жилках выгорающим кислородом. Мама не в безопасности, быть может, но в меньшей опасности, чем была бы, оставшись здесь. Эта мысль разжимает кольцо на ноге — Снейпу слышится, как опадает проржавевшая цепь. Он сейчас как шарик, который случайно выпустили из руки, и он взлетел так высоко, что может рассмотреть весь Коукворт на ладони. Даже голова кружится. — Почему ты называешь его отцом? П-пуф!.. Из него выпустили воздух, и он летит обратно к земле — сморщенный и страшненький. Снейп смаргивает, поворачивается. Люпин уже сидит на том самом камне — аккуратно, чуть ежась, будто это и не камень вовсе, а чужая кровать; смотрит внимательно и впервые — без улыбки. — Что? — только и может спросить Снейп. — Ну, — Люпин пожимает плечами. — Я конечно его не знаю и видел только раз, но… Он этого не заслуживает. Нужно заслужить, чтобы тебя называли отцом, понимаешь? Мысль простая, и от нее Снейп может только открывать и закрывать рот. Ему настолько неловко, что страх выглядеть глупым притупляется — прячется за иным. За тем, что разговор этот ни к чему и ни с тем. За тем, что Люпин видит как будто бы слишком много — так, словно он… наблюдал за ним; интересовался его жизнью, пусть и вскользь, но годами. Будто Люпин может почувствовать то, что чувствовал Снейп. Но это ведь не так. «Отцовский рецепт» — и эта гордая улыбка. Снейп опускается на траву, весь и целиком; прячется в ней маленьким уставшим жуком с черной спинкой. Смутная мысль о свободе — о том, что теперь (наконец-то!) у него нет ни единой причины возвращаться в этот дом — обращается в иное. Он не обязан больше сюда приезжать, но и приезжать ему больше некуда. Изнутри распирает — словно огромная удушливая волна расширяется, грозясь лопнуть легкие вместе с ребрами и кожей, если он срочно не выпустит ее прочь. И Снейп не может поверить, что и правда делает это. Не навзрыд и не на чужом плече — вздыхает только раз, но все равно вырывается — страшное, утробное, звериное. Как волчий вой на полную луну — дурацкое сравнение и совсем не к месту. И замолкает — только теперь-то все равно поздно. А Люпин — ну конечно, что еще он мог сделать? — подходит ближе, и Снейп снова видит перед собой мятый край бежевого свитера и белые шрамы-линии; уже знакомо слепит блеск фольги. В этот раз Люпин ничего не спрашивает, и Снейп ничего не отвечает — просто вдруг берет предложенное всеми пальцами, мажет в напрочь растаявшем шоколаде, шуршит подушечками по фольге, вонзает зубы. Шоколад терпко-горький и с ноткой корицы, настоящий — как Люпин, как лето, как все. Невкусно и вкусно. Снейп давится и сглатывает слезы — они текут внутри по горлу, мешаются с горькой сладостью на языке и чужой заботой — такой явной, что сводит пальцы. — Сп-пасибо, — говорит он в промежутках между попытками откусить-проглотить-не разреветься. Люпин только кивает — мелко и медленно, как заведенная игрушка. Сидит теперь уже на траве, по-турецки, непринужденно соприкасаясь коленом с коленом Снейпа. Высокая трава мажет кислым соком, по штанине взбирается очередной муравей, и залетная пчела норовит приземлиться на прилично уменьшившуюся шоколадную плитку. Люпин выуживает неизменный термос — его он не бросил, прямо как Снейпа, ха… — наливает тот самый отвар с непонятным запахом и протягивает вперед. Все это ирреально до зубовной дрожи. Подними руку, коснись — и картинка лопнет, поранит пальцы, осколками вскроет кожу. И этот запах, и печальные мимические морщинки у глаз, и неловкие прикосновения рук, когда они передают друг другу то термос с отваром, то шоколад. Больше-больше-больше. Снейпу становится страшно — он хватается за это внимание руками и зубами, будто оно пышный сытный пирог, а не сухая краюха хлеба, протянутая из жалости умирающему от голода. Он не верит, что его можно спасти; не верит, что для Люпина это нечто большее, чем благотворительность. Но и остановиться, отказаться — никак. — Тебе есть куда пойти? — спрашивает Люпин, зачем-то так сильно понизив голос, будто этот вопрос — сам по себе большой секрет. Но так и есть. — Нет, — мотает головой Снейп. Разбит и раздавлен, только потому и отвечает. Еще несколько минут — и он бы уже не ответил. Отмолчался или отшутился, выпустил заточенные колючки прямо в чужую душу. Люпин кивает медленно, тактично не спрашивает про Лили. Она бы впустила Снейпа — сейчас, в такой ситуации — конечно бы впустила; и был бы душистый чай, то самое кокосовое печенье, пестрые подушки на диване с изогнутой спинкой, тревожная улыбка и невысказанные вопросы… Они оба это знают. Но… гордость. И вина. Это вот самое страшное. — Пойдем, — говорит Люпин и чуть тянет Снейпа за рукав — и снова задевает горячими пальцами кожа к коже, словно ожоги оставляет. — Куда? — Я знаю одну дорогу, — поясняет Люпин с уверенностью человека, не способного на ошибку. Хотя это ведь невозможно, он тут в первый раз и… Но Снейп конечно верит, ведь так проще. — Пойдем, я покажу. И маяк зажигается.