Целебный отвар

На самом деле, Снейп не знает, что значит фраза «уезжаю домой». Он никогда не уезжал домой — так, чтобы не по адресу, а по-настоящему. Но у него долг — перед матерью. Два длинных летних месяца они проживают ад вдвоем, и чем взрослее становится Снейп — тем злее отец. Видит в нем подрастающего львенка, что перегрызет глотку главе прайда и потому — не дает и шагу ступить. Мама просит не приезжать — каждый раз просит — но в глазах у нее при этом стоит мольба: «Не бросай меня». Снейп вяло запихивает книги в сумку — отец опять попытается их порвать; его конечно же ударит защитным заклинанием, повредит кость или оцарапает руку, и он взъярится на долгие часы, пока не найдет недопитую бутылку — а таких в доме немного. Одинаковый до скрежета на зубах сценарий. Следом в сумку отправляется одежда, склянки и несколько ингредиентов для мазей и духов — это матери. Рука машинально поднимается в последний раз, и Снейп тягостно вздыхает — на тумбочке лежит пергамент с заворачивающимся краем. Тонкий мелкий почерк, ровные строчки, кропотливо рассчитанная граммовка с краткими примечаниями — рублеными и напоказ неподробными. Если Люпин такой умный — сварит себе сам. В конце концов, Снейп вовсе не обязан за него думать. Первой мыслью конечно было — разыграть, отравить. Ударить подло и в спину, как это делали его ущербные дружки. Но это опорочило бы его талант зельевара, свело великую науку к акту мелочной мести. Тем более если такой человек, как Люпин, окажется у него в возрастающем долгу… А такой человек, как Люпин, всю свою жизнь строит вокруг долга и непрошенной благодарности. И все же — как странно называть его человеком, даже и в мыслях. Снейп решительно затягивает завязки на сумке, бросает взгляд в заляпанное зеркало над тумбочкой — сам с собой прощается, привычно скривившись от увиденного. Еще один взгляд — на часы. Они с Люпином договорились встретиться на вокзале в Хогсмиде, а Снейп не терпит опозданий ни от других — ни от себя. Дорога до станции долгая и дышит распаренным воздухом, под ногами шуршат камешки и повсюду залезает песок. Если закрыть глаза — кажется, что стоишь во ржаном поле, а у дороги сквозь него нет ни конца, ни начала. Обычно Снейп ходит кружным путем — вдоль кромки леса, перепрыгивая через неудобные массивные корни, зато там безлюдно. Он появляется на перроне пунктуально — всего десять минут до отправления поезда — и тут же слышит насмешливое дикторское: В связи с пробоем кабеля останавливается движение поездов на маршруте «Хогсмид-Лондон»… Вот, что случается, когда доверяешь себя в руки маггловским изобретениям. Люпин уже сидит в окружении разномастных сумок на дальней лавке, рассеянно болтает ногами, взявшись ладонями за края сидения. Свитер уходит под горло, и рукава натянуты почти до костяшек. Он беззаботно рассматривает выбеленное солнцем небо и, кажется, известие о задержке поезда его совсем не трогает. Люпин чувствует взгляд кожей, не иначе, раз поднимает голову и смотрит прямо на Снейпа через весь чертов вокзал. Приветливо — Мерлин… — машет ему рукой, и Снейпу ничего не остается, как сделать первый шаг. Признаться, Люпина сложно ненавидеть. Он состоит из доброты, как эдакий волшебный гном-помощник из детских сказок. Глаза голубые, как цветное стекло; голос успокаивающий — все равно что отвар ромашки и душицы, а в кармане — плитка горького шоколада в блестящей фольге. Настоящее клише. Люпин смотрит на приближающегося Снейпа украдкой, чуть поднимает уголок губы в вежливой улыбке, и Снейп в ответ передергивает плечами — как ему кажется, дружелюбно. — Вот, — Снейп грубо толкает в руки Люпину свернутый пергамент, словно тот жжет пальцы. — Рецепт. Должно помочь от боли и приступов. Если они есть. Люпин смотрит несколько секунд, будто уже забыл — будто это был какой-то глупый предлог, а не надобность; расплывается наконец в щедрой на благодарность улыбке. Его бледное лицо озаряется, и даже синие впадины под глазами сглаживаются. — Спасибо, — говорит сердечно, разворачивая листок; читает внимательно. — Это… выглядит сложно. Сказано будто бы специально — чтобы подчеркнуть ценность проделанной работы. Снейп неловко кивает и неловко же переминается с ноги на ногу; наконец садится рядом — на другой конец скамьи. Водружает между ними собственную потрепанную сумку — ей уже шестой год, и обычно ее место на земле у ботинка. Время тянется. Ремус перечитывает рецепт в который раз, будто он написан на древнеегипетском. Пассажиры на перроне щурятся на солнце, но раздражаться ожиданием в такую погоду и летнюю пору — ни у кого не выходит, даже у Снейпа. Наконец объявляют. Починили пути, удалили препятствие (была же проблема с кабелем?..), но поезд проследует только до станции… Северус облегченно вздыхает — Коукворт, его остановка. Тут же неприязненно косится — Ремус вздрагивает так странно, что — О нет-нет-нет. — Выходит, нам по пути, — наконец говорит Люпин осторожно, не поворачивая головы. — Поеду до той же станции. Там пересяду на автобус, думаю, что успею до вечера… Столько ненужных деталей. И звучит, как человек, предложивший совместную дорогу из глубокой вежливости. Из вежливости же и нужно отказаться. Снейп не успевает открыть рот, когда Люпин добавляет как ни в чем ни бывало: — Ты мог бы пояснить некоторые моменты, пока мы едем?.. — и указывает на рецепт. Выходит, дело не в вежливости. Это просто социальный кретинизм.        В руках Люпина шуршит фольга — мятая-перемятая, измазанная в подтаявшем шоколаде. Он равнодушно смотрит в окно — взгляд рассеянный, почти стеклянный. Снейп рассматривает его исподтишка, чуть ссутулившись над зачитанной до дыр книгой — прикрытие. Лицо у Люпина болезненно-неправильное, замершее где-то «между». Вроде человек, а вроде и нет. Кожа осунувшаяся и глаза слишком светлые — выцветшие. Он удивительно аккуратен и даже мятая одежда сидит на нем ладно, словно у каждой складки свой особый смысл. Снейп переводит взгляд ниже — на ботинки — усмехается. Потрепанные и старые, как у него самого. Все в пятнышках и царапинах. Значит Люпин бедный, а свитер — даренный. Тут же колет изнутри — ему-то никто не дарил свитера. А еще Люпин как будто забыл, что просил объяснить ему рецепт. Мнет его в руках по которому разу, но думает, видно, совсем о другом. Снейпа эта двусмысленность раздражает, потому что неясен ее источник. Что это? Заинтересованность, пустая вежливость или — самое худшее — жалость?.. Но и спросить — никак. Спросить — значит выдать, что не все равно. Люпин вдруг поворачивается — довольно медленно — и Снейп успевает спрятаться в книге и за нависшей челкой. — Будешь? В зоне видимости появляется шоколадка. Прямо так — с отломанными пальцами краем и кусочком налипшей фольги. Люпин держит руку довольно долго, а Снейп просто не знает, что сказать. Вспыхивает раздражением, когда Люпин опускает руку будто бы равнодушно, но в глазах все равно проскальзывает — ну и ладно, не хочешь — как хочешь. А он просто испугался и не успел сказать «да». Как обычно. И прямо сейчас — особенно сейчас — завести непринужденный разговор будет выглядеть, как насмешка. Снейп хочет оправдаться. Мечется между категоричной независимостью от чужого внимания и почти навязчивой потребностью нравиться всем — да хоть кому-то. Мечется и камнем опускается на дно этого болота, а на дне — отравленный ил да чужие кости. Люпин вдруг — все, что он делает рядом со Снейпом тянет на «вдруг» — достает из бесформенного рюкзака термос. Откручивает крышку и наливает в нее содержимое. Поезд покачивается, брызгается жидкостью через горлышко, и до Снейпа добирается запах — терпко-свежий, пряный и кисловатый, как долька лимона в горячем чае. Снейп ведет носом — тут же тянет шершавой жаждой по языку и горлу. Привычно терпит: бывало, не ел и не ходил в туалет, и не пил ничего — потому что неудобно. Требует действий, которые привлекут внимание. Поднять на уроке руку, чтобы отпроситься; попросить одноклассника передать кувшин с соком; прервать чужой длинный монолог… — Хочешь? — Люпину как будто бы все ни почем. Он предлагает во второй раз, теперь уже чай, и смотрит без толики неприязни. — Да, — порывисто отвечает Снейп, пытаясь сгладить первый неловкий отказ, и как будто делает только хуже. Так ему кажется — потому что Люпин улыбается слишком понимающе. Спустя секунды в руках Снейпа уже теплая чашка — покачивается вместе с ним и поездом. У нее отколот краешек и с одного бока — тонкая царапина. Снейп пробует чай, удовлетворенно кивает сам себе — не чай, а травяной отвар. Все, как он и почуял — кардамон и имбирь придают нотку пряности, затем долька свежего лимона, но вся мякость процежена, и что-то… что-то отчетливо знакомое, но Снейп никак не может вспомнить. И спросить — стыдно. Зельевар, а в отваре не разобрался. — Вкусно, — скупо говорит он, и получается до стыдного искренне. — Отцовский рецепт, — Люпин улыбается шире, не понимая, насколько ошибся в выборе фразы. Снейп кивает снова, прячется за челкой. Видит перед собой глаза, полные благодарности и того, что люди зовут любовью, и не понимает, как же такое — и можно сказать про отца? Тянет рассказать или съязвить — уколоть побольнее, чтобы стряхнуть с Люпина эту улыбку, посмотреть, как вытянется лицо. Но он держится и только крепче вцепляется в кружку. Колоть Люпина иголками — все равно что бросать в воду камешки. Никогда не узнаешь, как сильно они повредили дно, пока озеро совсем не пересохнет. Снова едут молча и снова — будто по раздельности. Люпин — там, за стеклом со старыми разводами, затерялся в бесконечной полосе проносящихся деревьев. И Снейп вдруг думает — почему? Почему Люпин здесь, а не со своими дружками-мародерами? Почему уехал домой позже всех? Почему он выглядит, как человек, у которого никого нет — настолько никого, что рядом сидит он, Снейп, а Люпин предлагает ему и чай, и шоколад из собственных запасов? Поезд останавливается слишком резко — особенно для Снейпа, которого выдергивает из мыслей, как пробку. Люпин возвращается тоже. Пару раз взмахивает ресницами — пшенично-светлыми, очень пушистыми — смотрит на Снейпа с легким удивлением. Улыбается — машинально, но все равно доброжелательно. — Спасибо за компанию, — говорит вместо прощания. Снейп пожимает плечами.        Снейп идет — ковыляет — по приятно длинному проходу между сидениями. Нарочно долго пропускает всех вперед себя, стоит в очереди, будто ему и не выходить вовсе. Выбирается на залитый солнцем перрон и почему-то оборачивается. Вздрагивает. Люпин уже не с ним, но все еще неподалеку — через одного человека. Внимательно озирается, ищет дорогу до автобусной остановки. Снейп может помочь, подсказать маршрут, но ведь его не просили. Зачем навязываться? — Это тут живет Лили? — вдруг спрашивает Люпин. Довольно громко, как если знает, что Снейп далеко — что голос надо повысить. И тон такой — будто они и не разошлись по разным сторонам; будто им вместе ехать прямиком до Лили, а потом — они зайдут к ней в гости выпить чаю с кокосовым печеньем, а после… что бывает в таких случаях после? Снейп кивает. Корит себя за глупость — как Люпин может это заметить, он же в другую сторону смотрит — произносит громче привычного, но все равно выходит тихо: — Да… здесь. И это имя, воспоминание — прямиком под сердце. Лили, Лили, Лили… Идея, обратившаяся в одержимость. Так плывешь на свет маяка, а когда обнаруживаешь, что это и не маяк вовсе, а зарница в небе — начинаешь себе лгать. Ведь плыть куда-то да надо. Люпин наконец оборачивается, смотрит, смотрит, смотрит… Потом странно вздрагивает, словно флобер-червя разглядел. Этот взгляд Снейпу знаком и привычен, но сейчас направлен поверх плеча — куда-то за спину. Снейп еще оборачивается, но уже знает, не верит, но знает. Ну почему именно сейчас?! Из всех раз?.. Он же никогда не встречал, не приходил, даже виду не… Его отец — помятый и конечно же пьяный — прямо тут. Стоит совсем неподалеку, пристально глазеет на выходящих из поезда людей, похожий на птицу с подбитым крылом и налитыми кровью глазами. Выделяется из толпы, как сразу видно блохастого пса в окружении породистых ретриверов. От него веет безнадежностью и злобой, проржавевшей, как и все то, что называется человеческой душой. Что-то случилось — отчетливо понимает Снейп. Раз он пришел сюда и сам, раз вообще вышел из дома и даже вспомнил время и как пройти на эту станцию. Что-то с мамой… что ты сделал с мамой, ублюдок?! Снейп кричит молча, со звериным отчаянием, но отец слышит его, как если между ними связь — протянута скользким отростком и вживлена в мясо. Переводит маслянисто-черный, сочащийся гнилью взгляд прямо на сына. Поначалу вздрагивает, а потом конечно — ухмыляется. Потому что вокруг — никого нет. Пассажиры разошлись, и только Снейп, совсем один, беспомощно стоит и не знает — — А!.. — вскрикивает отец, грузно бросаясь навстречу. Его походка качается, и он сам похож на облетевшее дерево, размахивающее ветвями в страшную грозу. Как Гремучая ива — и еще одно воспоминание-игла входит аккурат в нервное окончание. Но Снейп знает — дойдет все равно. Столько раз надеялся, что его собьет машина или он упадет с моста, или алкоголь доведет его до инфаркта, но такие — никому не нужны и в аду. — Выр-родок! — кричит отец во все горло — хриплое, прогорклое от грязи, которую он извергает из себя на людей. — Пр-риехал-таки! Только мы тебя не ждали… Он разгоняется — неловко, неровно — но неотвратимо настолько, что Снейп просто не понимает, зачем ему двигаться. Стоит и смотрит. Как тогда — год назад, когда отец упрямым быком пошел на мать, а Снейп встал между и расплатился за это ребрами и рукой. — К-куда ты ее дел?! Куда ты дел эту с-суку? Играть со мной вздумали, а?!.. Снейп не понимает — круговорот, черное-бежевое-желтое, серый асфальт и обрыв. Внизу — рельсы, он смотрит на них, упираясь руками и грудью в шершаво-теплый перрон. Его вдруг дергает назад — за плечо — и он успевает заметить Люпина. У того испуганное лицо и закушенная губа — почему-то разбитая. Когда успел?.. Отец кричит за их спинами, а они зачем-то куда-то бегут — очень быстро. Так быстро, что сбивается дыхание, и болят кости — гремят и стучат, словно посудный набор. Рука Снейпа в захвате чужой ладони — нестерпимо горячей и сильной. Кожа к коже, пробралась прямо под черный рукав и жжется железом. Люпин мчится так, словно прожил в этом городке всю жизнь — петляет по тропинкам и дорожкам, обгоняя прохожих и тащит Снейпа за собой. Они врываются в отъезжающий уже автобус, тяжело дышат, согнувшись пополам, и горячая рука наконец отпускает. Снейп неловко сует водителю какие-то деньги, куда-то проходит, поворачивает голову — Что… — Мерлин… — шепчет Люпин, судорожно вздыхая на соседнем сидении; его грудная клетка опускается и поднимается, будто подцепленная на крюк. — Как-то неожиданно. Обычно со мной такое случается, только когда рядом Дж… — он вовремя прикусывает язык, но это неважно. Снейп слишком устал от бега, который ненавидит, и слишком удивлен, чтобы его это задело. — Зачем ты… — он действительно не понимает, и от этого даже голос ломается. Автобус уже едет по светлым чистым дорогам Коукворта. Набирает ход, пыхтит газами. На них косятся пассажиры — лениво, с толикой интереса — но в общем-то никто не удивлен двум убегающим отчего-то мальчишкам. Экая невидаль. — Он бы тебя убил! — Люпин вдруг улыбается диковато, будто говорит — да ты о чем вообще? И глаза у него светятся не так, как раньше, а по-настоящему — словно он не может себя сдерживать. — Кто это был? Снейп отвечает машинально и в тон ему, как само собой разумеющееся: — Отец. Люпин не понимает. По правде, не понимает. — Чей? — Мой. Теперь вот действительно тихо. Не так, как тогда в Больничном крыле, на Черном озере, в подземельях или в поезде. Теперь тишина такая, что Снейп слышит свое успокаивающееся сердце и как бьется у виска жилка. То ли чужая, то ли своя — или обе одновременно. Люпин молчит. Довольно долго — они успевают проехать пол улицы — потом глубоко кивает. — Это ужасно, — говорит искренне и зачем-то пытается поймать взгляд Снейпа, но безраздельно опаздывает. Снейп уже отворачивается к окну — к едва заметному своему отражению — и собственное лицо приводит его в уныние. Бледная кожа, под ней разбухшие от бега сосуды. Волосы, вымытые дочиста с самого утра, от бега и пота слиплись вновь. Он опять грязный, угрюмый, неприметный — такой, каким ему привычнее быть в окружении слизеринцев, но не здесь. Не в этом городе и не на этой улице с домом, увитым плющом и огромным кленом в саду, под которым рыжая девочка в белом-белом платье так любит читать Хемингуэя с затертым корешком — — Куда мы едем? — спрашивает Люпин осторожно; смешно вытягивает шею, стремясь разглядеть адрес на проплывающих мимо домах. — В Паучий тупик, — Снейп пожимает плечами, смаргивая память. — Я должен проведать мать. Найти ее, прежде чем… — Давай поищем, — легко соглашается Люпин. И вот на это — на это Снейп точно не знает, что ответить.