Собачья верность

И сейчас она хотела быть её собакой: так же приходить и подставлять своё тело под ласковые руки хозяйки, кусать хищно, насмерть, пошло облизывать языком каждый палец в кожаной черной перчатке и молоть её кости в порошок своими зубами. Здесь и слов не нужно было. В девушке боролись ненависть с любовью; уж на общепринятые рамки социума она давно научилась забивать: суровое детство заставляло делать вид, будто не замечаешь жалости в глазах незнакомцев-прохожих и подозрительные взгляды искоса. Она не могла определиться, что чувствовать, она глушила в себе и то, и другое — дорогим вином(не таким, конечно, как у Баронессы), ударами по барабанам, громкой музыкой, "внезапными" появлениями где-то, где была её мать, срывая её дебют, делая так, чтобы все вокруг, каждая до последней душа этого торжества обратила на неё внимание. Чтобы фон Хельман обратила. Чтобы фон Хельман смотрела. Чтобы в её глазах — ненависть, которая вызывала ответную и в Круэлле. Хоть тогда она была в чём-то уверена: она знала, что именно испытывала, и эта мысль приводила в порядок состояние её сознания, пусть даже всего на мгновение. Это было что-то такое дикое, сама животная сущность просыпалась в ней от одной мысли о матери. Мать, мать, мать. Какая к чёрту мать?! Мать не хотелось повалить на ступени широкой лестницы, на которую она давила своими шпильками так же, как на шею Круэллы, мать не хотелось бесцеремонно трахнуть прямо у колонны на её ежегодном балу, мать не хотелось провоцировать, отвлекая её, пока какой-то новенький парнишка неудачно поскользнулся и феерично грохнулся вместе с десятком фужеров шампанского прямо на платье Баронессы. А её — хочется. И в этом-то и вся проблема. Предвкушение. И вот, она снова внимательно наблюдала, словно уставшая кошка — спокойствие и дофенизм — за представлением. Оно было для неё. Один большой перформанс просто чтобы ещё раз наживо взглянуть в глаза той, кто, сам не зная, видел горячие пригрешения и слышал тайные откровения своей дочери. Конечно, всего лишь со страницы журнала, которая висела прямо перед её постелью. Женщина стала для неё мечтой, недостижимой идеей, неизгоняемой думой. Грёзы только сводили с ума. Она влюбилась в свой же вымысел, создала для себя иллюзию, и сама же верила в это. Это как форма мазохизма: она любила подобный концепт отношений, потому постоянно к нему приходила, несмотря на то, что ничего хорошего из этого не могло получиться. Мигом же появлялось влечение, желание мотылька лететь на свет. Саморазрушительно. И в этом мираже находила блаженство, забывая, что всё вокруг — игра воображения; называла утопией утренний ветер сквозь нараспашку открытые окна, что ходил мурашками по оголённым животам двух тел. Преданность фон Хельман — самообман, ровно как и фраза "Она не моя мать!", что Круэлла шипит после совместной ночи, стоя в душе и задыхаясь от бесконечных слёз.