Собачья верность

Круэлла бежала. От слабости под названием любовь, от матери, от себя самой — когда как. Сбегала туда, где её никто не найдёт, как она думала, но страшные, разрушающие мысли всегда настигали её на пике мнимой свободы. Даже сейчас, когда, казалось бы, всё в порядке, и поводов бояться Баронессу не было, она скрылась — как глупо — в ванной поместья Хельман-Холл, как будто холодный кафель спас бы её от не менее холодной владелицы дома. Не там она пряталась, отнюдь. Или же хотела, чтобы её нашли, и умышленно не покидала чужую территорию? Да и почему чужую, если по праву, как дочери барона, это место принадлежало ей? Но она ни на йоту не чувствовала себя здесь в безопасности. Ей не давало покоя, что она, несмотря на свой строптивый характер, не могла отказать матери. Как только та появлялась, девушка в мгновение ока становилась покорной, и слово «нет» попросту теряло свой смысл. Она готова была на всё: скажи ей Баронесса создать новый наряд, надеть ошейник или переспать с ней, как Де Виль сразу же исполняла приказ, позабыв о таком явлении как воля. Было в ней что-то магическое: то ли властный взгляд, который вмиг подавлял желание сопротивляться, то ли голос, что стал для неё единственно верным и вонзался в разум настолько, что принимался за голос своего собственного разума. Круэлла не знала, и поэтому сидела в тишине, прогоняя любую думу. Горячая вода расслабляла до состояния, в котором обычно люди находились прямо на грани перехода в мир снов, когда мышление было настолько активным, что цепляться за что-то одно уже не было ни сил, ни стремления. Тусклый синий свет способствовал этому покою. И лишь в сей момент, впервые за долгое время, девушка действительно обрела гармонию. А может, не нужно было всех этих переживаний? Стоило ли пускать всё на самотёк? Пара бокалов шампанского уже давно вскружили голову, и всё, чего хотела Де Виль — уснуть прямо сейчас, позабыв о морали. В следующую секунду, когда она открыла глаза, перед ней — к счастью ли, иль к горю? — восседала сама Баронесса, прикрыв веки и наслаждаясь водными процедурами. Или же это был лишь образ, что туманом расплывался на поверхности — она не знала. И снова её обуял инфантильный, столь иррациональный страх, что она, словно забитый далматинец, еле могла дышать, скалясь на нагую беззащитную женщину, что даже не порывалась причинить ей вред. — Что? - всё так же, не глядя на дочь, чётко спросила она. Всё-таки не мираж. И это распалило ещё большую агрессию вперемешку с крайней степенью ужаса. Ответа не последовало. — Что ты на меня так смотришь? Она смотрела. Смотрела дико, выжидая момент нападения, когда можно было чёрными когтями без зазрения совести вырвать такую же чёрную душу из груди матери. А она хотела её вырвать. После — посадить в герметичную банку и разместить её на самом видном месте, чтобы любоваться ещё одной своей победой. Заботливо вытирать от пыли, со звонким раскатистым смехом показушно оставляя на глянцевом стекле след от красной помады — такого же оттенка, что и у фон Хельман. Играться с этой душой, не опасаясь быть поглощённой, а самой её поглотить, чтобы стать такой же холодной и недосягаемой. Непостижимо — ненависть с искренним восхищением. Третий бокал игристого вина бросался случайными мыслями, о которых Круэлла думала максимально серьёзно, насупившись, кусая свои алые смазанные губы. Светлее, чем у Баронессы. Где-то на пару тонов. Этот факт позабавил Круэллу, вызывая у одной смех, а у второй — недопонимание. Она, чёрт побери, подражала матери во всём. Такая же. Баронесса Круэлла фон Хельман-Де Виль. Кажется, пора было менять фамилию в паспорте, а это — табу. Последнее, что она хотела бы примерить на себя, то, что сделало бы её частью семьи, ещё сильнее напоминая о родственных связях. Это вызывало подлинное отвращение. — Круэлла, — ласковая рука скользнула по голени, возвращая в реальный мир, который испепелял её, ломал, разбирал на кусочки все устои и диктовал свои — абсурдные, нелогичные. — Прекрати, появятся морщины. — Да, мам, — с сарказмом, так, чтобы задеть. И получилось ведь: Баронесса, недовольно хмыкнув, вздёрнула подбородок, будто слушала критику своих эскизов, а это — попадание в яблочко. Дёрнув бровью, она не стала продолжать разговор, а снова закрыла глаза. Де Виль бесило в женщине всё: мимика, поведение, жесты, слова; и её прямо-таки разрывало от того, что в ней самой текла кровь этой проклятой особы. И когда она замечала, что перенимала привычки матери, она желала сломать себе все рёбра. Просто чтобы отвлечься. Она опять захотела сбежать. Она опять захотела исчезнуть, забиться в самый дальний угол мира, где вспоминая об этой части своей жизни, она бы испытывала лишь отвращение. Забыть — лучший вариант. — Сядь. И как по кругу, беспрекословно, в который раз, так же, как если бы она была псом на поводке, она исполняла команды своей хозяйки. Только лакомства ей за это не давали. Искажённое восприятие. Неадекватное смирение. И какая-то нелепая преданность, точно она сейчас пыталась заполучить любовь матери к ребёнку путём абсолютного послушания. И эта кротость выходила ей боком: достаточно было фон Хельман проявить к ней тепло, как тут же всё отходило на второй план, и девушка уже видела в ней другую фигуру — желанную женщину с красивыми формами и эвентуальную партнёршу. И всё по новой. Ненависть — лишь защитная реакция, пункт номер два в концепции Кюблер-Росс, называемый гневом. И пора было бы уже переходить к пятой. Пора уже принять.