Капканы

— Тиш, Тиша-а… трахни меня, а? Янковскому от травы не весело, его кроет страшно. Это Титов на голубоватом экране ржет как не в себя, а Ваньку полощет чем-то внутренним, что давно в душе коптится. Он дрожит, костится и весь подбирается, сжимаясь в клубок, валится набок и будто сейчас вырубится от боли. Руки дрожат, он ими в подушку вцепляется и подтягивает острые колени к груди. Замирает так под откровенно охуевающим взглядом Жизневского. — Чего-о?.. — Тихон зависает, глупо хлопает глазами, не донося сигарету до губ. Пепел падает ему на колено, но Тих не замечает, пялится. — Ну, секс… — объясняет ему как маленькому Ванька и привстает на локте, тянется навстречу, но слабеет на половине, заваливается и фыркает беспомощно, мол, смотри какой я сейчас немощный, бери да раскладывай. Лбом утыкается в Тиховское плечо и дышит, дышит, дышит: тяжело, с присвистом, рваными толчками туда-сюда. От его жаркого дыхания Тихона накрывает беспорядочными волнами из возбуждения, сочувствия и трепета. Он чувствует себя последним уебком, но неуклонно заводится от того, как слабые руки Ваньки елозят по его предплечью, скребут короткими ногтями кожу, пытаясь добраться до запястья и отнять сигарету. Сжалившись, Жизневский сам толкает ее, почти прогоревшую, до чужих губ, поит дымом с рук. Янковский делает глубокую затяжку и запрокидывает голову, выдыхая в низкий потолок фургончика. Голова запрокидывается, растрепанная русая чёлка ссыпается набок, открывая высокий лоб. Тихон каменеет, неосознанно расправляя плечи, следит словно зверь из полуприкрытых век за тем, как гулко Ванька сглатывает, как ходит острый кадык под бледной кожей. Красивый. До чертиков красивый, до спазматической дрожи за грудиной как от озноба. Ладонь сама тянется — прикипеть, прижаться, облапить и обтрогать резкий выступ точеной скулы. Ваня позволяет, не отталкивает и сам трется о пальцы как кот, опуская ресницы. Себе врать глупее не придумаешь, и Тихон не врет — он с собою борется. В Янковском под кайфом просыпается что-то недоброе и это недоброе намерено возводит свои порядки, решает кого казнить, а кого миловать. Жизневскому не горит становиться орудием пытки. Он наказывать не любит и тут, пожалуй, в нем достаточно от дурного Кольцова, которому если секс, то только в сладость, не по любви, так по взаимному влечению. Так ведь и влечения хоть отбавляй. Как их с первой минуты на съемках друг к другу притянуло будто электричество кто подрубил, вставай в очередь, люд честной, телефоны заряжать. И закрытый под самое горло, холодный и скупой на взаимность Янковский под взглядом Тихона оттаивает и поддается, сам тянется навстречу светлыми немного неловкими улыбками, будто никогда в жизни до того никому не улыбался искренне. Тихон смотрит на него и понимает: слишком. Все слишком, он горит и сгорает, и больше не может запретить себе укладывать тяжелую ладонь на чужой загривок, вжимаясь лбом в висок после тяжелого съемочного дня. Чувствовать рядом чужое плечо быстро становится потребностью из разряда аддиктивных. Тихон захотел бы противиться — не смог, но он не хочет. Не иначе Дьявол под руку толкнул сегодня предложить Ване покурить этой блядской травы в затяг из одной самокрутки. Янковский видит его метания, читает легко — они все у Тиши на лице написаны черным по белому, разве что совсем уж невежда не разберет. Ванька чуткий и по-звериному проницательный: он все видит и забирает дотлевшую до фильтра сигарету из подрагивающих пальцев, топит в пепельнице-консерве и отставляет банку на пол не глядя. Ни на мгновение не отводит взгляда от искаженного поистине библейской мукой лица Тихона, догадываясь, что стоит только дать слабину, и Жизневский привычно попытается обернуть все в шутку. Не сегодня. Пальцы у Ваньки чуть дрожат, скользя по чужой заросшей щеке до уголка губ. Ване очень хочется его поцеловать, но он не уверен, что это правильно. Секс — понятие, поцелуи — близость, и о таком нужно просить вслух. Он и просит, едва слышно шепчет на выдохе: Тиш, поцелуй меня. Зовет негромко, но так, чтобы Тихон расслышал за гулом токающей в висках крови. Жизневский вскидывает на него растерянный взгляд. — Ванька, да ты никак пьяный совсем? — пытается улыбаться, но Янковский не поддается, упрямо и строго качая головой. Коротко облизывает пересохшие губы простым движение без подтекста, но Тихон прилипает к нему взглядом и сглатывает. — Вань. — Ну, что? — пальцы безыскусно обхватывают язычок молнии Тишиной толстовки, тянут вниз, распуская ее надвое. Жизневский не сопротивляется, но выглядит так, словно с него заживо снимают кожу, — Ты же сам хочешь, я вижу. Другой бы сто раз оттолкнул. Осмысленная речь дается с трудом. У Ваньки внутри пустота, от которой внутренности скручивает тугим узлом и ему срочно нужно забыться, чтобы не свернуть себе шею в темноте рефлексии. От Тихона буквально пышет жаром, которым он и так со всеми делится не раздумывая, так почему бы и не?.. Ваня тянется к нему навстречу, жалея, что так и не научился соблазнять и даже мало-мальски прилично это соблазнение играть на камеру, да только Тихон все равно в два счета отличит подделку. Стоило бы сначала уточнить, по кому там Тишка в перерывах между съёмками — по мальчикам или по девочкам? Что по Ивану Янковскому так точно, вон как тахикардично дышит, как смотрит беспомощно — хоть сейчас по нуль-три увози. Ваня очень замёрз, обледенел буквально, и хочется, чтобы лед с него скололи, а лучше — растопили осторожно и тщательно, с плачем капели по пыльному полу. Тихон глядит на него темными пронзительными глазами и внутри теплится надежда: этот сможет. У Тишки адово пламя в груди за сердечной заслонкой и Ваню тянет сунуть туда руку, опалиться. Вот как только потом жить с такими шрамами? Янковский сглатывает вязкую и сладковатую от травки слюну, закрывает глаза и слепо подается вперед, вжимаясь распахнутым ртом в угол чужих губ. Тиша судорожно вздыхает над ухом. — Ты совсем с ума сошел, братец? — шепчет Жизневский, отчего-то позволяя сухим горячим губам обводить и исследовать его собственные. Ванька его даже не целует, просто прижимается и трогает будто слепец, изучает с вкрадчивой невинностью, словно пробует целоваться впервые. Эта ебнутая вдруг из ниоткуда проснувшаяся трогательность пиздец как возбуждает. Тихон ни к месту вспоминает слова Кольцова о том, что свежести хочется, непорочности, чтобы огурцами, блин, пахло. От Ваньки тянет сигаретами, травкой, дымом костра, который жгли вечером перед тем, как разойтись по трейлерам. Едва ощутимо уже совсем на грани: хвоей и холодной водой, которой Янковский без мыла долго умывался после ужина. И никакого запаха кожи, будто его и вовсе не существует. Но так же не бывает?.. Тихон, не отдавая себе отчета, тянется проверить и вжимается носом в изгиб плеча над воротом растянутого Ванькиного свитера. Сколько раз засыпали бок о бок, а о такой мелочи как запах чужой кожи Тишка ни разу не думал. Неужели и правда, он как белая кость — безмятежный и неуловимый для смертных? Кожа под губами соленая. Тихо трогает натянутые жилы ртом, ругается сквозь зубы и сдается. Длинно лижет вверх широким мазком и жмется носом к чувствительной впадинке за мочкой. — Ты что делаешь, Ванич? — шепчет, не замечая, что делает — сам, что руки его живут своей жизнью и уже душат Янковского в крепких объятиях, перехватив поперек груди. Ванька тихонько ахает и вмиг оказывается на покрывале лопатками. — Тиш, — зовет, запуская руку в пушистые светлые кудри, пропускает меж пальцев и осторожно на пробу тянет. Тихон замирает, скалится, подворачиваясь под его ладонь ото лба до загривка. О том, какую ошибку они оба совершают, Жизневский решает подумать как-нибудь потом. Ванька прохладный и на ощупь, и на вкус — как мятный леденец, как вода из колонки, от которой сводит не только зубы, а все нутро сразу вместе с кишками. Тишка не сразу понимает, что кожа его не теплит своего отпечатка как раз от этого, но стоит ей слегка разогреться, вспыхнуть от спешных ласок, сквозь душное марево запахов проступает личный шлейф аромат тела — мускусный, с ноткой морской соли. Тихон жадно вдыхает его, слизывая испарину с чужого горла. Ванька очень тихий, словно привык всегда и ото всех таиться. Кусает губы, неохотно сцеживает вздохи в широкую Тишину ладонь и жмурится так, что неглубокие морщинки бегут к вискам. — Тих… — шепчет, беспорядочно цепляясь то за плечи Жизневского, то за шею под волосами, то к лицу его ладонь притирая. Тишка целует тонкие пальцы, кусает, заглатывает, катая костяшки между зубами. Ворчит словно большой пёс. Ваня фыркает, распахивая тёмные глаза, а потом не сдержавшись смеётся, бодая лбом Тишино плечо. Он уже без свитера, в тонкой нижней футболке. Ладони Тихона под ней — на животе, на пояснице, оцепляют, опоясывают тесной клеткой. Тиша может тоже бы посмеялся, но у него стоит от их возни так, словно вообще никогда не трахался: аж больно. Шов жёстких джинсов давит на член, натирает. Тихон жмурится и задирает на Ване футболку до самых ключиц, заставляя вмиг замолкнуть и выгнуться. — У нас презиков нет, — это капитуляция. Ваня усмехается на край губ и стряхивает чёлку со лба. Тянется узкой ладонью к ширинке Тиши — теперь-то можно, враг сдался, совсем сдался, — гладит, сжимает в горсти, вырывая из горла Жизневского сдавленный стон. — Тише будь, — шепчет Янковский одними губами, пока чужие губы изучают его ключицы, горло, тычутся в изгиб плеча. Тихон смеётся, прикусывая до ощутимого следа, острит глупо: да я и так... Ти-ше. Скрипит молния ширинки, узкая ладонь Янковского ныряет за зубцы — под белье. Тишу окатывает жаркой волной, словно он накатил целый стакан беленькой и все внутри запалило, вспыхнуло. Он утыкается лбом в чужое плечо, вдыхает едва ощутимый запах волос, кожи, пытаясь запомнить, унести с собой туда, в будущее, где Ваньки таким, каким он его сегодня узнал, может уже и не быть. Даже если на утро Янковский решит, что ничего не было, отвернется от Тихона со своей привычной уже улыбкой, Жизневский эту самую минуту в своей памяти сохранит накрепко и никому никогда не подарит. Стоит у него как у подростка, да еще и подтекает так, что белье насквозь мокрое. Ванька обхватывает его под головкой, трет большим пальцем уздечку, размазывает смазку и смотрит куда-то в потолок расфокусированным пустым взглядом — зрачки что блюдца, зеркальные и глубокие, только отражения в них не поймать. Тиша привстает над ним на локтях и все же пытается: смотрит, дышит, дышит, склоняется все ниже. Янковский переводит на него взгляд и стоит только Тихону потянуться за поцелуем, как-то по-хитрому изворачивает запястье. — Блядь! — хрипит Жизневский и ловит воздух пересохшим ртом. Ваня на это улыбается хитро, приоткрывая темные полные губы. За кромкой блестит влажно полоска острых зубов, и Тихон, не сдержавшись, лезет к ним языком, коснуться. Ваня на поцелуй отвечает сразу же, свободную ладонь вплетая в тихоновские кудри, болезненно дергая за прядки на затылке. Целуется он теперь точно так же, как играет — бешено, всепоглощающе. У Тихона от него такого голова кружится и все внутри заворачивается в тесный узел, конец которого у Ваньки в руках. В прямом, блять, смысле слова. — Ванечка, — забывшись, ласково зовет Тиша, раздирая завязки на чужих трениках скрюченными как у птицы пальцами. Приспускает и охает, чувствуя под ладонью согретое и гладкое: белья Янковский то ли принципиально не носит, то ли сегодня не надел. Тихон не хочет думать о том, что все это Ваня спланировал еще на трезвую голову, не хочет и не думает, уж слишком ему хорошо от простой, мать его, дрочки. Тиша мажет пальцами по лобку — напряженному и гладко выбритому, пока сам Янковский нога за ногу стягивает с себя штаны, не переставая ласкать и гладить. Без одежды Иван Филиппович смотрится совсем уж дико: почти подростком, незрелым и трогательным. Коленки эти натертые, пятна румянца на щеках, груди, искусанные темные губы и блестящие пьяные глаза. Россыпь комариных укусов и синеющая ссадина на плече; Тиша, не сдержавшись, ее зализывает, собирает кровоподтек губами, словно может стереть. Ванька страдающе изламывает брови и заводит глаза под веки, то ли от легкой боли, то ли от… — Резинок все еще нет, — как идиот повторяет Тиша, мечтая, чтобы они появились тут сию секунду, и толкается бедрами в ласкающую ладонь. Ваня рассеянно кивает и привстает на локте, обнимает Жизневского за шею, тянет на себя, вновь упоенно целуя. Впечатывает бедра в бедра, обхватывает их обоих рукой, сжимает стволы и смазывает капли с головки, растирая в пальцах. Ведет вниз-и-вверх медленно, словно издеваясь, так, что Тихон стонет, рычит в его рот, кусает за губу до крови. — Тиш, — Янковский отстраняется и слизывает выступившую каплю крови, — Можно ведь так… без проникновения… Сможешь? Тихон от одного «проникновения», произнесенного таким про-ник-но-вен-ным голосом, сможет, все на свете сможет. Но кивает, не понимая совсем, чего Ванька от него хочет. Янковский откидывается назад, насколько позволяет узкая койка вагончика, ложится спиной на подушки. Ноги бесстыдно вскидывает Тихону на плечо, сводя и потирая между собой узкие белые бедра. До Жизневского наконец доходит, что же от него требуется де факто и он тут же срывается претворять фантазию в жизни, едва не кончая от одной лишь картинки, промелькнувшей перед внутренним взором. Приходится жестко перехватить себя у основания, избегая позора. Тихон придвигается, перехватывает узкие щиколотки, сжимает одной своей лапищей, толкаясь между тесно сведенных ног. Кожа на внутренней стороне Ванькиных бедер нежная и прохладная. Янковский совсем по-кошачьи гнет спину и кусает кулак, поджимая пальцы на ногах, когда Тиша проезжается членом по его промежности. Жизневского ведёт моментально. Он не сдерживается, понимая, что не навредит и елозит грубо, резко и часто-часто. Посылает себя вперед сильным движением бедер и в бессильном удовольствии скребет свободной ладонью худое бедро, не зная, как передать словами то, каково ему, как кайфово. Вместо этого жмется губами к щиколоткам, покрывая беспорядочными благодарными поцелуями стройные ноги снова и снова. Вдоль позвоночника течет пот. Внутри вагончика не вздохнуть: душно и остро пахнет мускусом, их общим крепко перемешавшимся ароматом. Ванька тихонько всхлипывает, яростно жмурясь, и запрокидывает голову на каждое Тишино движение. — Смотри… на… меня… — хрипит, совсем дурея, Тихон, скользя кипящей ладонью вдоль напряженных красиво очерченных икроножных мышц до подколенной ямки. Янковский словно только этого и ждет — подчиняется, распахивает влажно блестящие глаза и с присвистом втягивает в себя воздух. — В следующий раз… буду внутри… буду драть тебя как… Не договаривает, да и не надо: Ваньку выкручивает и подкидывает на постели. Он цепляется пальцами за сбитое покрывало и беспомощно стонет, но не кончает. Член подрагивает, прижимаясь к впалому животу, оставляя на коже липкий след смазки, стекающей с головки. Тихон тянется туда — приласкать, но Ванька, словно почувствовав, открывает мутные глаза и резко перехватывает его предплечье. Под этим темным беспокойным взглядом Тихон ярко и несдержанно изливается, бросив себя вперед последний раз. Заливает семенем живот и грудь Ваньки, пачкает молочно-белую кожу — словно присваивает, пятнает метками. Ваня и сам, кинув быстрый взгляд на свой живот, отстает от него на доли минуты так нормально себя и не коснувшись. Под веки раскаленным клеймом печатается картина растрепанного безвольного с ног до головы перепачканного в семени Ваньки, шумно дышащего и кусающего алые губы, лишь бы не сорваться на вскрик. Тихон валится рядом, сгребает Янковского в охапку, конечно, влипая ладонью в белесый потек. Отвращения нет, да и брезгливости тоже - откуда бы им взяться? Напротив, с затаенной жадностью Тихон смешивает оба их семени на чужом животе, выводя языческий узор из черточек и длинных завитков. — Привораживаешь? — шепчет Ваня, вслепую касаясь Тишиной щеки. Тихон усмехается, дурашливо ловит его пальцы губами, прихватывает тонкие костяшки, отпускает и снова хватается, трогает языком как карамельки. — С чего б? — Ну-у, там… смешать семя на полную луну и все такое… — Янковский беззвучно смеется. — Так луна же не полная, дурище, — фыркает Тихон и тянется за поцелуем. Несколько минут они молчат, лишь влажные сладкие звуки разрывают мускусную тишину трейлера. Где-то под потолком пискляво ноет комар. Тихон отстраняется первым и кривит губы в хитрой усмешке: — Но на полную мы тоже попробуем, вдруг сработает, а?