Над Доном осенние зори

***

      Четыре утра. Ростов смотрит на циферблат стареньких антикварных часов, подарок Одессы. Запрокидывает голову, делая очередной глоток какого-то алкоголя, не разбирая этикетки. Он не знает, как выглядит со стороны, но уверен, точно ничем не лучше трупа недельной давности. Как бы ему сейчас хотелось вернуться во времена юности, когда любовь ко всему и уверенность в себе ещё билось в нем как птичка.       Поддаваясь минутному импульсу, качаясь из стороны в сторону, Алексей срывает тяжёлые шторы, пережитки прошлого. Открывает окна и кричит в них, словно может так прогнать всю грусть, всю печаль. Совершенно один, покинутый всеми, недостойный ничьей любви. Только тихая заря над Доном сопровождает его с самого «рождения».       Никому ненужный. Жалкий инструмент, от которого отказались лишь из-за жалких чувств. — Проси чего хочешь, все выполню, твой вклад в победе над Французами огромен, — Радостно говорит Петербург, отведя Ростов в сторонку от пышного празднества.       Алексей воодушевлённый, счастливый, опьянённый победой, смотря на столицу, улыбаясь говорит: — Тогда, можно мне Ваше сердце Господин Питер? — Шутка кончилась, вовремя понял Донской, и без того бледный, хрупкий Питер и вовсе побелел.       Взгляд ледянисто-голубых глаз нервно заметался, а губы то распахивались в смущенном возмущении, то сжимались в тонкую полоску. Тот потерянно пригладил волосы, на его лице так и горело желание как-нибудь выйти из неловкой ситуации. Кто не знал, что этот ребенок восхищается Москвой? — Не думаю, что будет уместно... — Начал было Петербург, но Ростов прервав того неловким смехом направился в самую гущу вальцующей толпы, на ходу приговаривая: — Ох, а наша юная столица, не особо смыслит в шутках простого народа!..       Что-то сказало ему, что все потеряно. Доверие, что выстроилось тяжёлым трудом, рухнуло в одночасье лишь из-за минутной жадности до любви. К стыду своему, Донской на деле не сильно любил Питер, возможно был влюблен в неизвестную ему, казаку, красоту. Хрупкая и нежная столица, немо требовала защиты, той, которую тогда ещё, горячее сердце готово было дать.       То чувство рассеялось столь быстро, что не прошло и века, как он решил свататься к Нор-Нахичевани, чувство, что испытывал к ней Донской, было даже не сравнить с чувством к Питеру. Наринэ была простой, понимающей и улыбчивый, со смуглой кожей и глазами, словно мёд. Она была не стеснена рамками, скакала с ним по лугам, пела звонким, громким голосом на родном языке. Ласковые её речи пьянили сильней, чем запретное горячительное.       Она была словно вольный ветер. — Du indz petk es (Ты мне нужен)! — Не знающая стыда, в проявлении чувств она прижималась к нему со спины, в целомудренных объятиях, она любила с упоением, милая Наринэ, — Mernum em sirelov (Умираю любя)... — Знаю, знаю свет очей моих... — Алексей за свою недолгую жизнь впервые влюбился столь самозабвенно. Нахичевань стала его сердцем, он готов был сделать для неё всё, даже не побоялся ее братьев, что были против их свадьбы.       Наплевав на обычаи и запреты столицы на браки и разводы в казачьем кругу, Ростов лично привез лучшую, какую нашел, ткань для свадебного платья, чтобы оно ничем не уступало платью Казани, что осталось только на немногочисленных картинах. Его ненаглядная Наринэ должна была быть самой красивой невестой, какая только могла быть.       Так и случилось, свадьба была пышной, и такой какой её помнил только-только созданный Ростов. В казачьем кругу, под дружное улюлюканье жителей. Донской прикрыл Нахичевань полами своей одежды и что есть сил заявил: — Ты, Наринэ, будь мне жена!       Девушка, совсем алая, подняла голову из-под полов его одежд и повторила за ним, накрывая его: — Ты, Алексей, будь мне муж!       У городов нет ни начала, ни конца, ни родителей, ни детей. Они люди, и в то же время уподоблены бессмысленным, всё, к чему они привяжутся, однажды станет прахом, только не они. Прекрасное всегда меняется в глазах городов, но Азовский знал, эта любовь завязала петлю на его шее.       В ночь свадьбы, оставив шальных жителей одних, Ростов потащил жену на берег реки, как вчера, в его воспоминаниях светит круглая и яркая, как начищенная монета, луна. Свет её просачивался сквозь прозрачно-белую вуаль Нахичевани, расшитое золотыми узорами, белое платье словно светилось, отражая луну и беспокойную водную гладь. Не было, в его жизни, момента волнительней, чем этот. Ни одна битва, ни одна победа не давали ему ощущения всесилия. — Свет очей моих, душа моя... — Алексей словно мальчишка оставил поцелуи на нежно-розовых ланитах Наринэ, не осмеливаясь притронуться к пухлым алым устам. — Yes haverzh qez sirelu em (k'sirem) (Я всегда буду тебя любить), — Смущенная, она притягивает его к себе за ворот и неумело тычется своими губами в его.       Как он хотел, чтобы та ночь не заканчивалась, для города один день, подобен секунде, каждую мелочь которой они, даже нехотя, запомнят. Зачастую, для городов нет потери воспоминаний, есть только вечная память, о смертях, о рождениях, о приезде и отъезде. Он знает вас и не знает. — Наринэ!!! — У Алексея звенит в ушах, голос уже был сорван, он пытался вырваться из крепкой хватки каких-то городов. Хорошо, что он не запомнил их, ведь не смог бы просто так простить их, не говоря уже о том, чтобы отпустить. — Yes qez k'spasem (spaselu em) (Я тебя подожду), — Нахичевань через силу улыбнулась ему и взмолилась, — Прошу тебя, бог ты или нет, тот кто решает судьбы, прошу позволить нам возродится смертными людьми... Молю... — Пустите! Ублюдки! Сучьи выродки, пустите!!! Наринэ! Нари!       Города не имеют ни начала, ни конца, но Ростов чувствовал, что ему нужно вырваться, его жена, его ненаглядная безостановочно истекает кровью. Он брыкался, дёргался словно сумасшедший пытаясь вырваться к жене. Шашка, его шашка, та с которой он достиг Франции, которой он так гордился, торчала из тела его любимой. — Всех убью! Выблядки! Убью тебя, Московский!... — Дальше тьма, только нежное, непривычно бледное лицо его Наринэ, залитое кровью.       Его заставили жить. Ведь в нём то, что осталось от его Нахичевань.       Иногда, ночами, открыв все окна, даже зимой, когда он лежит на холодной постели, фантомная боль в затылке отдает пульсацией, настолько сильной, что он снова и снова падает без чувств. Судорожно собирая все углы и ступеньки, он еле дыша ищет единственное, что способно ненадолго прикрыть его раны. Алкоголь.       Спиртное словно стало его кровью и водой. Донской, раз за разом в пьяном бреду проклинает Москву и Питер. Всё, у него всё забрали, казачество, жену. Последние крохи его гордость растоптали, сшив воедино его и его ненаглядную Нахичевань. Ничего от неё не оставили, только ядовито-сладкие воспоминания и пара картин.       Ростов и сам не святой, он знает, и в его жизни были ошибки. Но отчаянье настолько крепко обняло его, что это перекрыло воздух, лишь однажды ему показалось, что он снова дышит. Это случилось, когда он встретил Одессу.       Евгения. Женю.       Алексей словно смыл годы ненависти ледяной водой. Он снова почувствовал себя юношей. Молодым городом, способным на великие свершения. Ростов снова полюбил, возможно не так сильно как Наринэ, но близко. Настолько, что натерпевшийся всякого, Ростов во времена «лихих девяностых» предложил Одессе своё израненное сердце. Тот его принял, как и золотое кольцо.       Ещё одной яркой секундой стала в первый раз услышанная фраза: «Ростов мой папа, а Одесса — мама». У городов нет ни родителей, ни детей. Но у него и Жени были дети.       Алексей был рад, а Одесса не против. Параноидальная мысль о том, что его снова могут разлучить с тем, к кому он привязался, съедала. Пожирая последние крохи здравого ума. Его тело это чувствовало, появлялось все больше и больше убийц и насильников. Его тело гнило, и все остальные города видели это.       Они видели, что некогда улыбчивый и весёлый, лёгкий на подъем Донской, становился всё мрачнее. Только находясь рядом с Дунайским, он становился чуть более похожим на себя прошлого, того, кто недавно женился и хвастался этим перед всеми, кем мог.       Страхи, то от чего не застрахован даже тот, кто не знает смерти. Так случилось и с Ростовом, чьи страхи, к несчастью, оправдались.       Дрожащая рука Одессы нарочито холодно, медленно снимает кольцо с безымянного пальца, то самое кольцо, из золота, то которое Женя вечно вытирал, будь хоть сам полностью залит кровью. Простое обручальное кольцо, никаких лишних деталей. И оно, на глазах двух столиц ложится ему на холодную, вспотевшую ладонь.       Впервые тогда Ростов решился поднять руку на столицу, если пулю навылет, в щиколотке, можно так назвать. — Московский, ты меня испытываешь?! — Алексей дышал рвано, точно бешеный пёс, распахнув изумрудные глаза, словно под кайфом. Дулом пистолета стуча себе по виску, он низким, хриплым голосом зарычал, — Который век, гребенная ты шавка, я молю тебя остановится, молю, прекрати ты изводить меня! Что я сделал не так?!       Вырвавшись из хватки каких-то людей, даже не городов, он в плотную подошёл к столице. — Я буду ждать, ждать, когда ты ввергнешь себя даже в большее отчаяние, чем в рассказах о нашествии Золотой Орды! Я буду ждать, чтобы снова увидеть твоё отчаяние, как во времена войн! Я буду с упоением наблюдать, как ты запляшешь когда твоего Романова не станет...       Донской знал, это жестокие слова, не только для столицы, но и для страны, но ему осточертело терять, сейчас он по-детски хотел уколоть Михаила побольнее. Его достало то, что он подобен младенцу наблюдающему как его обдирают.       Михаил ощетинился и врезал Алексею, надеясь хоть немного отрезвить того, как оказалось зря. Донской только сильнее разозлившись, подмял под себя Московского и несколько раз кулаком прошёлся столице по лицу. Практически вошедшего во вкус, его оттащил испуганный Одесса.       Больше Женю он не видел.       Дома, в одиночестве, когда это большое двухэтажное здание превратилось для него в непроходимые лабиринты, схватившись за бутылку, как утопающий за спасение, Алексей пил прямо из горла, чувствуя, как обжигает градус внутренности, он думает, будь рядом с ним Питер или Нахичевань, он бы в рот и капли не взял, а сейчас, пил как последний алкаш.       В который раз, приложившись к бутылке, Донской в приступе гнева разбил её о пол. Окровавленными руками оттягивая, столь любимые Женей и Наринэ, каштановые кудри. Настолько слабым он себя чувствовал, что мог только реветь, воя от фантомной боли прошлых веков. Бессмертие не несло ничего, кроме отчаяния. Он не понимает людей, что так стремятся оставаться молодыми, он мечтал состариться и умереть. — Нари... Свет очей моих... Моя любовь, я не могу...       Сколько он увидел, столько узнал, что уже ничего не хочется. Только ждать своего часа. Он не знает, скольких ещё полюбит так как любил Одессу. Как Нахичевань он больше не полюбит, она словно стала глубоким шрамом на его сердце, что кровоточит стоит только расслабиться. Её петля затянула его шею.       Он много раз пытался забыться в тепле чужих тел, но единственное, что сопровождало его, было тошнотой. Отвращение к низменным желаниям, объятиям чужих рук и к себе, ставшему вдруг таким грязным. — Дышать можешь? — Голос Москвы ворвался во внутрь его воспалённого сознания, а крепкие руки обхватив за талию аккуратно подняли с пола, — Ты сумасшедший! У тебя всё нараспашку, и двери, и окна! Входи, кто хочет, бери, что хочешь!       Уложив горе пьяницу на диван, Михаил, тяжело вздохнув, опустился на пол, успокаивающе приговаривая: — Что ж ты словно дитя малое, вроде взрослый мужик! — Съебись, — Глухо ответил Алексей, — поймёшь или нет, мне похер, но я хочу побыть один. Ты у меня и Женю забрал. — Один побыть хочет он... Да, я твой вой слышал за два квартала. Мы все много пережили, это не повод запускать свои земли! — А что пережил ты? — Донской насмешливо приподнял бровь и потянулся к кофейному столику, за уже открытой бутылкой водки. — Уж многим больше тебя, — Первым выхватив бутылку Московский сделал резкий, хоть и маленький глоток, из-за чего закашлялся, — Знаешь как у меня всё похолодело, когда ты упомянул Орду? Его завоевания пришлись как раз на мою юность. Даже на детство, по человеческим меркам мне лет десять было, я тогда стольких предал из-за своей трусости и планов, одна Тверь чего стоила, до сих пор никак не забуду гнев Великого Новгорода.       Михаил устроившись поудобнее на холодном полу, отпил ещё раз, уже не торопясь, смакуя вкус, который знает столько, что и вспомнить трудно. Но не невозможно. — Меня Орда в плену точно не баловал, до сих пор трясет от страха. Вроде он уже давно исчез, а его холодное дыхание всё ещё чувствуется...       До этого молча слушавший Алексей, решился задать только один вопрос: — Он тебя... — Да, было дело... Жён у него было много, ничуть не уступая правителю. Но он любил истязать именно меня. Он редко делал больно, он знал что города всегда выживут, поэтому топтался по моей гордости, точнее по тому что осталось от неё, заставляя познать греховное удовольствие в объятиях врага - это во много раз страшнее чем жалкая боль. Орда был искусным любовником, этого не признать сложно. По сравнению с ним, остальные просто маленькие дети в песочнице. Губы обхватывают холодное стеклянное горлышко, а потом... Потом только гулкий глоток и глубокий вдох с тяжёлым выдохом. — Я не раз горел за свои грехи, малыш Ростов. — Москва вытянул из-под футболки крестик и поцеловал его, — Я не хороший город, но ты тоже должен понимать, мы в первую очередь политическая держава, а уже потом личности. Что для нас, городов, нормально, то для людей, нет. Я говорил тебе, когда ты появился... -... У городов нет ни начала, ни конца, ни родителей, ни детей — истина которой тебя учил Новгород. Знаю. — Хорошо, что знаешь, мальчик. Я виноват перед Наринэ, как и перед многими городами того века.       Москва руками, со шлепком, накрывает лицо. Протяжно выдыхая и со свистом вдыхая холодный утренний воздух. Алексей прилично протрезвев сел, опираясь спиной о подлокотник. Они молча сидят несколько минут, пока столица достаёт из кармана пиджака запечатанную пачку сигарет.       Обёртка шуршит и чиркает обычная дешёвая спичка. Михаил делает затяжку и оборачивается к Донскому, предлагает сигарету, Донской тут же сжимает фильтр губами, неприлично близко подойдя к Московскому, касаясь своей сигаретой чужой.       Непрямой поцелуй с едким запахом дыма и одиночества. — Саша для меня стал свободой, он не я. Питер невинный в отличие от нас двоих, для меня он ангел, что помогает тащить крест столицы, Саша мой Эдем... Ты... Искал её призрак? — Искал, — Ростов делает затяжку, — все места её земель оббежал. Нигде даже тени каштановых кос. Города-призраки распространённое дело, но её нет и нет. Пока искал, желал тебе смерти, а потом понял, что практически прошу освободить тебя. Лучше живи, продолжай страдать теряя близких. Это твоя расплата.       В последний раз затянувшись, Москва поднялся с пола и начал закрывать открытые окна. Пока Ростов продолжал лежать на диване и смотреть на столицу. — Как щиколотка? — Зажила. — Ммм... Жаль... — Засранец, — Михаил заворожённо застыл у одного из окон, в нём Дон тонул в рассветном мареве, переливаясь цветами осени, живописная картина, на миг он словно вернулся в родную Русь, — не таскай пистолет на встречи, девяностые давно прошли. Займись чем-нибудь другим, например футболом, он же тебе нравится? Я подпишу нужные бумаги, денюжку выделю, построй себе стадион, например. Радостный ты, нравишься людям больше, они любят твою красоту. Отвлеклись, мальчик мой.