Dance for me

      Федор сидел на ступенях знакомого ему подъезда вот уже битый час и никак не мог решиться. Решиться на что, он и сам не знал. Прошло около четырех месяцев с тех пор, как ужасная история с русским мафиози стала больше походить на ночной кошмар, нежели пережитое прошлое; Афанасий быстро пошел на поправку, его отец уладил все дела с копами и итальянцами, «Опричники» распались, а торговля девушками стала лишь неприятным пятном на совести «Русичей». «Ты думаешь, твой хахаль такой чистый, а, Федора? Он лично помогал мне в этом деле…» Слова Царя не изменили отношения Басманова к любовнику настолько, чтобы растоптать все чувства пятой жестокосердия, но Федору все же было неприятно осознавать, что устремления Афанасия к власти и деньгам могут увести его так далеко. Однако юноша не мог перестать любить его, и все то время, что молодец отходил от тех ужасных ран, которые нанесли ему служивые Ивана, Басманов был рядом, благодарный за самоотверженность партнера каждой частью своей души. А ведь был и еще один спаситель, храбрец из далекого прошлого, чьи сильные руки прижимали Федора к себе, успокаивая и защищая, а теплые губы с упоением целовали любимое лицо до самого последнего момента прощания, отпуская к нему, к другому… Федор тушит окурок о ступеньку и сразу же закуривает следующую сигарету. Обычно в сопливых, глупых фильмах главная героиня либо долго мечется между претендентами, порой успев переспать то с одним, то с другим, либо навешивает обещаний сразу обоим, а потом выбирает кого-то одного, разбив тем самым сердце неудачливого ухажера. Федор ненавидел такие фильмы. «Это все из-за тебя! Мой сын чуть не погиб, впрягаясь за тебя!» Вяземского старшего винить было не в чем. Он разрулил всю ситуацию максимально выгодным для клуба образом, отплачивал тут и там, а говорят, что даже Никите Романовичу помог, ибо с того теперь взятки гладки и более ему не грозит ни тюремный срок, ни увольнение. Удивительный человек этот Вяземский. Только к чувствам других порой бывает глух, как пробка. Федор не обращает внимания на начинающий цедить дождик, сожалея лишь о том, что сигарета промокнет и курить будет нечего — пачка тоскливо гремела пустотой, с которой могла лишь сравниться та пустота, что была в душе самого Басманова. Дабы не вспоминать все то, что было между ним и Царем на том широком ложе в его хоромах, юноша старается переключиться на что-то другое и приходит к весьма неутешительным выводам. Вначале был отец наркоман, потом улица, потом короткий период счастья, а потом снова улица, счастье и ужасное зло. Многие скажут, что парень зажрался, ведь кого еще будут спасать с такой самоотверженностью сразу два красавца да смельчака, только вот как поступить в такой ситуации, когда сердце одинаково рвется и к одному, и к другому никто не подскажет. Он ведь когда-то хотел в вуз поступить, в театре играть, а на деле вышла, как сказал один глава клуба для любителей мотоциклистов, приживалка, что только в неприятности умеет влипать, а выпутываться из них никак. Афанасий тогда с отцом поссорился так, что тот его чуть подобно Ивану не прибил на глазах у всех парней, но потом все как-то улеглось, только не на душе у Федора. А ведь правда, что он умеет делать по жизни? Танцевать? Басманов злобно сплевывает себе под ноги, натягивая капюшон по самые брови. Великий талант, особенно, если ты работаешь в стриптиз баре, где правда теперь танцевать ему запрещено, во избежание повторения подобных казусов, как произошло с Царем. Какой же я дебил, думает Федор, вспоминая свой душевный разговор с одной из танцовщиц из бара, той самой, что сладко вертела одного из «Опричников» на своих отнюдь не женских чреслах, и та советует послушать голос сердца. Голос сердца привел его к этому подъезду и с голосом разума общаться категорически отказывался. — Молодой человек, вы заходить будете? Федор поднимает глаза и видит перед собой пожилую женщину с маленькой собачкой на руках, которая придержала для него дверь. Он поднимается со ступенек, коротко кивнув в ответ и, подмигнув пекинесу, заходит, поднимаясь на нужный этаж…

***

— Ты уверен, что не хочешь вернуться? — Уверен. Никита Романович дергает себя за бороду так усиленно, будто находит в этом свое успокоение. Все, нет больше славного копа из Бостона. Нет жетона, нет ствола, нет даже номеров бывших коллег. — Я бы на твоем месте подумал. Ты ведь губишь свою карьеру, сынок! Никита молчит в трубку, и разговор начал его порядком раздражать. Он не верил более никому из отдела, не мог смотреть в глаза тем людям, что сочли его преступником и хотели подставить. Он не хотел продолжать работать, зная, насколько продажен институт порядка в этом городе, в чем сомнений вообще не могло быть, после того, как сам Вяземский старший наведался туда с визитом, как сам потом выразился, вернуть долги. Он почему-то считал, что они не квиты, а Никита особо не возражал. — И куда ты пойдешь? Ты ведь коп до мозга костей, что, мешки в магазине грузить станешь? — Разберусь, надеюсь. «Давай к нам, дурень. Ты парень с размолотом, мне такие нужны» Разумеется, предложение Ивана Вяземского отверг сразу же, хотя клуб перестал быть ему столь неприятен, как прежде. Но пойти супротив своих принципов мужчина не мог. — Как знаешь, Никита. Мое дело предложить. Удачи тебе и знай, что тебе здесь всегда будут рады. — Спасибо. Взаимно. Никита Романович кладет трубку как раз в тот момент, когда в дверь кто-то едва слышно стучит. Под матрасом был запасной ствол, и бывший служитель закона осторожно крадется в коридоре, уже заранее готовясь к худшему. И тут он слышит голос… — Никит, ты дома? Он распахивает дверь так резко, что чуть было не сломал гостю нос, после чего даже опомниться не дает — загребает в медвежьи объятия, целуя в макушку. — Ты здесь… — Да. Пустишь? Они сидят на кровати, оба уставившись на старый телевизор в углу, который раньше стоял напротив ложа и радовал глупыми передачами на ночь глядя, и какое-то время молчат. — Как Афоня? Голос Никиты кажется ему самому каким-то чужим, каркающим, будто у вороны, и, нарушив тишину один раз, он уже не может остановиться. — Как сам, Федь? — Афоня нормально, уже оправился. А я потихоньку, как всегда. — Федь, я, — Никита облизывает пересохшие губы, нервно постукивая ногой по полу, — я знаю, что ты любишь его, хочешь с ним быть, а потому не имею права просить тебя о чем-то… Когда его прерывают внезапным поцелуем, он на мгновение забывает как дышать. То был даже не поцелуй в полноценном смысле этого слова, а лишь легкое касание губ к губам, исключительно целомудренное и невинное по своей душевной природе. — Помолчи, Никит. Хоть раз в жизни своей помолчи. Они целуются уже по-настоящему, уводя друг друга в бешеную пляску языков, прикусывая губы друг друга в диком, неутолимом порыве, прижимаются ближе, кожа к коже, словно хотят слиться в единое целое. Никита ведет ладонью по чужим ребрам все ниже, гладит плоский живот и скользит перстами по легкому возбуждению меж крепких бедер юноши, целует подрагивающий кадык на шее, вбирает в рот нежную кожу шеи. Федор разводит ноги шире, стягивает чужую футболку в спешке, будто сам боится передумать, а ведь вполне может, хотя и не хочет останавливаться. Мысль о неправильности поступка роится на задворках его сознания, хотя, казалось бы, что может быть неправильного в том, чтобы ласкать того, кого любишь? Никита Романович просит его перевернуться, и Федор слегка боязливо закусывает губу. Царь брал его сзади, и эта поза теперь приносила чистейший дискомфорт, но он знает, что Никите можно доверять, а потому послушно принимает нужную позу, глубоко вдохнув. Воздух покидает его легкие тотчас же, как юркий язык скользит вдоль его позвоночника, а мягкие губы касаются ягодиц. Как давно это было? А было ли это? Никита кружит языком вокруг кольца мышц, игриво касаясь входа, но не проникая внутрь до тех пор, пока юноша сам не подается бедрами навстречу наслаждению, издав сладкий стон капитуляции. Федор слегка выгибает спину, тонет в навалившемся на него экстазе, когда чужие пальцы коснулись его мошонки, оглаживая и лаская, а мягкие губы, целующие везде и будто бы сразу, не касаются нежной кожи кольца мышц, будто бы прося разрешения, умасливая. — Никит… — Да? — Борода щекочет… Никита Романович смеется искренне и беззаботно, вновь развернув любовника к себе лицом, желая видеть его глаза, когда они займутся любовью, как тогда, как раньше. Он берет его медленно, неторопливо, все время целуя и поддерживая под спину, будто они занимались этим в воде и мужчина боялся, что юноша может утонуть и оставит его навсегда. А потом просто лежат в объятиях друг друга, молча и слишком тихо, словно предчувствуя — заведешь сейчас разговор и испортишь все, лишнего мгновения на счастье не останется. — Я люблю тебя, Федь. — И я тебя люблю. И всегда любил.

***

      Собеседование на работу всегда казалось Никите чем-то далеким и его не касающимся, ибо со своим местом в отделе он так сросся, что иного даже представить не мог. А стоило бы подготовиться, потому как оказалось его квалификация и опыт были не исключением в Бостоне и на должность начальника отдела охраны претендовали еще как миниму трое таких же бывших копов, пожалуй, даже выше рангом. Это было третье собеседование за день и Никита Романович устал. Нет, не физически, а морально, ведь тяжело говорить ребятам из отдела, что нет-нет да проезжали мимо и как назло останавливались спросить о делах, как нелегко прожить на пособие по безработице и также нелегко найти такое место, с которыми не увязнешь в долгах за неуплату коммунальных услуг. Он плетется к дому угрюмый и отнюдь не расположенный к продолжительной беседе, как вдруг видит сначала чей-то мотоцикл, а потом знакомое лицо с пшеничной бородой и такими же кудрями на голове. — Чем обязан? Афанасий выглядит еще более уставшим, нежели сам Никита, как-то невыспавшийся и удрученный, а в руках держит маленький пакет. — Я тут вещи разбирал… Это любимая кофта федькина, подумал, может нужна она ему… Никита Романович понимает с полуслова, сам также искал бы повод лишний раз увидеться, а может и вернуть, да вот помочь ничем не может, а потому пакет не принимает. — Не могу я передать ничего Федору. Нет его в моем доме. — Как? — Непонимающе хмурит брови Афанасий. — В смысле? Отпустил к другому, счастья пожелал, себе на горло наступил, а тут такое. Но видит Вяземский — в глазах соперника лжи нет, и садятся оба на ступеньки, друг на друга не глядя. — Уехал он. Куда не знаю. В себе ему разобраться надо, а мы ему только мешаем. — Давно уехал? — Он пожил у меня от силы неделю. Больше не смог. Он любит тебя, а мне сердце наполовину совесть принять не позволит. Афанасий лишь зарывается пальцами в кудри, издав слабый полустон. — А я думал вы с ним счастливы, гнездышко тут вьете. — Я скоро этого гнездышка лишусь, так что может оно и к лучшему, что он счастья в другом городе искать поехал. Может вернется еще… Вяземский наконец поворачивает голову, глядя Никите Романовичу прямо в глаза. — Не вернется. Он не сможет выбрать. Оба замолкают. Из окна первого этажа высовывается чья-то лысая голова с белесыми, как у рыбы, глазами и кричит: — Эй, русский! Чтоб завтра за хату мне заплатил! Ты больше не коп, поэтому не выделывайся — деньги вовремя неси! — Ты в долгах? — Не твоя забота, Афанасий Иванович. Ну, бывай. Он уже почти встает, как вдруг сильная мужская ладонь опускается ему на плечо, пригвоздив к месту. — Погоди пылить. Я должен тебе. — Ничего ты мне не должен. — Погоди, говорю! У нас в баре охранник требуется. Работа чистая, мы больше ничем паршивым не занимаемся, мой филиал точно. За порядком следить надо, чтобы к девушкам никто не приставал, драк не заводил. — Афанасий видит, как мечется в сомнениях собеседник, и что-то в его виде побуждает его уговаривать дальше, будто жалость какая, аль ощущение братства странного пробудилось в его душе. Такой же ведь покинутый, такой же влюбленный. — Зарплата достойная, на хату точно хватит. Никита Романович молчит, неуверенный, настороженный. Он этих байкеров за решетку упечь хотел, а тут работать на них. — Приходи завтра, осмотришься. — Поднимается на ноги Афанасий. — Авось понравится. — Приду. Мужчины жмут друг другу руки и расходятся. Никита Романович все же взял ту кофту, нежно-голубого цвета, в которой, он уверен, Федор был бы безумно красив. Он заглядывает в пустой холодильник, ставит чайник на плиту, после чего долго сидит в полумраке на кухне, думая и терзая свою душу. В спальне на кресле лежала черная водолазка и такие же джинсы, которые он купил когда-то давно да не было оказии вырядиться. — Для бара сойдет, наверное. — Бормочет себе под нос Никита, подцепив одежду пальцами. — Не в костюме же туда приходить.

***

      Петр Басманов человеком трудолюбивым был, отзывчивым, к своей семье привязанным, и никак не мог он простить себе, что когда-то давно посмел брата с собой не взять, не уговорить да не заставить уехать, а сам не остался, оставив Федю с отцом-наркоманом идти по наклонной. Он звонил ему часто, вечно красный от стыда, взволнованный, как на первом свидании в старшей школе, со слезами, застрявшими в горле, а брат все отдалялся и отдалялся, пока вовсе не пропал с радаров. Жив ли он, здоров ли, о том Петр не знал. Он жил один в небольшом доме, после развода с женой став закоренелым холостяком, и из душевного успокоения имел отдушину лишь в маленьком сыне, которого видел редко из-за плотного графика. Преуспевающий юрист, как ни крути. Он заваривает себе кофе, берет в руки книгу, садится на крыльцо и читает — каждое утро почти одно и тоже, но однажды все меняется, и его уединение нарушает чей-то до боли знакомый голос совсем-совсем рядом. — Петя… Он вскакивает, как ошпаренный, поначалу даже глазам не видит, думает морок какой, но нет — живой, родимый, такой измученный, заплаканный, близкий, что книга сама валится из рук следом за чашкой. — Федька! Они обнимаются как тогда, на прощание, плача и стискивая друг друга в объятиях почти до хруста костей. Петр гладит родное лицо, стирая слезы, целует в макушку, сам едва ли не всхлипывает, но держится, все-таки он старший брат. — Как… как ты здесь оказался? Какими судьбами? Я ведь звонил тебе, Федька, почему ты не брал трубку? Я так виноват, я так виноват, прости меня, я так… — Петь, хватит! — Федор закусывает губу, дабы не начать рыдать в голос, и вновь прижимается к брату, уткнувшись носом ему в грудь. — Петь, я такой дурак. Мне так плохо, я не знал, к кому идти, боялся, вдруг тебя не найду… — Почему ты не позвонил? Я бы встретил тебя, сам привез! — Можно я останусь у тебя пожить? Я ненадолго. — Федь, заткнись. — Брат обхватывает родное лицо руками, утерев рукавом собственные слезы. — Хоть на всю жизнь. Я так скучал по тебе… — Я по тебе тоже. Мне так плохо, так погано. Я не знаю, что делать. — Эй, что бы ни случилось, мы все решим вместе, понял? И отныне только вместе! Хорошо? — Хорошо. Они заходят в дом, по-братски обнявшись, как когда-то в детстве, говорят подолгу обо всем, вместе грустят и вместе смеются, а потом Федор ложится на диван отдохнуть с дороги и впервые за долгое время ему не снится абсолютно ничего…