Скорый Питер-Москва

      Пожар был небольшой – успели вовремя – и низовой, что тоже можно было считать удачей. Такой пожар вполне можно было потушить своими силами, организовав минерализованную полосу и встречный отжиг, что их бригада, в принципе, и сделала.       Огонь потух только к вечеру, и то – только тот, который можно было увидеть невооруженным глазом. Сколько ещё тлеющих коварных очагов могло скрываться в лесной подстилке, в выгоревших стволах, в самой земле? По карте посмотреть – сплошной торфяник, так что им тут точно ещё с неделю сидеть на жопе ровно, постоянно обходя лес, чтобы выискать эти очаги и потушить их. Тлеть-то такая подлая штука может днями, неделями, даже месяцами, в конце концов, породив новый пожар.       Но первый день всё равно самый сложный как морально, так и физически. Постоянно на грани, постоянно на пределе возможностей, следя одновременно за кучей вещей, которые было неимоверно сложно расположить по приоритету.       Ужин прошёл почти в полном молчании, потому что все устали, да и говорить было особо не о чем. Когда столько времени работаешь в подобных условиях с людьми в одной команде, приучаешься работать как единый слаженный механизм, и необходимость в словах отпадает как-то сама собой.       Разве что Шустов всё-таки сыграл на гитаре уже после ужина, потому что нарушать традиции – примета плохая. Правда, успел он сыграть всего две песни, а потом Алексей Палыч проворчал, что если Макс не заткнётся, то он подарит ему билет на фестиваль бардовской песни, и прозвучало это именно как угроза.       Пришлось расходиться по палаткам – первым дежурил сам Соколов. – Ром, ну что ты ёрзаешь? – с тяжёлым вздохом спросил Шустов, когда они уже устроились в своей палатке, и поморщился от ударившего по глазам света – этот бешеный снова достал телефон. – Я уснуть не могу, – признался Ильин и убрал телефон обратно, убедившись, что связи нет. – Макс… – Нет! Ты нормальный вообще, Ромашка? Здесь?! – Так мы тихо. Ну чего ты? Мужики храпят уже, а Соколов у костра сидит, далеко. А я молодой растущий организм. Мне надо. – По шапке тебе надо надавать, Ром, – усмехнулся Максим и сгрёб неугомонного мелкого в охапку, легко целуя в висок. – Спи давай. Сам недоволен будешь, когда только уснёшь – а уже на дежурство вставать.       Рома, конечно, так просто сдаваться и не собирался, хотя и затих на какое-то время, уткнувшись носом в футболку на груди Шустова, пропахшую едким и крепким запахом дыма, костра и пота. И смесь этих запахов действовала хлеще любого афродизиака.       Ромка сам толком не знал, когда это началось. Макс говорил, что для него это началось уже тогда, возле самолёта, когда Ильин их догнал в самый последний момент и спросил с подкупающей простотой, нет ли у кого пауэрбанка. Для Ромы же началось позже, потому что в тот момент он думал исключительно о полёте и прыжке с парашютом, который ему предстоит, и позоре – если прыгать он откажется из-за того, что струсил, а потому вариант отказаться он даже не рассматривал.       Для него это началось позже. Когда, уже вечером без табора и без еды, они сидели у костра, а Ильин занял место рядом с Максом и не сводил с него взгляда, пока тот играл на гитаре и пел. Тогда Рома Ильин и понял, что он пропал. Насовсем и бесповоротно.       А потом было слишком много всего. Ольхово, утопленный спутниковый телефон, сгоревшая деревня и чуть не сгоревшие все они вместе с лесом и этой самой деревней… И недели, проведенные в госпитале, когда Рома тайком пробирался в соседнее ожоговое отделение, готовый, если что, получить пизды от врачей и медсестёр – ибо куда прёшься в чистую стерильную зону, твою налево, – но главным было провести время и немного поддержать Макса. И пизды за эти проникновения без разрешения Ильин всё-таки получил раза два, но потом ему просто разрешили приходить, поняв, что это проще, чем бороться с не в меру упрямым и целеустремлённым парнем. Героями теперь звали их обоих, только Шустова всерьёз.       Не было ничего удивительного в том, что на выписку Макса Рома пришёл в качестве его парня – после всех тех ночей и дней, которые они провели в палате вдвоём, одни, переговариваясь только шёпотом, – хоть это и была их большая тайна на двоих. До сих пор. – Я готов, – тихо сказал Ильин, надеясь, что Макс ещё не уснул. – На что ты готов? – сонно и с опаской спросил Шустов, прекрасно зная, что от Ромашки можно было ожидать всего, чего угодно. – Ну, типа, не выспаться к дежурству. Макс, ну чего ты, давай хотя бы просто руками? Я буду капец как тихо себя вести. Честно.       Проще было, действительно, просто смириться. Вот Шустов и смирился, тяжело вздохнув, и перехватил руку Ромы, лежащую на его груди, опуская ниже и накрывая его ладонью свой пах.       Глупо было думать, что Ильин действительно будет молча терпеть всю их взаимную дрочку. В палатке. Когда в метре по обеим сторонам – тоже палатки, в которых спят, так сказать, коллеги, и спят очень чутко, ведь огонь – коварная штука.       И уже затыкая рот Ромы ладонью, глуша стоны, Макс думает, что не надо было поддаваться на манипуляцию, не надо было целовать и стаскивать друг с друга штаны с такой поспешностью и жадностью. Спалятся же – и всё, прощай карьера пожарного, а Шустов небо и лес любил больше жизни. Так же, как и Ромку.       Ромка был лихорадочно-горячий, взмокший, точно так же пропахший огнём, горящим лесом, Шустовым. Возбуждением. Тяжело дышащий из-за широкой ладони, закрывающей рот, но не делающий ни единой попытки от себя отпихнуть.       Максим каждый раз после, обнимая Рому, повторял ему – ну всё, брат, это точно последний раз. Так и спалиться недолго, а оно им обоим не нужно совсем. Ильин соглашался, конечно, ведь и сам понял, где его место и в чём его призвание. А потом упрямо лез снова и снова – на базе, умудряясь находить уединенные места, причем каждый раз разные, на тренировках в поле, даже на вылетах и патрулях, как сейчас. Ему всегда было мало Макса, всегда хотелось ещё и больше, хотелось сжать его в объятиях до хруста костей, хотелось выцеловать каждый шрам на плечах и спине, и множество других, хотелось обхватить за шею, зарывшись носом в выцветшие на солнце и безбожно отросшие кудри, пахнущие песком, тем же солнцем и почему-то всегда морем, и никогда больше не отпускать.       Вытереть руки было просто нечем, и какое-то время Шустов просто лежит на Ромке сверху, прижав их руки, испачканные семенем, друг к другу между ними. Хорошо ещё, что успели задрать вверх футболки и стянуть штаны, с кожи смыть следы преступления всяко проще, чем с одежды. Спасает снова Ильин, у него с собой откуда-то пачка влажных салфеток, которые оказываются как нельзя кстати. – Слушай, ну можно было бы и не кусаться, – проворчал Максим, вытирая руку об Ромину футболку от его же слюны. – У тебя просто лицо было очень смешное, я не мог удержаться, – улыбнулся Ильин, и Макс тихо рассмеялся, толкнув его локтем в бок. – Слушай, может, выползем из палатки и покурим? – Ага, чтобы нас Соколов тут же и зарыл в землю за то, что мы не спим? Или у тебя уже иммунитет к его придиркам выработался?       Ромашка снова смеётся и прижимается крепко, целует в заросшую щетиной щёку, как в последний раз, обхватывая рукой за шею и не позволяя высвободиться, как будто бы Шустову вообще такая идея в голову пришла. Здесь, в палатке, как в «домике», можно было, наконец, побыть самими собой, не ограничиваясь только быстрыми взглядами, исключительно дружескими объятиями и прочей ерундой, которой было мало и категорически не хватало.       Веселье прервалось неожиданно, когда совсем рядом под чьими-то шагами – хотя понятно, чьими, не спал, кроме них, тут только Алексей Павлович, – хрустнули ветки, и по палатке очень деликатно «постучали». – Молодёжь, я, конечно, всё понимаю. Но если заткнётесь и ляжете, наконец, спать – я вам два выходных вне очереди дам, обоим, – раздался снаружи тихий голос Соколова, усталый, но, кажется, вовсе не сердитый.       Ромка уже порывается что-то ответить, но Максим, чуя запах жареного, снова закрывает ему рот ладонью. Во избежание, так сказать. – Так точно, Алексей Палыч, уже спим, – ответил Шустов, прижимая к себе слабо брыкающегося Ромку, который пытался избавиться от заткнувшей его ладони. – Ну вот, а ты палиться боялся, пожарная каланча. Теперь и спать можно, – с довольной мордой прошептал Ильин, утыкаясь этой самой мордой в шею Максима и обнимая рукой поперёк груди.       Максу только и оставалось, что вздохнуть и поцеловать Ильина в макушку. Абсолютно непонятное и бесшабашное поколение – ничего не боится. Хоть в огонь, хоть в воду, хоть в… Но, и правда, пора спать.