15 апреля, 2009 год.
Присаживаясь на каменный парапет, Глеб подолгу смотрел за тем, как отец встречал и провожал очередной металлический мотоцикл, всегда разный: один с облупленной краской, другой — с огромной, несуразной люлькой, третий — обрамленный царапинами и едва сводивший концы с концами. Но несмотря на не лучший внешний вид, внутри, помимо топлива, в них бурлила самая настоящая жизнь: двигатель — сердце, мотор — душа. Все эти дорожные демоны постоянно мелькали перед окнами их дома, с утра до ночи отец перебирал в руках инструменты, а Глеб просыпался с первым рокотом мотоцикла — просыпался и бежал на улицу, чтобы хвостиком побегать за отцом до того момента, пока он на него не прикрикнет, настоятельно рекомендуя не мельтешить перед его глазами и отсиживаться в стороне. Глеб, ещё будучи ребёнком, решил, что станет мотогонщиком, рассекающим воздух, оставляющим за собой клубы дыма и отметины шин на ювелирно-гладком бетоне. У отца было два собственных мотоцикла: один — старенький советский «Ява», который он приобрёл в 80-х годах, оставив в гараже на радость глазам и ностальгическим воспоминаниям о бурной молодости; второй — итальянский «Ferrari 350 GT», полюбившийся ему с первого взгляда; с этой железкой у него были особенно тёплые отношения: иногда казалось, что если бы Глеба не было, он бы уехал в неизвестном направлении, на том самом мотоцикле, за горизонт — как делают все, кому нечего терять, кого ведёт дорога и кому звезда указывает путь; как делают все, кто не боится тьмы и лезет в её самую гущу.***
— Пап, можно мне попробовать? — сердце стучало как бешенное; все прошлые просьбы покататься заканчивались тем, что отец сурово качал головой и продолжал заниматься работой, не соглашаясь на никакие уговоры. — Глеб, мы уже обсуждали, — отец устало вздохнул, сдернув с крючка — который на деле являлся обычным гвоздём — ошметок ткани, принявшись вытирать измазанные в смоле руки. — Ты ещё маленький, чтобы управлять таким механизмом. — Я же все знаю! — живо воскликнул Глеб, наворачивая круги вокруг отца. — Правда, знаю! Хочешь, теорию тебе всю расскажу? Хочешь, пап? — Я знаю, что ты все знаешь, — отвернувшись, он начал складывать инструменты в пластиковую коробку — Глеб вырвал у него из рук гаечный ключ и заставил на себя посмотреть: — Всего-то проехаться до переулка, это занимает меньше минуты! Отец поглядел на него исподлобья, закрыл глаза, глубоко вздохнул и сдался — со страдальческим свистом он извлёк ключи из кармана и кинул их Глебу в руки — тот едва успел схватить и спрятать предусмотрительно в кулаке, радостно улыбнувшись; в груди расцвело сладкое чувство победы, в первую очередь над упрямым отцом. Глеб глянул в сторону мотоцикла — тот стоял возле кирпичной гаражной стены, начищенный до блеска. Отец великодушно выкатил мотоцикл на дорогу — она была ужасной, но обыденной для жителей частных секторов; дорога эта состояла из сплошных неровностей, мутных луж, провалов и бугров — порой казалось, что она уходила в бесконечную пустоту. Глеб залез на седло, вцепившись пальцами в кожаные ручки, и прогнулся в спине для большего удобства. Он глубоко вздохнул, заправил волосы, закрывающие обзор, за уши, и бросил на отца вопросительный взгляд, вымаливающий позволение — голова отца одобрительно качнулась, он отошёл к гаражу, к самым воротам, и махнул рукой, улыбнувшись краешком губ. Глеб выжал сцепление, прокрутил ключи в замке зажигания и, вцепившись в руль, дернулся вперёд — мотоцикл зарокотал, пробуксовывая колёсами по грязи и лужам, и плавно покатился, оставляя за собой шлейф из густого выхлопного дыма. Глеб полностью потерялся в пространстве: переулок был давно позади, в его мире существовали только забрызганные грязью дома, искрометно появляющиеся и исчезающие за спиной, небо — низкое и плоское, будто бы в серой дымке, в прозрачной пелене, и ветер, бьющий в лицо, развевающий волосы, заставляющий щуриться и прогибаться глубже, сильнее стискивать пальцы, до тупой боли в костяшках. Где не чувствовал ног — он не чувствовал ничего. Он не чувствовал, как быстро набиралась скорость, но зато он чувствовал сердце, наполняющееся теплом от мысли, что впереди бескрайняя дорога, впереди — бездна, которая ему была необходима. Бездна, за которой следовала пропасть. Но не та, о которой он грезил; она не пахла неизвестностью — просто было больно. Вокруг была звенящая тишина. Он падал: его сдавливали, будто тисками. Темнота. Он падал — было больно. И он боялся падать. Завывали сирены. В ногах валялся кусок железа.17 апреля, 2009 год.
— …Ты чуть не угробил ребёнка, гад! Глеб очнулся от истошного крика за стенкой и не смог пошевелить конечностями, по правую сторону от кровати стояла капельница, в его вене — игла. В глаза бил ядовитый свет от лампы; он прикрыл веки, невольно прислушиваясь к тому, что происходит там, за стенкой, вне его видимости. Слова проносились мимо. Каждая буква взрывалась болезненной пульсацией; каждая мысль — вспышкой ноющего протяжного безумия. Тянуло даже не в груди; тянуло абсолютно повсюду. Больше всего на свете он хотел убежать отсюда, чтобы всё на себе не чувствовать, но не мог — тело было заключено в камень. Без шансов на успех. Голоса притихли. Воцарилась тишина. Скрип — долгий, тягучий, оповещающий о том, что дверь вот-вот откроется нараспашку; вслед хлопок, резкий и громкий; дверь закрылась, внутри посторонние. Забегали по паркету шпильки, нарисовалась неспешно фигура, облачённая в выглаженный халат, облачно-белый, и тотчас погас свет: Глеб зажмурился, часто заморгал, попытался вытянуть из-под одеяла руки — но не смог даже пошевелить пальцем, вновь зажмурился от резкого прилива боли и распахнул веки — света правда не было, лампа больше не выжигала глаза, остались лишь светлые вспышки и невидимые искорки, которые тоже совсем скоро испарились. Постель прогнулась под весом, протяжно завопила. С напущенным равнодушием Глеб смотрел в потолок, терзая себя сомнительными догадками: он упал, сорвался, потерял равновесие, не удержал руль, соскользнул ногой, впечатался в забор и, наверное, сломал себе что-то. А ещё: омрачил репутацию отца и разбил его любимый мотоцикл. Он добивался разрешения каждую свободную минуту, но в итоге — испортил все, что можно, расстроил всех и не оправдал ожидания. Отец горевал сейчас, определённо ругая себя за лишнюю доброту. Мать минуту назад кричала, что его — Глеба — едва не угробили; она кричала отцу, совершенно невиноватому, попавшему под горячую руку озлобленной матери, которой, вроде бы, и не существует: нет, она живёт, но в своём мире, отдельно от них, не интересуется ничем, только злится и негодует, только прыскает недовольством и неодобрением — мотоциклы она не одобряла никогда, душевно и сердечно ненавидела их. Она ненавидела и Глеба. И отца. Просто не хотела, чтобы ненависть была настолько очевидной и плавала на поверхности, а желала, чтобы та плескалась где-то поодаль, в недрах её души, и выскрести её, расковырять или извлечь, было бы нереально, но она конкретно просчиталась, да так, что даже во взгляде светло-зеленых глаз читалась дикая неприязнь. Во взгляде красивых глаз, в которых Глеб не мог разглядеть своего отражения. Женщина, что вошла и села на кровать, вновь поднялась и завозилась с капельницей. А он внезапно представил, что умер. Он нарочито заставил себя почувствовать дыхание смерти и мурашки, бегущие перед её приходом. Ощущение показалось таким реальным, живым и неожиданно подходящим, что Глеб весь сжался от страха и подступающих к глазам слез. Он ощутил себя мертвым сегодня — ощутил и на следующий день, и спустя три дня, и через неделю, — он ощущал себя мертвецом постоянно и не представлял, что боль может обойти его стороной, ведь после сокрушительного падения все кости ломало, в ушах звенело, а в голове жужжал невыносимый рой мыслей, который стал только громче после ужасной новости: родители разводятся, виновник — он, отец изъявил желание навсегда прервать все связи и даже не попрощался. Мысли соединились в одно чудовище: огромное, страшное, бесформенное и изматывающее, выдирающее все нервы и последние остатки всего живого; он воистину омертвел, воистину лишился сути и воистину почувствовал важность чувства, называемого болью.3 июня, 2011 год.
— Зачем продаёшь-то? — мужчина бережно, с какой-то забавной влюблённостью в глазах, провел ладонью по гладкому крылу мотоцикла. — Раритет же! — Такой у каждого алкаша в гараже ржавеет, — опрометчиво Глеб пожал плечами, хотя совершенно так не считал. — Мне нужны деньги. — Для чего, если не секрет? — в голосе проглядывала слабая тень любопытства, но было ясно, что в нем взыграла вежливость, и его удовлетворил бы любой ответ. Он продолжал близко-близко разглядывать старенький мотоцикл, почти елозя носом и часто тыкая пальцем в переносицу, чтобы поправить очки. Глеб неопределенно улыбнулся, показывая всем своим видом, что этот вопрос останется без ответа — мужчина и не настаивал. Солнце палило нещадно. Плечи ощутимо горели. Он натянул на лоб кепку и заправил взмокшие от пота волосы за уши, перешагивая узкую границу между пальбой из косых опаляющих лучей и тенью; тотчас по телу пробежал приятный, долгожданный холодок. Деньги — единственное, чего не хватало для совершения долгожданного замысла. После аварии он точно решил, что продолжит дело отца, даже если тот навсегда исчезнет из его жизни, но продолжит немного по-другому, с углублением и некой масштабностью, чтобы о данном месте знали не только друзья и друзья друзей, но и весь город и все к нему прилежащие деревеньки; чтобы люди с уверенностью могли обратиться сюда, Глеб-то разберётся, у него-то туча книг и материала в голове, чтобы справиться с любой, даже самой сложной проблемой. Глеб-то сможет, просто у него пока что нет возможности. Глеб-то докажет, если появится шанс. А он обязательно появится. Он уверен. Он всем этим живёт. — Прокатишься? — мужчина оторвался от рассматривания и поднял на Глеба глаза, полные нетерпеливого ожидания: он резким скачком выпрямил спину и вытер рукавом рубашки пот с продолговатого лба. — Я сам-то не умею, так, закупаю и перепродаю, мой сын, если что, приедет, он во всем этом разбирается не хуже твоего… Дальше Глеб ничего не слышал. Он тяжело сглотнул, растерянно забегал глазами в стороны, ощущая, как паника начинает закрадываться из-под затылка холодными иглами, вонзающимися с каждым опустошающим вздохом — смешно, но несмотря на род своей деятельности, с того раза он даже не пытался управлять мотоциклом, пелена ужаса и болезненных воспоминаний застлала глаза, заполонила и затуманила разум, не позволяя расслабить мышцы и унять тремор рук, конкретно терзала его устоявшиеся, но такие хрупкие надежды и желания: мечта владеть мотоциклом в полной силе никуда не делась, но страх не позволял — и ничего с этим нельзя было поделать, страх поддевал и вонзал ножи в спину, страх заковывал в тяжёлые цепи, связывал руки, заплетал язык; вместе со страхом настигало другое, не менее противное чувство: его тогда не наказали, но должны были по всей строгости, ведь он — разрушил семью, он — потерял доверие отца, он — уничтожил сам себя вечными внутренними истязаниями, но не понёс никакого наказания — про него забыли и исключили, он стал изгоем с домом и равнодушной матерью, которая вечно была недовольна. — Не… ет! — воскликнул Глеб истерично, и голос его дрогнул. — Я не… Он запнулся, замолк. А потом развернулся и, позабыв обо всём и сжимая ладошкой рот, чтобы не завыть прямо перед мужчиной, испарился за тяжёлыми воротами.4 июня, 2011 год.
— Поднимайся, там к тебе пришли. Сон рассеялся, уплыл, растворился в полудреме бессонной ночи, отрезвляя своим отсутствием туманное сознание. Глеб по инерции сел, продрал глаза и распахнул ресницы навстречу широким солнечным лучам, что пробивались сквозь окно и расстилались покрывалом по полу. Ночью комната преображалась: тьма поглощала стены, разбрасывала чёрные краски, сгущалась и выплескивалась из-за углов; тьма порождала почву для размышлений — честно, не для самых приятных. Он не знал, в какой колледж будет поступать, но и в десятый класс идти не собирался. Потратить все нервы в медицинском — сомнительная инициатива, пойти на электрика — тоже. В подмосковной глубинке никогда особо не было выбора, Глебу надоело думать. Он поднялся и торопливо оделся, не соображая, кому в голову может взбрести идея его посетить, и лениво пошагал к двери, попутно круговыми движениями массируя вески. У самого порога Глеб помедлил, но всё-таки, собравшись, выглянул во двор: не размениваясь на дружелюбную улыбку, взгляд его пал на не менее холодное лицо, не выражающее ни приятельства, ни яркой неприязни, — лицо полного равнодушия с едва заметной кривой ухмылкой. Чёрные волосы покрывали глаза, но он тотчас заправил их за уши, чтобы те не мешали смотреть прежде всего в его глаза — изучающие, заинтересованные, с лёгкой искоркой. — Я Ваня! — воскликнул он неожиданно, вспугивая такой резкостью Глеба — тот даже вздрогнул, — и протянул ладонь для приветствия, совершенно непринуждённо, с появившейся на время такой же кривоватой, но широкой улыбкой. — Меня к тебе батя послал мотоцикл посмотреть. Ну, досмотреть. Он толком не объяснил, но сказал, что ты убежал молча и с концами. Глеб залился краской, в груди неприятно затянуло и потяжелело. Мысленно он попятился, дико смущаясь, и Ваня, заметив это, смиренно взмахнул руками в знак того, что обстоятельства и детали его совсем не колышут. Стало спокойнее. Глеб вышел за порог, прикрыл за собой дверь и, протягивая ладонь в ответ, произнёс своё имя; дальше последовало долгое молчание, пока до Глеба не дошло, ради чего всё-таки к нему пожаловали: — Показать мотоцикл? Сейчас, минуту! Он окончательно пришёл в себя, занырнув обратно в комнату с целью извлечь из глубокой щели между матрасом и изголовьем кровати ключи от гаража, а затем, с напущенным воодушевлением вернулся назад — он правда пытался себя как-то оживить — и ловко, натянув свои кеды, спрыгнул с крыльца и зазываюче дернул плечом. В гараже напрочь устоялся едкий запах солярки. Глеб виновато посмотрел в сторону Вани, но тому было все равно: он с любопытством разглядывал висящие на стенах номерные знаки — их было не больше десяти, — валяющиеся повсюду инструменты, банки, детали, и вскоре устремил взгляд на мотоцикл, прикрытый толстой, тяжёлой тканью — Глеб резким движением её сдернул, кое-как скомкал и отправил в дальний угол. Мотоцикл правда хорошо сохранился. «Яву» любили и почитали, всегда относились к ней бережно. Безусловно, продавать жалко и горько, но другого пути не было, да и не мог он всю жизнь простаивать в гараже, как поразительный музейный экспонат, кому-то о чем-то напоминающий. Ему — отцу. Тому, кто бросил, когда было невыносимо больно и пусто. Тому, от кого не ожидал предательства. Обида вытесняла все, потому Глеб сейчас продавал советский, возлюбленный мотоцикл. Другого, честного объяснения не было. Ничего не было — он падал, и все ещё боялся падать. — А лет-то тебе сколько? — поинтересовался Ваня и сел на корточки около заднего колеса. — Выглядишь слишком молодо, откуда у тебя такой зверь? — Пятнадцать, — честно ответил Глеб. — Этот зверь. — Усмехнулся. — достался от отца, а он… ну, умер два года назад, разбился на мотоцикле, в поворот не вписался. Неясно, от чего Ваня был удивлён больше: от возраста или откровенной лжи, казавшейся вполне реалистичной. Глеб сам, если признаться, воображаемо дал себе оплеуху за столь наглый бред, и тут же понял, что такой поворот событий вряд ли бы его огорчил — жестоко, но внутренний голос говорил об обратном. — Соболезную. — заторможено буркнул тот. — Тест-драйв? Глеб безмолвно протянул ключи от мотоцикла и переметнулся к воротам — они открылись неторопливо, обволакивая тёмный гараж ярким светом, освещая углы, блеща на полированном железе. Светом, к которому ещё следовало привыкнуть. За прокатом он решил не наблюдать. От одной мысли передернуло — и это безумно тяготило. Он мечтал продолжать дело отца, но понимал — не сможет. Как бы не хотел, но не сможет. Он чувствовал себя лишним в этой жизни, безнадёжным и бесполезным. Ничтожным в этой реальности. И это было самым страшным. — Эй, Глеб, иди-ка сюда!