Бездна проглотит, если дать ей волю.
Глеб вздрогнул, когда за стенами гаража прозвучало его имя. Он и забыл, что в помещении слишком душно; в горле пересохло, глотать было сложно. Отвалившись от стенки громадного шкафа, Глеб поплелся на звук, по инерции заправляя выбившиеся волосы за уши и мысленно проклиная себя за то, что к сегодняшнему времени он так и не приобрёл себе резинку, — посещать парикмахерские он перестал сразу после аварии; недели, проведённые в больничной палате, а потом и месяцы реабилитации — позвоночник был повреждён в нескольких местах, в остальном он легко отделался, — послужили тому толчком. Покинув пределы гаража, Глеб ещё некоторое время стоял столбом, не решаясь без приглашения сесть на место возле Вани — тот безучастно покуривал сигарету и, о чём-то задумавшись, пялил на прислонённый к забору мотоцикл. Наконец он увидел его и кивком приказал сесть. Скамья была нагрета солнцем, горячий воздух обжигал кожу и лицо. Бросив докуренную сигарету под ноги, Ваня смял её ботинком и, переменившись в лице, заговорил с профессиональной сдержанностью: — Мотоцикл я покупаю, но это ещё не все, — он замолчал, видимо подбирая подходящие слова. — Нам бы стоило пообщаться, где-то в более комфортном месте. Глеб заикнулся приглашением в дом, окрыленный мимолетным счастьем от получившейся сделки, но сумел взять себя в руки. Дом — не место даже для деловых разговоров, особенно с тем, кого едва знаешь. Но и ехать куда-то вместе с ним было бы глупо и ошибочно, очень опасно, а оставаться сидеть под пекущим солнцем — тяжко, веки самопроизвольно опускаются, и единственное, чего хочется — это спать, но прежде выпить несколько литров холодной воды. Выбора, кажется, на самом деле не было. Глеб кивнул в сторону дома, поднялся на ноги и на всякий случай ладонью указал на приоткрытую дверь, вошёл внутрь и, пройдя немного вперёд, оказался в небольшой комнатке, закутанной в воображаемую пелену из пыли, впитавшей в себя едкие запахи сигарет и перегара, кишащей всяким хламом — одеждой, брошюрками, коробками и остальными декоративные штуками, — практически лишенной света — окна были спрятаны за деревянными жалюзи, плотно друг к другу прилегающими. Единственный источник света покоился за стеклянной люстрой и некоторое время мигал, но чаще — висел на тонком проводке без дела, потому что мать света не любила. Да и в целом, из любимого у неё — она сама, бедная и несчастная, брошенная, неоцененная и нелюбимая. Глеба иногда до скрежета зубов раздражало, что они так похожи; раздражало, что зеркало чётко отражало не его, а мать. Несчастную, недооцененную и не любимую. Он видел её и ненавидел себя. Он грозился перекрасить свои светло-пшеничные волосы в синий, лишь бы перестать видеть её. Он хотел выколоть себе глаза, чтобы не видеть ничего, и это бы намного облегчило его жизнь. Ваня щёлкнул по выключателю — комната злилась переменчивым, рябящим светом — и уселся на диван, прежде одним движением смахнув с него скомканные женские вещи, а после окинул Глеба выжидающим взглядом. Глеб махнул ладонью и остался стоять в проходе, прислонившись плечом к дверному косяку. — Ты куришь? — полюбопытствовал Ваня, наблюдая перед собой, на захламлённом журнальном столике, стоящую на каком-то журнале пепельницу, наполненную доверху окурками. — Нет, — Глеб сам окинул столик взглядом и невольно сморщился. — Меня тошнит от запаха сигарет. — Да, здесь настоящий дурман, — Ваня хихикнул, поднял с разноцветного ковра окурок, наверняка валявшийся там с самого вечера, и, приблизив к своему лицу, покрутил в пальцах, а после небрежно, — но на удивление метко, — бросил его в пепельницу. — Очень надеюсь, что привязанность к курению там тебя не настигнет. Глеб нахмурился. — Где — там? — он подошёл ближе и присел на спинку кресла. — Ты способный парень, — Глеб растерянно заморгал. — Видно, что в этих двухколёсных железках ты разбираешься получше многих, потому что не каждый решит продолжать дело отца в одиночку, особенно так настырно. — Откуда ты знаешь? — вымолвив Глеб, чувствуя словно вся его жизнь оказалась вывернутой наружу и заляпанной чужими пальцами. — Ты серьёзно считаешь, что об этом так сложно догадаться? — Ване определённо нравилось вводить его в ступор, и он заулыбался. — Мне очень больно, что свой талант ты тратишь впустую. Детские страхи, конечно, многим ебут мозги, но ставить под их натиском крест на своём будущем… скажем так, глупо. — Я чуть не сдох. — Смерть — понятие многогранное, знаешь? — Ваня ухмыльнулся. — Тебе пора перестать себя оправдывать. Я не стану тянуть тебя, если ты сам этого не захочешь, потому что мир, куда тебя может занести, слишком лживый и несправедливый, но только там у тебя получится себя реализовать. Опять же, если ты захочешь этого сам. Гонки — это как болезнь, как смысл жизни, как… как энергия! — он говорил с таким обожанием, что со стороны походил на сумасшедшого, но в тот же миг осекся, дёрнул головой и заговорил спокойно и с расстановкой: — Не питая лживыми надеждами, Олег Вадимович может дать тебе маленький шансик. — Олег… Кто? — Олег Вадимович. — То есть, ты здесь по его требованию? — Конечно, иначе как бы я узнал о тебе, глупый? Глеб не понял, как стал нервно мусолить нижнюю губу и терзать её короткими укусами. Ваня наблюдал за этим с легким прищуром, ждал чего-то. В голове все смешалось, в голове — каша, от согласия зависело слишком много, от отказа — рушилось все сразу. Его никто не держал. Он никому не сдался. Ни колледжа, ни постоянной работы — он пустышка, готовая развалиться от выдоха ветра. Глеб боялся, что с ним будет дальше, если он всё же согласится на дикое предложение и сунется в паутину другого мира. Просто попытается. Попробует, какого это — жить так, чтобы нравилось, чтобы дышалось. Даже если ради этого придётся стать выше самого себя; даже если придётся перестроить себя до неузнаваемости, заставить полюбить ненавистное, научиться, наконец, плавать и не захлебываться. Сделать всё на пути к свободе — желанной и неосязаемой. Но… что делать, если всё это только мерещится? — У тебя будет возможность лично поговорить с Олегом Вадимовичем, — уверил Ваня, обратив внимание на помрачневшее лицо. — Он редко ошибается в своём выборе. Глеб поднял голову, внутри затрепетала надежда. И он, набравшись напущенной уверенности, заявил: — Я хочу с ним поговорить.***
Перед глазами замелькали дотошные кадры, перед глазами — его личное сумасшествие. Глеб бы никогда не решился на это самостоятельно. Для него сесть на мотоцикл — уже подвиг. Но он все равно боялся, что не справится даже с этим. Ваня давно докурил сигарету, безмятежно залез верхом на мотоцикл и, щурясь, упёрся взглядом куда-то вдаль. Глеб переступил с ноги на ногу и, скрипя зубами, полез на мотоцикл. Он крепко схватился за сидение сзади и зажмурился, перед ним снова крошился асфальт, снова образовывалась незримая трещина. Послышалось гудение — мотоцикл двинулся, колеса вгрызлись в щебень. И снова — темнота. Звук мотора словно пробивался под корку, словно выскребал по ложечке. Глеб усмехнулся и, кажется, затрясся. Горло сжалось, и он начал задыхаться. Пальцы побелели от натуги. Он запрокинул голову и стал часто дышать ртом. Ветер трепал блондинистые космы, те бессовестно лезли в рот. Всему не было конца даже под укрытием плотно сжатых век. Шли долгие минуты, но так ничего и не происходило. Глеб провел языком по сухим губам и открыл глаза. Он оглянулся: под колёсами лежал асфальт, они находились в бесконечном потоке автомобилей. Трасса уходила в никуда, из ниоткуда вылетали машины и там же скрывались. Бесновалась внутри тревога, но без прежней яркости. Спустя ещё некоторое время Глеб вздохнул — почти легко, свободно не позволял лишь ветер. Где-то рядом свистел двигатель, где-то позади рассеивался шлейф выхлопного дыма. Он смиренно опустил голову, слегка расслабил пальцы — страх на время заглох, спрятался вглубь.***
Перед Глебом возвышался ангар, покрытый налётом пыли и облаченный в туманную дымку загоравшихся производственных огней, и сквозь шум заводов различалось приглушенное лязганье где-то внутри, за профнастиловыми панелями. Он прислонился к решётке, что окружала ангар со всех сторон — спину обдало холодом железных прутьев. Огромные многоэтажки, очевидно советские, затмевали солнечный свет и не позволяли сильно нагреваться бетону. За ангаром пыхтел завод, чуть поодаль — ещё один, а между ними тянулась широкая бетонная дорога, выглядевшая намного аккуратнее той, что лежала возле ангара. За ней начинала клубиться темнота, в гуще которой гудели поезда и пахло отвратительно. Здесь тоже пахло отвратительно, — чем-то резким и наверняка металлическим. Глеб поежился, повернул голову в сторону Вани и сопроводил все его действия завлеченным взглядом: тот слез с мотоцикла, поставил его на подножку и, высвободив телефон из кармана, стал стучать пальцами по экрану. Глеб отвернулся, глянул под ноги — свежие следы от шин на светлом асфальте; точно такие же он заметил возле ангарных дверей, и уже там немалое количество подобных следов переплеталось и множилось. Сомнения в нём испарились — здесь правда имеют дело с мотоциклами, но подкожный страх, от которого не избавиться одним мысленным заключением, подкидывал всё новые страшные сюжеты для дальнейшего развития событий, настолько неприятные, что хотелось навсегда лишить себя возможности думать. Ваня дернул его за локоть, поволок к двери и, распахнув её одним резким движением, впихнул Глеба в глубокую, охватившую всё его тело, тьму, за шиворот вытащив из мыслей. Глеб испуганно заозирался по сторонам — остро ощущался безумный холод высоких стен, и он догадывался, что если скажет хоть слово, то оно эхом пролетит над его головой, размножится натрое и стремительно растворится в говорящей темноте. И словно в то же мгновение, когда Глеб был совсем не готов, прожектора прыснули светом, освещая половину ангара. Руки самостоятельно потянулись к ослепленным глазам — их заволокло пестрое покрывало разноцветных огней; те властно искрились, пока Глеб не распахнул веки и не начал постепенно привыкать: взгляд упёрся в бетонный пол, затем в железный передатчик, скрываемый стеклянной будкой, ещё через мгновение взору открылись комнаты, стены которых предположительно состояли из железа, потолка у них не было, а вместо него виднелась железная конструкция с рельсами наверху. Ваня выдал короткое: «Пошли» — и неспешно побрел к одной из комнат — туда, куда свет прожекторов едва добирался. Глеб последовал за ним, оглядываясь по сторонам и наблюдая на стенах множество постеров: каждый был хоть как-то связан с мотоциклами. Ваня сходу распахнул дверь и вошёл в комнату, ткнул по выключателю, и та озарилась светом. Громадный стол, прилегающие к нему стулья — двое спереди и один сзади, — стеночные шкафы и ещё одно помещение, прикрытое алой завесой. Никакого Олега Вадимовича здесь, кажется, не было. Ваня вальяжно расселся на стуле и настойчиво предложил Глебу сесть, кивнув на стоящий перед ним деревянный стул. Глеб сопротивляться не стал, но ощутимо напрягся — зрачки с большей лихорадочностью забегали по комнате, стараясь уловить каждый предмет и исключить в нём опасность, но получалось слабо — всё, что не попадало в его поле зрения, казалось враждебным. — Как оказалось, Олег Вадимович сейчас не сможет с тобой поговорить — он укатил в Петербург по своим, мне неизвестным, делам, — Ваня устало вздохнул и повёл плечами, подхватил ручку со стола, стал нервно мусолить её в пальцах ровно до того момента, как та, нарушив тишину, упала на пол и закатилась под шкаф. Ваня сопроводил её взглядом и, наклонившись, снова заговорил: — Но он решил, что на первое время можно предложить тебе заманчивую альтернативу. — Какую ещё альтернативу? — удивился Глеб. — Допустим… стажировка, которая даст тебе полную неприкосновенность, — Ваня выпрямился, глядя на Глеба с нетерпеливым, судорожным интересом, словно ему дотошны были эти долгие, но обязательные объяснения. — Наш бывший механик был опытным, но любил приложиться к стопочке, сам понимаешь — нередкая проблема, погубившая многих порядочных людей. Тем не менее, порядочным он никогда и не являлся, но работал хорошо, — Ваня постоянно старался занять чем-то руки, словно не мог оставить их в покое. — Работа, кстати, несложная. Что вообще может быть сложного в мотоциклах? Одни разговоры! Ты ведь тоже со мной согласен? Брови его — Вани — наползли на лоб, губы изогнулись в кривой ухмылке. Глеб несмело закивал — казалось, что он правда знал все наперёд и в каждой проблеме моментально замечал её истоки, словно проглядывая незримую нить, ведущую прямиком к виновнику поломки, прямиком к той едва заметной детальке, порушившей стройную систему механизмов. Его восприятие намного отличалось от восприятия остальных — остальные были совершенно равнодушны ко всему, что на самом деле таилось за металлическими пластинками, скрывающими за собой всё самое удивительное. Всё самое живое: кричащее под всеобщий рокот — или держащее тишину под всеобщий траур. — Отлично! — воскликнул Ваня. — Можешь поработать здесь механиком, пока Олег Вадимович в отъезде. Ну или пока мы не отыщем нового. Глеб смутился. Он и представить себе не мог, что ситуация обернётся в корне — банальная растерянность сковала в цепи и изошла мурашками по спине и плечам. Опять же — слишком много странностей и неожиданностей за один единственный день; слишком много предложений, которые обязательно понесут за собой последствия; перегруз эмоций, конкретное бессилие в осмысливании очередного решения, поэтому всё, что удалось из себя выбить — кивок, лёгкий наклон головы, сомкнутые в переживаниях губы. — Отлично! — продублировал Ваня. — Я тебе сейчас же все покажу. Глеб внезапно задрожал.***
27 мая, 2013 год.
Никогда не следует поддаваться своим слабостям, даже будучи измотанным и выжатым. Никогда не следует соглашаться, если существует хотя-бы крохотная доля сомнения. Потому что реальность существует, потому что реальность не терпит слабины, — в ней всегда немного тяжело, и последствия, как правило, в ней необратимы. Глеб с облегчением освободил пальцы от душой замасленной ткани, выбросив испорченные перчатки прямиком в мусорное ведро, и закурил — теперь без отвращения и тошноты от себя самого, потому что это стало самой последней причиной для ненависти из всех существующих. Куда более подходящей мишенью стало бы текущее положение его дел — то есть, никакое. Совсем никакое. Ненависть распределялась на каждый день, проведённый в стенах мастерской — оборудованной и чистой, с огромными окнами и белоснежной плиткой; чьей-то весьма сокровенной мечтой, но уж точно не его. Ненависть проглатывалась вместе с каждым глотком воздуха, наполняла его до горла, а затем выплескивалась на некоторое время, когда серые его будни разбавлялись ночными размышлениями о том, что ещё не все потеряно; от том, что ему не предрешено сгнить в этой гадкой мастерской. «Не такой уж и гадкой» — мычал он себе под нос вспоминая, что иногда в ней бывают мотоциклы, которых почему-то ненавидеть никак не получается, хотя иногда очень хочется в силу огромной несправедливости: ему никогда не доставалось то, о чем он так отчаянно мечтал; им всегда вертели так, как нужно было, держа за доверчивого дурака, пользуясь его чистейшей верой в лучшее. Всё это ему сначала нравилось — искренне и самозабвенно; он просто торчал в мастерской до поздней ночи, а после возвращался в квартиру — совковую однушку в полузабытой сталинке, — которую ему любезно сняли где-то недалеко, на самой окраине. Но сняли лишь на первый месяц, а там, вроде бы арендодатели, выставили громадный счёт — больно было тогда смотреть на потерянное лицо Глеба — и доходчиво объяснили, что за его неуплатой последует наказание. Таких больших денег у него, естественно, не было, и тогда Ваня возник из тьмы и предложил единственный на тот момент вариант — подписать реальное «рабочее соглашение», как казалось, идеальное, с одним единственным условием на заключение и расторжение: работать — естественно, с подобающей денежной выплатой, — пока не получится сесть за руль мотоцикла. Глеб согласился. Ему было безумно за себя страшно. Наступление вечера каждого выходного дня значило только одно — ему снова приходилось становиться напротив мотоцикла и кусать щеки с внутренней стороны, топтаться на месте и хвататься обеими руками за волосы. Бесконечно повторяющийся марафон, которым Глеб вгонял себя в большее опустошение, стал порождать ту самую ненависть. Этим извращением над самим собой он перестал ощущать ту грань, которой так долго — на протяжении полутора лет — старался придерживаться: не спешить, не давить слишком сильно, не пересиливать, не заставлять, не доводить, не спешить, не наказывать, не давить, не наказывать… Как же здесь себя не наказывать? Глеб бросил окурок на землю, притопнул его подошвой. Небо давно чёрное, но на этот раз беззвездное. В пределах мастерской нет ни единого фонаря, только настенная лампочка, крепящаяся возле двери, но и она ещё на прошлой неделе себя изжила. Он полчаса собирался домой — в ту злополучную квартиру, — но почему-то не мог сдвинуться с места. На руках — от запястья до предплечья — свежие ожоги обдувал ветер, пробирающийся под тонкую ткань ветровки. Глеб сморщился, шмыгнул носом и, все-таки сдвинувшись, направился под неосвещенной дороге к дому, игнорируя лужи.