После полудня

- О, - это всё, что отец говорит, поднимая взгляд от своей работы, когда Гакушу опирается на его стол и кладёт руку на его подбородок. Гакушу девятнадцать и его отцу под пятьдесят (или за сорок - Гакушу в раздражении не принимает поправку), и тот всё ещё несправедливо ладный, статный, тонколицый, и в волосах его первое серебро, но они всё такие же густые - Гакушу может лишь надеяться, что он тоже выиграл в эту генетическую лоторею, и эта глупая надежда бесит. Даже едва проступающие кое-где отметинки времени не портят его, глаза яркие и сейчас немного туманные. На дне тонкой чашки остывает остаток, и Гакушу хочет вцепиться в край стола - слишком по плану, чашка не первая, на этой неделе их было... Отец не вырывается. У него и не должно получиться. Вдруг нестерпимо хочется проверить и ударить его, чтобы услышать этот особенный звук, увидеть как на лице расцветает красным доказательство его негодования, но. Нет. Не пойдёт. Не сейчас. Гакушу просто поднимает их обоих с места, тянет отца за собой из кабинета. Тихо-тихо-тишина и только дыхание её тревожит. * В отцовской спальне на полу - озеро из солнечного света. Жалюзи полуопущены так, что лучи всё ещё не дотягиваются до постели. Простыни холодят руки. Тихо-тихо-тихо, матрас подаётся бесшумно, только ремни чуть скрипят, пока Гакушу затягивает их на чужих запястьях, стиснув зубы. Это может быть больно, но его не волнует. Это почти точно унизительно, но так должно быть. Ладони скользкие, неловкий пот на них неприятен. Дыхание отца чуть неровное, глаза полуприкрыты, а светлое горло открыто - сегодня нет галстука, и в том, как бьётся на бледной шее жилка, не скрытая расстёгнутым воротником, сквозит странная уязвимость, от которой неприятно горчит на языке. Возбуждение невнятно свербит, не даётся толком, всё это тягостно, не нужно, фальшиво, и Гакушу чувствует разве что злость и желание пойти в ванную - поблевать, а не подрочить. - Интересные ощущения - когда ремень выскальзывает из шлевок, и звяканье пряжки судорожно обрывается, утонув в разостланном одеяле, его пленник задумчиво вздыхает и даже головы не поворачивает. Гакушу не смотрит на него, не хочет видеть дело рук своих - нет особого смысла. Он только шипит: - Заткнись. С досады потряхивает, противно чешутся глаза - вот это уже совсем лишнее. - Что случилось-то? - расхристанный, в расстёгнутой измятой одежде, надёжно привязанный в изголовью за руки, отец умудряется звучать так, будто они ведут один из тех несуществовавших околошкольных разговоров за столом. - Девочка не дала, с мальчиком поссорился? - Гакушу хочется затянуть ему на шее его же собственный ремень. Ну, это вряд ли будет победой. - А ты терпеливее, чем кажешься, - вздыхает отец - столько времени ждал. - Ты же не думал, что я всё отпустил, - пускай это кажется противным само по себе, отступать Гакушу некуда, особенно теперь. Немного обидно, это уже не вовремя, он смутно чувствует, что опоздал: человек, которого Гакушу ненавидел так сильно, медленно-медленно подаётся, исчезает день за днём все эти годы и месяцы, Гакушу видит сам. Директора больше нет, правильнее сказать - чем дальше тем очевидней здесь только его отец, и пусть это не тот, пронизанный солнцем, размытый в тумане воспоминаний, пахнущих горной травой и горячей пылью со спортивной площадки старого корпуса - это и не тот, чья холодная тень отравляла, кажется, самый воздух вокруг десять с лишним лет. Уже не он. Уже нет. Досадно. - Если ты сейчас начнёшь читать мне лекцию о том, как это низко, я умру от иронии, - замечает Гакушу, опираясь на руки, наклоняясь над ним. Отец снова прикрывает глаза. - Я нахожу, что это безвкусно, если хочешь. Но разве это так важно сейчас? Втоптать его в землю едва ли не худшим из возможных способов унизить человека. Действительно безвкусица. Не слишком изящно. - У тебя есть причины, - он говорит как очевидное (и это так), но то, какое принятие в его голосе - почти чересчур. - Спасибо за понимание - Гакушу откликается чопорно, почти по-деловому. Это может быть светской беседой. Это правда. Возможно, на всём свете нет ни одного человека, кроме них двоих, кто знал бы о другом столько (это опасно, но Гакушу временами кажется - именно это рождает и поддерживает компромисс между ними). - Камеру не забудь включить и следи потом, чтобы твоего лица не было видно - роняет отец отстранённо, бесцветно, как что-то очевидное, а затем напряжение в его кистях окончательно ослабевает. Он смотрит - куда-то в окно, за плечо Гакушу, тихо дышит и молчит. У Гакушу чувство, что ему дали коленом под дых. Отец понял - или знал, или... на самом деле, не важно. Важно то, что это всё правда. Камера - вот она, и света всё равно достаточно, и самого по себе грядущего, нависшего, непоправимого Гакушу мало. Это неизящно, но это вариант. Это уничтожит его теперь, после всего, после класса Е и международного скандала. Его отец - невероятно упрямый и настойчивый человек. В своей жизни он уже поднимался заново - Гакушу знает. И знает, что этот раз, этот удар, после всех усилий, заново вложенных в эти полные тихих перемен годы, вероятно, будет последним. Преподавание - дело его жизни, и вернуться к нему после такого отцу не позволят. Это и есть победа. Гакушу знает. Гакушу помнит историю с фестивалем и отраву, которой не было. Я не сделал бы этого. Это некстати-некстати-некстати. Мне отвратительны такие методы. Я не стал бы. Разве тогда это не было доказательством? Его собственным, сокровенным. Неправильной, личной победой. Секунды катятся по позвоночнику, липнут, как несвежая рубашка. Тихо-тихо-тихо. Он медленно ложится, утыкаясь лбом в чужую шею, сползает вбок, погружается в тёплую темноту, зажмурившись до рези в веках. Камера всё так же слепа, а они двое неподвижны. Гакушу чувствует дыхание отца - слишком частое, пойло всё ещё действует, пронять должно было даже его. - Что, сценарий из дешёвой манги отменяется, - он вздыхает устало, голос перекатывается в горле и груди, Гакушу чувствует. - Я тебя ненавижу, - шепчет он, вслепую дёргая мелкие пуговицы на чужой рубашке, застёгивая их через одну. - Ненавижу, ненавижу, ненавижу. Отец прижимается лицом к его макушке. Ему должно быть неудобно, и не только потому, что руки уже наверняка затекли, но он не делает попыток отстраниться. Даже пнуть не снисходит. Только тихо кивает, гладко выбритая щека скользит волосам Гакушу. Солнечные лучи, наконец, добираются до постели и назойливо щекочут лицо и уши.