Исповедь

Монотонная проповедь и стройный хор голосов, эхом резонирующий под сводом небольшой церкви вгоняли Криденса в медитативное состояние близкое к трансу. Он с трудом разбирал слова, хотя знал их наизусть, и едва шевелил губами, вторя молитве прихожан, чтобы не получить дома от матери за свое неподобающее поведение. Какое счастье, что ма не имеет дара читать мысли, иначе выпорола бы его прямо здесь, если бы знала, что совсем не молитвой занята его голова… Отец Персиваль осенил прихожан крестным знамением. Криденс шумно сглотнул, и его должно быть было отлично слышно — мать покосилась на него, нахмурив брови, и тихо шикнула, призывая к порядку. Облизав губы, Криденс прикрыл глаза, чтобы не видеть руки отца Персиваля, но стало лишь хуже, потому что перед мысленным взором сразу предстала прошлая неделя, когда во время Евхаристии он стоял в очереди, чтобы получить гостию. — Тело Христово, — смотря на него, возвестил отец. Криденс послушно приоткрыл рот и вытащил кончик языка. Пальцы задели верхнюю губу, укладывая гостию. Тело прошила легкая волнующая дрожь. Криденс бы уронил пресную лепешку, но она надежно приклеилась к языку, хотя казалось, что во рту пересохло. Отец Персиваль не улыбался, но в его светло-карих, как сухая трава, глазах Криденс читал удивление и немой вопрос. Испугавшись, что задерживает очередь, Криденс ретировался прочь в самый конец зала к чаше со святой водой. Ему казалось, что отец Персиваль что-то почувствовал. Заметил. Понял его грех. Понял и ждал, когда Криденс придет к нему на исповедь, чтобы признаться в своих прегрешениях против морали и духа, против тела, жаждущего, чтобы эти пальцы вновь коснулись его губ, погладили влажный от слюны язык. И когда Криденс раскроет рот шире, впуская его, дотянулись до самого корня, надавили… Голени Криденса покрылись мурашками, и он судорожно схватился за галстук, ослабляя узел. Резко стало нечем дышать. Криденс задыхался, будто под ним уже разводили костер, который должен испепелить его грешную душу, оплавить кожу, точно свечной воск, выжечь нутро, посмевшее желать запретных искушений. — Благодарю вас, святой отец, за сегодняшнюю проповедь, — донесся до Криденса голос, и он резко распахнул глаза. Прихожане больше не пели, церковь наполнили голоса, вразнобой делясь между собой впечатлениями от проповеди отца Персиваля. Криденс к своему стыду не запомнил ни слова, увлекшись фантазиями. Если мать спросит его, что сегодня важного для себя он почерпнул, то не сможет и два слова связать. Хотя святой отец наверняка не говорил ничего необычного, перекладывая один и тот же смысл каждый раз на новый лад. Персиваля окружили благодарные прихожанки, среди которых Криденс заметил и мать. Они тянули к нему руки, как к мессии, который спасал их от грязи и мук этого мира, позволяя прикоснуться к чему-то возвышенному и душеспасительному. Святой отец улыбался, стараясь уделить внимание каждой, но смотрел не на них, а будто сквозь. Взяв свою шляпу, Криденс поднялся со скамьи, собираясь уходить и подождать мать на улице вместе с сестрами, но сразу почувствовал пронизывающий взгляд, обжигающий, точно раскаленное тавро. Он будто метил Криденса… но зачем? Он уже принадлежит ему с потрохами. Только не его спасительным речам, а самому Персивалю. — Криденс, останься, — мягко попросил он поверх голов прихожанок. Криденсу казалось, что внутри все сжалось от его проникновенного, искушающего тембра. Частити недоуменно нахмурила брови, держа за руку Модести, а Мэри Лу с непониманием уставилась сначала на сына, а потом на Персиваля. — Святой отец? — тихо спросила она. — Криденс просил меня об исповеди, сестра, — взяв ее за руки, с успокаивающими интонациями в голосе объяснил Персиваль. — Так ведь, Криденс? Ничего не понимая, Криденс закивал. Он точно ни о чем таком не просил. Разве что его взгляд. Но взгляд его просил о чем угодно, но уж точно не об исповеди… Тогда что же хотел от него святой отец? — Он задержится, так как не один у меня сегодня, так что можете не ждать его и идти домой. Мэри Лу слова святого отца успокоили. Протолкнувшись мимо прихожанок, которые наконец стали расходиться, она взяла Частити и Модести за руки. Одеревеневший Криденс скорее рухнул, чем сел, обратно на скамью, выронив из вмиг ослабевших пальцев шляпу, чувствуя себя опустошенным. Сейчас ему точно придется выслушать все, что он заслужил. Сложно не догадаться по взгляду о его тайных желаниях. Особенно такому проницательному человеку, как Персиваль. — Сразу возвращайся домой, — напоследок велела мать и, дождавшись утвердительного кивка, направилась с девочками на выход. Криденс даже не взглянул им вслед, потерявшись в собственных мыслях. Глаза смотрели только на Персиваля, изучая будто впервые две аккуратные родинки на левой щеке, отливающие серебристой сединой коротко стриженные виски. Как белоснежный ободок колоратки удушающе обтягивал его шею, а черная сутана наглухо скрывала желанное и недостижимое тело. «Тело Христово». Криденс замотал головой, коря себя за кощунственные мысли. Он вновь подумал о гостии, о пальцах, неуловимо касавшихся губ, и на языке будто разверзлась пустыня подобная Долине Смерти. Сухая и безжизненная. Он ждал, что в церкви останется кто-то еще, как и пообещал Персиваль, но никакой очереди у исповедальни не было видно. Двери захлопнулись за последним прихожанином, ударив набатом по вискам, и церковь погрузилась в пугающую тишину, точно сидящий в засаде хищник, готовый в любую секунду выпрыгнуть на жертву, чтобы перехватить ее острыми клыками за горло или загривок. — Я не просил об исповеди, святой отец, — хрипло проговорил Криденс пересохшими губами, не сдвинувшись со своего места, точно врос в скамью. — Я знаю, сын мой. — Персиваль с легкой улыбкой наклонил голову, изучая его. — Но я вижу, как тебя что-то тревожит, и решил, что тебе следует поделиться этим, чтобы не изводить себя. Криденса прошиб озноб. Персиваль все понял. Но почему? Почему не осуждает его, почему говорит намеками, хотя за запретные содомские прегрешения, пусть даже в мыслях, должен понести наказание? Персиваль поманил его. Криденс поднялся, точно марионетка, которую кукловод дернул за ниточки, и на деревянных ногах двинулся по проходу между скамьями. Медленно, точно на каторгу, ощущая, как внутри него с каждым шагом все ближе к Персивалю поднимается жар, обжигая чрево и испепеляя мысли, как сухие листья, рассыпающиеся в пепел от одного лишь прикосновения, оставляя после себя тлен и прах. — Расскажи мне, — попросил Персиваль, когда он приблизился к нему, и доверительно сжал плечо, касаясь пальцами воротника. Криденс натужно выдохнул. Даже сквозь пиджак, жилет и рубашку кожу жгло как огнем там, где его касался Персиваль. — Идем. Он убрал руку и указал на исповедальню, а потом двинулся вперед между скамьями, и Криденс покорно последовал за ним, не представляя, о чем говорить. Говорить особо и не хотелось. Он предпочел бы занять рот иным образом, но тот образ, к большому огорчению, реален для него так же, как если бы он научился летать. Персиваль распахнул правую дверь для Криденса, а сам вошел в левую исповедальную кабинку. Плотно закрыв за собой дверь и присев на скамью, Криденс покосился направо, пытаясь через решетчатую перегородку рассмотреть в тусклом свете исповедальни лицо Персиваля. — Простите меня, святой отец, ибо я согрешил, — не своим голосом прохрипел он привычную фразу и накрыл рукой пах, чувствуя себя последним грешником на земле. — Поведай же мне о своем грехе, сын мой, — прозвучало приглушенно наставление, и Криденс прикрыл глаза, проваливаясь в звук его голоса. Он сильнее сжал член сквозь ткань брюк, представляя, что Персиваль сидит сейчас рядом с ним в этой темной, тесной и душной клетушке и шепчет ему прямо на ухо, обволакивает своим теплом и защитой. — Меня посещают порочные мысли, святой отец, — выдохнул Криденс, молясь про себя, чтобы говорить больше пришлось Персивалю, а не ему. Голос дрожал, он слышал это. И Персивалю это тоже должно быть отчетливо ясно. Вот только верно ли он истолковал себе причину его волнения? — И какой же природы эти мысли? Криденс едва удержался, чтобы не застонать в голос. В ушах шумела кровь, приливала к паху, обжигала щеки и шею. Он варился в адском котле и без всякой Преисподней. — Мне нравится один человек, — объяснил он, сжимая член, но запрещая себе ласкать его. Хватит с него и того, что он мечтает о святом отце, так еще ублажать себя в храме Господнем… — Любовь — величайший дар. Что же в этом плохого, сын мой? — выдохнул Персиваль, и все тело Криденса прошило сладкой судорогой. «Мой». До него донесся шорох. Он приник к перегородке, прижался к ней лбом, пытаясь через клетку разглядеть Персиваля. — Это мужчина, — прошептал Криденс прямо в решетку, задевая губами теплое полированное дерево. — Значит, тебе было послано испытание, чтобы проверить, как ты справишься с искушением, — с легким волнением объяснил Персиваль, и Криденс вновь услышал шорох. Ткань. Возможно, он нервно теребил край своей сутаны? Криденс прищурил глаза, пытаясь рассмотреть получше, но внутри было слишком темно. — В том-то и дело, что я плохо с этим справляюсь, святой отец, — пережимая затвердевший от возбуждения член, с жаром выдохнул Криденс между узкими деревянными планками, представляя, что шепчет прямо в ухо Персиваля и воображая его ответную дрожь. Раз его не спешили срамить, то почему бы не воспользоваться возможностью, пока они наедине. — Очень плохо. Вы себе даже не представляете… — Расскажи подробнее, сын мой. Только так я смогу отпустить тебе грехи. Криденс дернулся, крепче сжимая член. Голос Персиваля прозвучал совсем близко, будто он тоже приник к решетке, чтобы быть ближе к нему. — Откройся мне, Криденс. Медленно проведя кончиком языка по горячим пересохшим губам и слизав соленые капельки пота, выступившие над верхней губой, Криденс кивнул, хоть этого и не было видно. — Я… ночами, лежа в своей постели, я фантазирую о нем. — Как фантазируешь, мой мальчик? Из горла Криденса все же вырвался тихий, задушенный стон. Персиваль даже не представлял, о чем просил. — Я представляю, что он лежит вместе со мной в одной постели. Полностью обнаженный, — закрыв глаза и пытаясь оживить образы как наяву, жарко признался Криденс. — Прикасаюсь к себе так, как хотел, чтобы это сделал он. Не сдержавшись, Криденс все же сунул руку за пояс брюк под белье и сжал член, наслаждаясь гладкостью натянувшейся кожи. Теперь к его фантазиям добавится еще одна — как он распахивает дверь исповедальни, в которой сидит Персиваль, забирается к нему на колени и осыпает лицо и шею пылкими поцелуями, расстегивая пуговицы сутаны, сдирая колоратку и ерзая на его бедрах, чтобы почувствовать ответное возбуждение. — Я глажу себя, — объяснил Криденс, не понимая до конца, исповедуется он или описывает то, что происходит прямо сейчас. Уткнувшись макушкой в деревянную стенку, он вытянул длинные ноги вперед, насколько это позволяло пространство, и развел бедра. Страха получить кару за порочные мысли не было, Криденс никогда не считал себя истинно верующим, скорее потакая желаниям матери. — Я сжимаю указательный и средний пальцы, представляя, что это его губы, и целую их, вожу по ним языком, прося впустить меня в свой рот. Потом я расставляю пальцы и проталкиваю язык между ними, касаюсь языком большого пальца, представляя, что это его язык. Ласкаю его, посасываю. — Дальше, — громко сглотнув, выдохнул Персиваль в самую решетку перегородки, и Криденс приник к ней лицом, ловя через деревянные планки его дыхание. — Дальше, мой мальчик. — Мне жарко, жарко и хорошо. Я развожу бедра, чтобы было удобнее трогать себя. Вожу ладонью вверх к головке и вниз, поглаживаю пальцами мошонку, сжимаю член. Двигаю быстро и резко, что становится одновременно больно и упоительно прекрасно. Криденс резко замолчал, чтобы перевести дыхание и вновь облизать губы, с замиранием сердца слушая тихое прерывистое дыхание Персиваля. По шорохам, доносящимся из его кабинки исповедальни Криденс с ужасом и восхищением догадался, что святой отец далеко не так свят, каким хотел казаться. Его исповедь завела его так же, как и Криденса. Это откровение подстегнуло Криденса к более смелым и наглым признаниям. Поразительно, что несколько минут назад он желал молчать, как рыба. Видит небо, отец Персиваль способен разговорить любого. — Я стираю подушечкой большого пальца выступившие капли, размазываю их по головке. В моих фантазиях он шепчет мне на ухо, — Криденс прижался губами к решетке там, где по ту сторону должна находиться голова Персиваля, и продолжил, размеренно поглаживая член, желая растянуть этот момент в бесконечность, — «ты придешь на мою ночную проповедь, Криденс? Я буду стоять на коленях и молиться до тех пор, пока ты не замироточишь». Персиваль оглушительно и бесстыдно застонал через деревянные планки почти в самое ухо Криденса, и тот ответил ему низким гортанным стоном. — Я хочу вас, святой отец, — дрожа всем телом, с отчаянием в голосе прошептал Криденс. Его мелко потряхивало от возбуждения. Он представлял, как Персиваль, задрав сутану и запустив руку в штаны, точно также гладит себя, сжимает член, очерчивает пальцами вспухшие вены. — Посланное мне искушение слишком сильно, я не могу противиться ему. Вы отпустите мне мой грех? В соседней кабинке послышалась возня, и Криденс напряг слух, пытаясь понять, что там происходит… А потом в глаза ударил приглушенный свет, но высокая темная фигура тут же заслонила его. Криденс часто заморгал, привыкая к освещению, но Персиваль вошел внутрь, захлопнув за собой дверь, и упал перед ним на колени. — Что вы делаете, святой отец? — не узнавая собственный голос, просипел Криденс, выдернув руку из брюк. Он непристойно застонал, выгибаясь, когда на его бедра легли горячие ладони, тавря его грешное порочное тело. Руки Персиваля потянулись к пуговицам, расстегивая его брюки. — Это моя ночная проповедь, сын мой. Я собираюсь стоять на коленях и молиться за спасение твоей души, пока ты не замироточишь, — сглотнув ком в горле, хрипло и загнанно прошептал отец Персиваль, гладя его сквозь ткань. А потом взял губами головку члена, сладко сжимая, лаская языком, и восхищенный стон Криденса взвился под свод церкви.