Явь

Когда не светит луна, и когда ему не снится её порой серебряный, а порой золотой луч, он видит Ершалаим. Видит и бродячего философа, шагающего по огонькам звёзд. Ершалаим остаётся за спиной, философ, напротив, идёт рядом. Вновь повторяется тот давний сон, увиденный когда-то пятым прокуратором Иудеи. Но повторяется не полностью: Иешуа не касается прокуратора. И то, что было сказано в ночь с четверга на пятницу заглушает откуда не возьмись поднявшийся ветер. — Почему я не могу подняться к тебе? — вопрошает Пилат, сам дотрагиваясь до плеча философа. — Это потому что ты сердишься на меня? Потому, что я приказал тогда… — Потому что ты сам не даешь себе этого сделать. — Ответ ожидаем. Иешуа задумчиво глядит куда-то в звёздную даль. — И не сержусь я на тебя ни за что. За что же мне, игемон, на тебя сердиться? — А как же?!.. — Взгляд скользит вниз, к полускрытым рукавами истрёпанного хитона рукам Га-Ноцри, прокуратор невольно ахает. Ни на ладонях, ни на худеньких запястьях не видно шрамов. Лишь красные полосы от толстых верёвок и его собственных, — Пилата — пальцев. Нет и колотой раны под сердцем — на ветхой ткани не выступает кровь. А затем Пилат просыпается. Он привычно сжимает алый подбой своего плаща и всё шепчет, шепчет, уткнувшись лицом в серую шерсть Банги: «что же ты не договорил мне тогда? Что же я не спросил у тебя? О, боги, боги мои…» На небосводе, между тем, восходит серебряная луна. Тогда прокуратор понимает — уснуть ему уже не получится. А значит, не получится и договорить с философом. И вновь он проклинает своё бессмертие. Тотчас начинает колоть в висок. Пилат закрывает глаза и прижимает к голове правую руку. Он просидел среди голого камня и негаснущих ни на мгновение звёзд двенадцать тысяч лун, но так и не смог привыкнуть к боли. Проклятая болезнь и в вечности не оставляет Прокуратора. Не оставляет она его и во сне, пришедшем после того, как луну скрывает серое облако. Но снится прокуратору уже не звёздная дорога. Жёлтое небо и три креста, поставленные на Лысой горе. Раскинуты худенькие руки, опущенное лицо, верно, облепленное чёрными жирными мухами, скрывают слипшиеся кудри. Пилат видит вбитые в запястья гвозди, видит кровь. Тогда во сне он судорожно потирает собственные ладони, будто пытаясь что-то смыть с них. И Банга, заметив беспокойство хозяина, кладёт голову ему на колени. Жестокий прокуратор плачет во сне. Руки, которые он лобызал, хмелея, почти не помня себя, теперь истерзаны по его же милости. Он вновь готов целовать их и, став на колени, молиться всем богам или Богу, о котором твердил ему бродячий философ, лишь бы закончилась пытка. Боль в виске становится невыносимей. Из-за облаков снова выглядывает лунный лик. *** В ту ночь, когда несчастный мастер отпускает своего героя, светит всё та же луна. Её луч скользит к ногам прокуратора, и Банга, опережая хозяина, бежит по нему. Пилат застыв, смотрит в небо. «Свободен. Он ждёт тебя». Ждёт и спускается, чтобы забрать. Но сны слишком много раз обманывали прокуратора, чтобы он поверил в явь. — Скажи мне, настоящий ли ты? — шепчет Пилат, вглядываясь в светлое лицо Иешуа. Га-Ноцри тихо смеётся ему в ответ: — Конечно настоящий. — И ты простил меня? — А я и не держал на тебя обиды. Звёзды тают в темнеющей синеве. Вдалеке вырисовываются знакомые и так давно невидимые белые стены. — А что же казнь? Её ведь не было, так? — И казни не было. Ничего не было. Но Пилат уже глядит на запястья Иешуа. Нет, была казнь, и шрамы ей подтверждение. — Она была в другую луну и очень давно. — Улыбаясь, Га-Ноцри проводит рукой по лбу Пилата. Прокуратор послушно прикрывает глаза. Пальцы Иешуа мягки и невесомы. Пилату вновь хочется лобызать их. Прокуратор перехватывает кисть философа, внимательно рассматривая шрам — сквозной. Проводит вдоль него большим пальцем, гладит. А затем вдруг падает на колени. По лицу Пилата давно уже текут слёзы. И он, чуть слышно бормоча что-то, припадает то к одной, то к другой изуродованной руке. Га-Ноцри опускается рядом. — Не ты ли называл себя кровожадным чудовищем? — высвобождая руки и гладя Пилата по голове, улыбается он. — Но разве может чудовище плакать? Да и есть ли они на земле? Испачканные в запёкшейся крови губы касаются виска прокуратора. — Простил бы ты себя, игемон. Пилат же упрямо качает головой. Тем временем стены Ершалаима становятся всё ближе. Прокуратор узнаёт огни когда-то ненавидимого им города. И даже средь мерцающих звёзд различим запах грозы. Где-то вдалеке, там, где вздымает волны свирепое Средиземное море, сверкают молнии. Но они не страшат Пилата. Не страшат они и Бангу, бегущего впереди по лучу. Храбрый пёс будто бы забыл, что боится грозы. Ветер поднимает песок и несет его среди звёзд. Иешуа смеётся, отворачиваясь от мелких песчинок, закрывается белой повязкой. Пилат тоже улыбается, но в глазах ещё стоит солёная муть. — Я жалею, что не прошёлся тогда с тобой по саду, — говорит он, вперив взгляд в выщербленные белые стены. — Ещё успеется, игемон. Вон рынок, вон подвесные мосты. А вон дворец и сад, в котором ты так хочешь погулять. Гроза закончится, и мы будем ходить меж пальм и розовых кустов. Солнце согреет тебя, а я буду идти рядом. — Ты же не оставишь меня? — недоверчиво глядя на Иешуа, спрашивает Пилат. Га-Ноцри качает головой. — Неужто ты забыл, игемон? Теперь мы всегда вместе. — И никто не помешает нам? — Никто. Там будем только ты и я, да твой пёс Банга. Пилат снова обращает свой взгляд к городу. Лунный луч заканчивается у Сузских ворот. Именно через эти ворота когда-то много лун назад вошёл в Ершалаим бродячий философ. А после был распят на лысой горе. Думал ли тогда, в тот душный день четырнадцатого числа весеннего месяца нисана, пятый прокуратор Иудеи, что будет вымаливать прощение, стоя на коленях перед Га-Ноцри? «Думал» — отвечает он себе сам. Уже тогда, целуя бродячего философа на балконе, склоняя его на ложе и отстёгивая свой плащ, чтобы затем бросить на мраморный пол, Пилат знал, что после убьёт Иешуа. Знал он и что будет горько сожалеть об этом. Сожалел прокуратор об этом и теперь. — А не всё ли равно, что было тогда? — Редкие капли ударяют в лицо. Га-Ноцри, улыбаясь, глядит на Пилата. — Нет, — выдыхает Прокуратор. Иешуа поднимает руку и гладит Пилата по мокрым волосам. — Пойдём скорее, — наконец, чуть наклонившись вперёд, шепчет он, — пока гроза совсем не разбушевалась. И они спускаются по лунному лучу. *** Гроза закончилась, и теперь пахнет розами. Но запах их отличен от розового масла. Он не докучает прокуратору. Он сладок и невесом. С балкона дворца Ирода Великого Пилату виден весь сад. Мокрая листва сияет на солнце. По песку разбросаны сорванные ветром лепестки. Блестят мелкие камни. Но прокуратору нет до них никакого дела. Как и тогда, в тот страшный день, Иешуа распростёрт под прокуратором на узком ложе. Кажется, и не было этих двенадцати тысяч лун. А был лишь сон. Тяжкий, привидевшийся в бреду, вызванном духотой. Слыша, как в фонтане журчит вода, Пилат наклоняется к Га-Ноцри. Припадает сначала к губам, а затем, когда Иешуа откидывает голову, к тонкой шее. Но нет, не бред это был, и не сон. Вот ещё один шрам. Пилат замечает его, когда наполовину развязывает изорванный хитон Га-Ноцри. На загорелой коже прямо под сердцем темнеет зарубцевавшаяся рана. Пятый прокуратор Иудеи медленно проводит по выступающим рёбрам, целует солнечное сплетение, заставляя Га-Ноцри вздрогнуть, но не смеет коснуться шрама. Пилат помнит, что за рана оставила его, а потому этот шрам священен. Иешуа же лишь невесомо обнимает прокуратора за плечи. Он вымок до нитки, пока они шли по саду. Влажные, отливающие медью кудри липнут к лицу. Глаза философа широко распахнуты. Га-Ноцри улыбается. Не обмануло предчувствие — вновь повторяется тот день. — Но после не будет ни казни, ни бессонницы. — Ладонь ложится на шею и скользит к плечу. — Ты снова боишься, игемон? Как громко стучит твоё сердце. — Га-Ноцри перемещает ладонь ниже и прикрывает глаза. — Но не переживай ты, пожалуйста. Я не уйду. Он притягивает Пилата к себе, и прокуратор целует пересохшие губы. Слыша сдавленный вздох, чувствуя, как пальцы философа скользят по спине, — не царапая, лишь слабо касаясь, — прокуратор, наконец, позволяет себе забыться. Он вновь целует Га-Ноцри, гладит разбитые колени, проводит ладонью по впалому животу. В ответ философ слабо вздрагивает. Пилат осторожен с ним. Глядя на Га-Ноцри, в груди начинает болезненно щемить. Бродячий философ худ, угловат и молод. Он младше прокуратора почти на четверть века, и юное лицо его обезображено огромным синяком. Но этот синяк заживёт, как и заживут разбитые губы. Останутся лишь пять извечных шрамов. Четыре на ступнях и запястьях, и один — под сердцем. Эти шрамы Пилат будет всегда ставить себе в укор. Чуть приподнимаясь, философ впервые сам приникает к прокуратору. Пилат прижимает его к себе. Ни разу в жизни пятый прокуратор Иудеи не желал никого так сильно. От осознания того, насколько близко Га-Ноцри к нему в эту минуту, у Пилата начинает кружиться голова. Лёгкая поволока, застывшая в зелёных глазах Иешуа, сменяется лихорадочным блеском. Пилат осторожно опускает философа обратно на ложе и сам нависает над ним. Рядом брошен измокший плащ прокуратора. К кроваво-алым полам налипли песок и два белых лепестка, слетевших с розового куста. Меж колоннады мечется острокрылая ласточка. Но в крике её больше не слышно страшное предзнаменование. Мелькнув над ложем, ласточка скрывается в саду. Га-Ноцри проводит её взглядом. — И что теперь будет? — спрашивает Пилат, когда Иешуа, вновь накинув свой старенький хитон, склоняет голову ему на плечо. — А то и будет, — улыбается Га-Ноцри. — Мы будем бродить по саду и говорить об истине. Ты будешь спорить, а я — улыбаться тебе. А когда опустится ночь и луна взойдёт над Ершалаимом, ты забудешься долгим сном. Ничто больше не потревожит тебя. И под утро ты проснёшься бодрым и счастливым. Тебя теперь не станут мучить бессонницы. Не будет сниться казнь и луч, на который ты не можешь подняться. А я буду идти рядом с тобой.