Whistle. Obey me

Квартира после лишения женской руки стала походить на заброшенную берлогу. В комнате двуспальная громоздкая кровать сменилась на односпальную. Комода не осталось, и шкаф-купе с зеркальными дверями теперь заменяет небольшой и потрепанный. Чонгук и не помнит, у кого приобрел этот шкаф. На боковушках лак отколупился, и пошли небольшие трещины. А двери все время открываются со скрипом. Чонгук сделал все, чтобы комната преобразилась до неузнаваемости. И пусть в ней полно старых вещей, ему от этого, наоборот, комфортно. Единственное, что осталось таким же — кухня. Светлая. Чонгук не захотел менять интерьер — слишком много сил было вложено. Сменил он только стол с прямоугольного на круглый, за которым могут поместиться только два человека, при условии, если потеснятся. Чонгук почти ничего больше не менял. Лишь временами на стол водружается новая лампа, временами старая потрепанная скатерть сменяется на новую, временами старые ненужные вещи вывозятся и остаются либо возле мусорных бачков, находящихся за квартал от жилого дома, либо, если они не утеряли лоск и все еще походят на новые, в кузове газели прибывают в детские дома или же в дом престарелых. Чонгук старается держать квартиру в чистоте и порядке, но ему не всегда удается: загруженный график на работе, да и проблемы чужих людей стали восприниматься как собственные. Он настолько погрузился в рабочую рутину после ухода жены, что и не заметил: он давно уже не видел собственной улыбки в зеркале. Чонгук не помнит, когда вообще в последний раз смотрел в зеркало. Чужие проблем настолько срослись с ним, что теперь их не вытравить прогулкой по парку или бутылкой соджу. Чонгук чужие проблемы воспринимает как свои, потому что собственных у него не было. До того дня, как он впервые не оказался в маленькой квартире Тэхена. А что, собственно, изменилось? Изменилось, к сожалению, все. Чонгук пытался заглушить горькое послевкусие от сегодняшней встречи с Тэхеном тремя бутылками соджу. Они все еще там, на кухне. Стоят на столе. Опустошенные, стеклянные, ненужные, прибитые к столу твердой мужской рукой. Чонгук себя ощущает именно так. Кухонный гарнитур из дерева, выкрашенного в светлый молочный оттенок, напомнил ему о той, что когда-то дала ему способность распознавать эмоции, отличающиеся от остальных. Он раньше никогда ни к кому не испытывал таких чувств. А к ней вот испытал. А сейчас появился Тэхен. — Глупец, — шепчет, прижимая пропахшую табаком ладонь к лицу. Он чувствует соленый привкус на губах. Но лишь взлохмачивает челку, откидываясь затылком на жесткий каркас балкона. По дому разносится громкое жужжание холодильника. Он в унисон вторит песни ветра, раздражая обессиленного хозяина дома. Чонгук сидит в темноте. Он выключил свет, как только пришиб три бутылки алкоголя в один присест. Новая настольная лампа была разбита вдребезги в порыве ярости. Чонгук не собирается наводить в комнате порядок, ему все равно, если в ступни вопьются остатки собственной несдержанности и неспособности затуманенной головой мыслить разумно. Он разбит точно так же, как стеклянная лампа, разбросанная по всей комнате. Оказавшись дома после встречи с Тэхеном, Чонгук долго и упорно смотрел на себя в зеркало. Так тщательно на себя он смотрел только в возрасте около двадцати лет. В те времена у него было акне. Каждый день, как только проснется, с утра он зависал у зеркала, выковыривая застоявшийся гной. А потом ненавидел свои руки. После прыщей всегда оставались постакне, которое было сложно вывести. У Тэхена, к счастью, нет такой проблемы. У него чистое как роса лицо. Гладкое, словно лепестки бузины. И хотя сейчас он со смехом вспоминает времена, когда собственное лицо донимало его день за днем, в двадцатилетнем возрасте эта проблема была для него чуть ли не на первом месте. Занимала почетное место, отравляя разум и затуманивая взгляд на собственную красоту. По правде говоря, Чонгук никогда не считал себя красивым. Привлекательным, возможно. Или даже просто симпатичным. Да и, откровенно говоря, тогда было все равно, ведь и не нравился ему никто. Он учился, чтобы в будущем обеспечить себя жильем и пропитанием. Конечно, задумывался и о семье, но лишь временами. Чонгук предпочитал быть одиночкой, смотреть только в то будущее, в котором был уверен. В том, что он избрал подходящую профессию, которая никогда его не огорчит и уж тем более не наскучит, он был уверен. Что же касается семейной части — Чонгук не был уверен ни в чем. Он вообще считал себя человеком лишенным романтических чувств. Не понимал он, как можно взять кого-то в жены. Как можно делиться слюной. Как можно спать на смятом ложе. Наверное, тогда он действительно был мал для такого рода откровений. И тем более не мог подумать, что в возрасте тридцати с хвостиком лет гормоны всполошатся от вида молодого паренька с зелеными волосами. Блядский Ким Тэхен не выходит из головы. Отравляющим дымом сигарет витает в мыслях. Травит, травит изображением растерянного образа. Чонгук не брал сигареты в руки уже как лет семь, а мальчишка, въевшийся квадратной улыбкой в память, заставляет дымить как паровоз. Он сам не понимает, откуда взялась эта нервозность и почему, зайдя в магазин, он купил не молоко, яйца, лапшу быстрого приготовления, а ебучие сигареты, от которых уже просто тошнит. Тлеющий кусок дерьма, наполняющий легкие никотином, который отправит его в гроб скорее, чем он раскроет дело пропавшего парня. Но вместе с этим никотином становится чуточку да легче. — Хуета, — стонет вслух, вновь затянувшись. Он сосет сигареты до самого фильтра, а потом просто выкидывает бычки через распахнутое окно балкона, не подумав о том, что может этим устроить пожар. Да пусть все горит ярким пламенем, так тоскливо ему не было уже очень долгое время. — Сыночек, — ласково зовет. — Да какой на хуй сыночек. Ну что за ебаный пиздец я устроил? Он садится на корточки, опирается сгорбленной спиной о деревянную панель. На балконе, хоть не таком и широком, стоит стол, за которым он обедал с женой. В углу валяются ее сапоги в коробке, которые она отказалась забирать, шуба, наполовину съеденная молью. "На память", — выплюнула ему в лицо, когда яростно заталкивала все ненужные вещи на маленький балкончик. А Чонгук не знает, почему до сих пор хранит эти вещи, которые еще чуть-чуть, и вывалятся в дверной проем. Уже давно пора было выкинуть все, убраться здесь, но все руки не доходят. Можно было бы это сделать даже сейчас, но выкуренные накануне сигареты расслабили тело, превратив конечности в мягкое ничто. Чонгук почти не соображает, только и делает, что думает о Тэхене. И когда его жизнь докатилась до такого? Тэхен заставил его вновь взять сигареты в руки, а ведь он клялся себе: больше никогда этого не сделает. Если же из-за офицера он нарушил первое нерушимое правило, то на что он способен? Он условился быть Тэхену отцом, и с одной стороны, рад стать наставником для него, но с другой, сможет ли он держать себя рядом в моменты, когда "сын" будет находиться столь близко к нему, что он будет слышать его тихое дыхание? Не прорвется ли наружу припрятанное эго в момент, когда Тэхен от усердия станет облизывать пухлые губы? Если раньше Чонгука лишь забавляла привычка офицера кусать и облизывать губы во время усердной работы мозга, то сейчас он совсем не уверен в том, что не предпримет попыток повторить тот поцелуй в Тэхеновой квартире. Хоть он и был неловкий и какой-то даже до жути детский, Чонгук впервые целовался с таким наслаждением. Даже с бывшей женой это было иначе. Там все сводилось к быстрому соитию, здесь же грудь чесало желание оттянуть момент, чтобы по полной вкусить Тэхенов вкус и запах. Он представлял, как Тэхен прижимается грудью к его. Как длинные ноги обвивают его крепкие бедра. Он сжимает ягодицы офицера руками, целуя от уголка до уголка губ. Легкие, словно порхание бабочки поцелуи. С одного уголка до другого, а затем в обратном порядке. Тэхен дрожит в его руках, прижимаясь сильнее. Дышит сбито, сжимая пальцами футболку в области груди, где сердце долбится как ненормальное. Он вспотел. Зеленые пряди прилипли к вискам и лбу, а футболка к спине. Но сам он умоляет Чонгука не отпускать, потому что он мгновенно замерзнет. Чонгук обещает — не отпустит... ... Сколько времени прошло? Кажется, он уснул. Съежившись от порывов ветра, ставшими сильнее за несколько часов, Чонгук, пошатываясь, выходит с балкона. Он не сразу чувствует пульсирующую боль в пятке, лишь только дойдя до кровати и улегшись на нее, взяв телефон в руки, у него возникает нестерпимое желание зарычать. Фонариком он просматривает стопу. Блеск чего-то маленького и с первого взгляда незаметного привлекает внимание. А ведь он забыл, как несколько часов назад разбил лампу. — Идиот, — фырчит, хрипло смеясь. Интересно, сколько сигарет он выкурил, если голос его так охрип? Или, быть может, его продуло, пока он сидел на балконе, ака, Робинзон Крузо? Только после того как осколок был изъят из пятки, Чонгук включает дисплей, сразу же разочарованно вновь выключая. Ни одного сообщения, ни одного пропущенного звонка. Чего он ожидал? Он тут же вновь снимает блокировку с телефона, вспомнив, что хотел посмотреть вовсе не на то, есть ли у него пропущенные, а на время. На часах около двух часов ночи. — Молодец, — выдает вердикт. Конечно, он себя не хвалит. Чем тут хвалиться? Тому, что за раз осушил столько алкоголя и теперь утром проснется разбитым? Или тому что, спустя столько лет все-таки дал слабину и выкурил чуть ли не всю пачку сигарет? Он обещает, что больше не притронется. Но заранее знает — бой проигран, не начавшись. В связи с событиями, произошедшими в его жизни, за каких-то пару дней он стал прежним собой, от которого так долго бежал и так упорно пытался избавиться. Чонгук после развода был сам не свой. Да, он больше не любил жену. Она стала для него чужой. Однако теплый вкусный ужин на столе, забота и уют так просто не выходили у него из головы. Чонгуку же было удобно, когда бывшая жена оставалась рядом. Он очень сильно уставал на работе, а порой ему снились кошмары. И хотя прежних отношений между супругами не было, ночью он все равно, резко проснувшись, прижимался к худенькой спине щекой. Лишь только после этого успокаивался и мог уснуть. Когда экс-супруга покинула его обитель, Чонгуку пришлось привыкать к жизни в одиночестве. Ему все еще казалось, что она где-то рядом. Что ему не нужно бежать домой, сломя голову, чтобы приготовить ужин, потому что живот урчал так сильно, что прохожие постоянно оборачивались поглазеть на него. Они сочувственно приподнимали брови, кивали головой. Мол, они все понимали. Но понимали ли на самом деле или просто делали вид в угоду ему? Дом встречал его холодом, отсутствием красок и женского звучного смеха. Поначалу он даже к этому привыкнуть не мог. К тишине. Но потом все само собой образумилось, и Чонгук забыл, что когда-то в квартире звучал смех. До женитьбы он долгое время жил один. Поэтому несложно было вернуться к прежнему образу жизни. Но и к хорошему быстро привыкаешь. Только по этой причине Чонгуку было сложно. И, наверное, в какой-то мере он считал себя виновным в разрухе в отношениях с женой. Именно он был инициатором свадьбы. И именно он был тем, кто заставил стать жену инициатором развода. Она же, Чонгук уверен, до сих пор его любила. Не зря ведь так сильно старалась забеременеть. Глупая женщина. Она бы взяла грех на себя, либо несла ребенка на собственном горбу. Чонгук, несомненно, помогал бы деньгами, но чтобы видеться с ребенком — нет. Только одна мысль об этом приводила его в неистовство. Он свирепел на глазах: сжимал зубы, да так, что сводило скулы. А взгляд его темных очей становился еще темнее и не предвещал ничего хорошего. Наверное, не будь Тэхен таким распутным, раскрепощенным и дерзким или даже вызывающим, Чонгук был бы рад тому, как сложился их разговор. Сейчас же, лежа на спине, он прокручивает встречу с Тэхеном снова и снова, снова и снова. До тех пор, пока дрожащими руками не берет полупустую пачку сигарет и не выуживает очередную порцию яда. — Последняя, — говорит в пустоту, затягиваясь до рези в горле и последующем кашле, заранее зная — это не так работает. Он слишком много выпил — выдает себе вердикт, задерживая взгляд на тексте. В момент одурманивания он не давал отчета своим действиям. Пальцы действовали отдельно от головы. Видимо, алкоголь после небольшого сна начал действовать сильнее. Или последняя, выкуренная десятью минутами ранее сигарета напрочь отбила мозги. Последние нервные клетки предпочли действовать, а не прятаться, зажавшись в углу. "Тэхен, это Чонгук. Ну ла, ты ведь знаешь, что этоя. На самои делео я пришел вовсе не зае теи, чтлбы сказаит тебе те слова. Ну ты понял, ла, какие? В общем, на самом деле я лействительно был бы рад иметь иакого сына. И действительно очень долго лумал об этом. Когда-то у меня должен был родиться сын. Но я сам этого не зпхотел. А когда увидел тебы, все поменялось. Ге знаю, почему именно ты... А может, я уже тогда понял то, что дошло до меня только сейчас. Тэхен, на самом делеь я пришел совсем из-за дрвгошо. Знаешь, как сложно мне былр, когда ты трубку не брал? Тв хотел наказать меня, так? Это все потому, что я ответил на таой поцелуй? Именно из(за этого я и несся к оебе домой. Хотел увидеть тебя, еще раз понять: тв нуэен мне. Нужен как воздух. Мне сложно, поверь. И я такой трус... Не зеаю, можно ли это назвать тем, что ты мне нравишься. Но у меня точно есть к тебе чувства. Знаю, я больной ублюдок. Я не должен говорить тебе такик вещи, а ты не должен их знать, и тем ьолее не должен оттягощать твою жизнь этими ненущными тебе знаниями. Но ты дей, твительно стал для меня кем-то иным. Я до сих пор не уверен, но хотел был попробовать, чтобы понять. Но все что я мог — сказать тебе то, что сказал. Короче, я полный кусок дерьма. Тв не должен меня слушаиь. Не доджен меня терпеть. Тэхен, прости". Он и не помнит, когда это напечатал. Пока курил или уже после? Телефон был отложен. Лежал с боку, на постели. Экран не потух, потому и привлек внимание Чонгука. Когда вновь было прочитано то, что он хотел отправить, готов был выдрать все волосы на голове. Он обрадовался тому, что мозг его все еще соображал в тот момент, и благодаря ему Тэхен не получил этого сообщения. Стало так стыдно. Чонгук мгновенно стер сообщение, откинул телефон от себя подальше и поспешно улегся поудобнее, закрывая глаза. Проспал он до самого утра. Проснулся оттого, что будильник звенел назойливо долго. От дурманящего запаха перегара, исходящего от него, Чонгука затошнило. Он согнулся в три погибели, на ощупь нашел телефон и наконец смог выключить будильник, долбящий по черепной коробке веселой мелодией. Только после того как живот отпустило, Чонгук откинулся на подушку. Лег плашмя на спину. Капельки пота, стекая по вискам, прятались в вороте изумрудной футболки. Чонгук не хотел вставать, не хотел никуда идти. У него отсутствовал стимул появляться сегодня на работе. И ему было все равно, найдется ли тот пропавший парень. Было все равно, жив ли он или давно уже мертв. Чонгуку снился сон. Правда, он не особо помнил, о чем он был. Что-то было в нем такое... Сердце его трепыхалось, а дыхание сбилось. Он спал беспокойно, то и дело поворачивался с боку на бок. Ворчал что-то, ругаясь под нос, а в следующий момент замолкал и, кажется, улыбался. Он будто тонул. Спешил куда-то. Но вместо земли под ногами было болото. Он шлепал по нему, уверенный: это земля и ничего более. Ноги его с каждым шагом утопали все сильнее. Ботинки хлюпали, так и норовя слететь с ног. Но Чонгук упорно шел вперед, не замечая, как колени уходят под землю. Оставшись на месте по пояс в болоте, он оглянулся по сторонам. Черные вороны гаркали над головой, вихрем кружили вокруг него. Они напоминали торнадо или же маленький смерч. Крючковатыми когтями цепляясь за рубаху, сдирали кожу вместе с тканью. Капельки крови, словно сердоликовые камни, стекали по предплечью. А затем тонули в темноте. Он больше не видел их, лишь чувствовал боль. Пытался зажать раны руками, а в итоге смотрел на ярко-алые разводы. Внезапный нечеловеческого рода вскрик отчаяния заглушил воронов, и Чонгук замер, забыв о боли, и о том, что скоро потонет. Жижа была ему по грудь. Встрепенувшись, посмотрел по сторонам, силясь найти источник столь непомерного желания выжить. Но натыкался только на скрюченные угольно-черные стволы деревьев. Тонкие костлявые ветви были усеяны шелухой, и ни единого листочка не присутствовало на них. Обугленные, сгорбленные, завывающие страшным скрежетом пережитого кошмара. Чонгук вновь услышал крики, только теперь они были ближе. Он стал двигаться упорнее, но это лишь привело к неминуемой гибели. Ночью он проснулся в поту. Тело билось в конвульсиях от озноба. Чонгук жадно хватал сухой воздух ртом, будто и правда задыхался. Грудь сжимало, словно сидел на ней кто-то. О ребра билось жалкое сердце. Воздух, сделавшийся горячим, обжигал легкие. Язык прилип к небу, а губы были сухими, лишенными влаги. В следующий раз уснул он не сразу, но когда сделал это, больше не видел обугленные стволы. На сей раз под веками распустились аквамариновые цветы. Только тогда Чонгуку удалось поспать, не елозя и не сбивая простынь в колтун во сне. Вроде бы он улыбался. Ему было хорошо. Спокойно. Отсутствие надлежащего сна и вещества, не делающие с организмом ничего хорошего, превратили Чонгука за один вечер в обескровленного на вид человека с синими разводами под глазами. Впалые щеки очертили скулы, которые стали похожи на острие ножа. Изо рта пахло так, будто его обоссали сраные бездомные кошки. Хмыкнув собственному отражению в зеркале ванны, Чонгук набрал пригоршню воды. Омыл лицо ледяной водой, которая тут же вкупе с контрастным душем взбодрили мужчину. По пробуждении Чонгук чувствовал себя разбитым. Казалось, он упал с пятнадцатого этажа. Он еле волочил ноги, когда пытался дойти до ванны. Собрал все углы квартиры бедрами. Его мучила жажда, да так, что во рту пересохло. Голова раскалывалась, в ушах звенело. Чонгук ощущал себя ходячим мертвецом. Восставшим зомби с вываливающимися мозгами, или утопленником, выбравшимся из помутневших сточных вод. Сейчас, умывшись, стало лучше. Спустя пятнадцать минут Чонгук сидит на кухне и бьет себя по губам. Как он мог допустить мысли о том, что ему все равно на пропавшего мальчонку? Ведь лет ему не больше, чем Тэхену. Его ищут друзья, ищут близкие люди, а Чонгук из-за какой-то неразделенной симпатии разбросался такого рода мыслями. Если он не найдет, то кто тогда постарается для них? К тому же, у него запланирована встреча с капитаном тридцать девятого участка. Давясь наспех приготовленными сэндвичами с беконом и яйцом, Чонгук натягивает темно-голубую униформу. Стряхивает крошки, упавшие на живот, и скорее спешит к двери, параллельно сканируя взглядом квартиру на наличие вещей, которые способен после веселой ночки позабыть увести с собой. Тут же спохватившись, возвращается назад и разочарованно вздыхает. Разбитая накануне лампа так и осталась лежать на полу. Пол усыпан стеклянными крошками, и удивительно то, почему он ни разу сегодня на них не ступил. После работы вновь придется заглянуть в тот магазин бытовой техники, что стоит на углу дома. А после ужина еще и пропылесосить и полы помыть, чтобы уж наверняка. — Тц, — цыкает. Он бы хотел себе врезать за беспечность и разлад с внутренним спокойствием. Правда, душить себя мыслями на данный момент вовсе не время. Забот и дел у него по горло. Хватает и без самобичевания. Чонгук хватает смятую пачку, лежащую на тумбочке возле кровати. Наспех засовывает в карман и только после этого благополучно добирается до работы. Конечно, он бы соврал, если бы сказал, что не волнуется. Сейчас все в корне изменилось. Помимо дурных мыслей Чонгука поглощает предвкушение от встречи. Он еще не решил как лучше себя вести, но уверен: ему подвластно справиться с проблемой, нависшей над ним коршуном. Разве были проблемы, которые он не мог решить? Он же Чон Чонгук, капитан пятнадцатого участка, так неужели он не разберется с тем, что тревожит его сердце и беспокоит струны души? Херня вопрос. Однако как только он видит умиротворенного Тэхена, с улыбкой на устах что-то печатающего в телефоне, сердце ухает в район пяток. А потом и вовсе замирает, когда офицер, увидев его, с нежным румянцем на щеках приветственно машет рукой. Капитан желает провалиться под землю, лишь бы не задыхаться, бросившись обнимать Тэхена, спрятав кончик носа в ворохе летней травы. Он остается на месте, словно Чонгук не человек вовсе, а неподъемная гора груды железа. Выдает состояние только дрогнувшая рука, зажавшая дверную ручку до хруста в костяшках. Дернув кончиком губ, резко тянет дверь на себя и буквально влетает в кабинет. Вся выдержка исчезла, испарилась и унеслась по ветру. Чонгук не имеет способности давиться неправдой, потому сглатывает вязкое осознание. И единственное, что он желает — чтобы Тэхен не подходил к нему хотя бы в течение часа. И если бы он знал, каково сейчас офицеру, осознал бы — его желание, по сравнению с Тэхеновым, не вступающая ни в какое сравнение потеха. Ворох документов, которые необходимо было просмотреть, записать, отсканировать или же заполнить погрузили капитана целиком и полностью. Без возможности встать из-за стола, он заполнил электронный документ, тут же после того как была завершена данная работа, взялся за блокнот, куда записал вопросы, которые он собирался задать капитану тридцать девятого участка. Чонгук и не заметил, как быстро пролетело время. Спустя час вместе со скрипнувшей дверью в кабинет пробирается перезвон музыки ветра, отвлекая от монотонной текучки. Лицо обдает порывом сухого жаркого воздуха, и если бы не вентилятор, стоящий на столе, капельки пота скатились бы по щекам вниз, омывая ворот рубашки мертвенным индиго. Чонгук лишь бросает косой взгляд на нарушившего тишину, не обращая к нему полного взора, а затем вновь уставляется в монитор компьютера. — Отец. От этих слов Чонгук дергается, словно ощутил жалящий удар кнута, но ни один мускул на каменном лице не вздрогнул. Тем самым мужчина не выдает себя, хотя рука, покоящаяся на колене, стискивает ткань брюк, едва ли не разрывая по швам. — Что? — голосом, не выражающим ни единой эмоции, спрашивает у Тэхена, стараясь не смотреть в подведенные черным карандашом глаза. — О, так значит, мне все же можно так к Вам обращаться? — с некой ноткой сарказма интересуется офицер, плюхаясь на стол. Он разворачивается полубоком, чтобы видеть недовольное лицо капитана. — Ну так что, папаша. Кажется, мы собирались в участок, долго ты здесь засиживаться собрался? В итоге Чонгуку не удается и дальше смотреть в экран. Он наталкивается на плещущий озорством огонек в насмешливом взгляде и закатывает глаза, смахивая необходимые документы, подготовленные им заранее, в кожаный прямоугольный портфель на металлической застежке с ремешком. — Слезь, — требует, направляясь к двери. *** — Смотри, — в пухленькой протянутой к нему руке зажаты цветы эшшольции, — красивые, правда? — Очень, — улыбнувшись, он треплет мальчика по волосам. — Мне идет? — ребенок, получив удовлетворительный ответ, заливисто смеется. Эшшольция, держащаяся за ухо длинным стеблем, поблескивает каплями дождевой воды на выступившем после полумрака солнце. Он смотрит на него внимательно. Улыбка и глаза, прикрытые от смеха, заставляют его улыбнуться. Подросток берет пухлую, совсем еще детскую руку в свою, уже повидавшую немало забот, сжимает и тянет на себя. Он утыкается в молочную щеку, до боли в легких вдыхает едва уловимый запах детского порошка, купленного им накануне. Ребенок смотрит на него вопросительно. Он все еще улыбается, касается цветка пальцами, а потом ими же тянется к округлому кончику носа. — У тебя руки пахнут травой, — говорит подросток, сильнее утыкаясь носом в раскрытую ладонь. — Это плохо? — мальчик выгибает бровь, забирается на колени подростка и усаживается поудобнее. Тот подхватывает его за выступающие из-под футболки ребра, которые можно пальцами пересчитать. К сожалению, он зарабатывает недостаточно, чтобы прокормить и себя, и его. Довольствуются они малым, но им куда лучше остальных — они живут вдвоем. — Отчего же? — подросток обнимает мальчика со спины, утыкается носом в загривок. — Ты вкусно пахнешь. — Я пахну как лето. — И то верно. — Или как весна. — Или как весна, — подтверждает эхом. — Мы пойдем на качели? — Пойдем. Они идут бок о бок сквозь заросли кустарников и высокой травы. Когда выходят в город, он чувствует, как его руку сжимают сильнее. На него смотрят два испуганных глаза. — Почему ты боишься их? Подросток останавливается и треплет мальчика по макушке. — Не знаю, — пожимает тот плечами, надувая губы. — Они страшные. — Когда-нибудь ты перестанешь их бояться. Он тянет мальчика за собой, но тот упорно стоит на месте, переминаясь с ноги на ногу. Он хочет поторопить его, сообщить, что времени у них не так много, но вместо этого обнимает, поглаживая по спине. — Они тебя не тронут, — шепчет на ухо. — Смотри, люди идут и не боятся. Для них предназначены пешеходные переходы, на которые "монстры" не ступают. Поэтому если будешь ходить там, где остальные, они тебя не тронут, — объясняет он ему. — Пойдем. Ребенок наконец-то обретает способность двигать конечностями, поэтому скорее спешит следом. И вот он уже сидит на огромной для его роста железяке, что при каждом повороте скрипит, и заливисто смеется. Подросток, глядя на него, еще сильнее раскачивает карусель. После того как он вдоволь накатался на старых качелях и каруселях, требующих ремонт, лижет отдающее ванилью мороженое. Он не знает, что такое деньги и как их зарабатывают. Ему только предстоит узнать об этом лет так через десять. Обременять его, такого для него маленького, до сих пор верящего в чудеса и магию, подростку не хочется. Денег у них не так много. Но это не проблема. Сегодня ради улыбки на детских устах он пожертвует своей порцией ужина. Мальчику он скажет, что уже покушал на работе. Все как всегда. Ему не жалко денег на него, он должен хорошо питаться, чтобы вырасти большим и сильным. Но если взглянуть на него, можно заметить выпирающие из-под ворота футболки, в два раза больше него, костлявые ключицы. Ему больно от этого зрелища. Он отворачивается в бок. — А я сегодня опять один ночевать буду? — Я постараюсь освободиться пораньше. — И тогда ты прочтешь мне сказку? — Обязательно прочту. Мальчик запрыгивает на него, как обезьяна на ветку могучего дерева, и виснет на шее. — Спасибо! Я люблю тебя. — Я тоже тебя люблю. Подросток подхватывает его под пятую точку и идет вместе с ношей до самого дома. Ему не удалось вырваться раньше. Пока он идет по улицам, тьму которых развевают уличные фонари и яркие неоновые вывески клубов, чувство долга и ответственности за брошенные слова сжирают изнутри. Замок на залатанной как попало кофте давно уже выглядит непригодным для дальнейшего использования. Покоцанный он стал оттого, что парень все время его дергает. Невроз докучает. Подросток его вымещает на замке. Мальчик давно уже спит, подложив ладони под щеку. Кончики лепестков эшшольции, покоящегося на прикроватной тумбе, слегка завяли, но при этом цветок не утерял очарование. Хоть он давно уже мертв, выглядит все таким же добродушным и ярким. На ощупь он все еще мягкий. Смотрится на постельном белье светлых тонов рядом с медово-горчичной макушкой он как родной отголосок, что был сорван дополнить картину или стать последним ее штрихом, предзнаменовавшим завершение. Пухлая щечка, подрумянившаяся от ветра, задувающего из приоткрытого окна и небольших щелей меж деревянных брусков дома при соприкосновении с губами делится холодом. Кровать прогинается, когда он ложится рядом и сжимает ладонь, переплетая пальцы. Между головами остается пространство, заполнившееся лежащим на подушке цветком. *** Рана на лице затянулась и слегка поблекла, однако Юнги до сих пор помнит едва уловимый свистящий ветер, пронесшийся в тот момент над головой. Откровенно говоря, хоть его едва задело, но при иных обстоятельствах, в других условиях и в другом месте данная царапина могла послужить его кончиной. Иногда он слишком заигрывается. В такие моменты грань между реальностью и изображениями в голове размывается. По счастливым обстоятельствам Юнги ни разу не получал серьезных увечий. Это не значит, что ему и дальше будет вести. Юнги бы стоило задуматься о другой стороне медали, но он о ней не то чтобы не задумывался, он даже не знал о ее существовании. В его мире, разросшимся в голове злокачественной опухолью, планы никогда не проваливаются, а череда событий идет так как и должна была идти изначально. Плавно, без лишних поворотов. Хосок натолкнул его на иные мысли, и теперь Юнги уже не так самоуверен. Нет, он, конечно, знает наверняка, что этот пацан ничего ему сделать не сможет, но теперь утверждение о том, что ему все подвластно кажется несусветной глупостью. Он тоже человек, и вполне возможен исход, в котором ему не повезет. Это все не так уж и важно, потому что планы все еще не осуществлены. Они на стадии разработки, и пока еще не готовы показаться во всей красе Хосоку. Игра началась, сколько же продержится Хосок? Не сдохнет ли он раньше? Хосок вообще сдохнуть не должен. По крайней мере, пока. Только поэтому Юнги спускается к нему. Только затем, чтобы проверить, все еще ли тот дышит. Ему вовсе не улыбается перспектива все время находиться рядом с бессознательным существом. За сегодняшний день Юнги навещает Хосока второй раз. Он тяжело вздыхает: пластиковый контейнер не тронут. Хосок приходит в себя только в те моменты, когда Юнги тормошит, либо же поглаживает его по взмокшим волосам. В такие моменты Хосок хватает его за руку и называет именем своего парня. Он явно бредит, ведь если сравнить его, Юнги, и парня Хосока... Они совсем не похожи. А Хосок упорно зовет его, сжимая бледную руку. Волосы рассыпаются по подушке весенним дождем, сбиваясь в колтуны. Испарина на испещренном глубокими морщинами боли лбу не исчезает вот уже третий день. Хосок в забытье что-то шепчет себе под нос, извиваясь на смятой простыне ужом. Рана его вновь открылась. Юнги аккуратно приподнимает футболку, обрабатывает рану антибиотиком, а затем заматывает свежим бинтом. Просидев рядом с Хосоком, у которого либо нет желания приходить в себя, либо же он от натиска уготованной судьбой преград на жизненном пути решил больше не пытаться с ними бороться, Юнги решает стереть грязь с побледневшей кожи. Намочив старую футболку, что лежала подле душевой кабинки, он возвращается к Хосоку, ни на йоту не сдвинувшемуся с места. — И почему ты такой? — задает вопрос в пустоту. Юнги молча протирает грудь, опустившись ниже, проходится смоченной в воде футболкой по впалому животу. Только когда переходит к очерченным скулам, ставшими за последние сутки настолько же отчетливыми, насколько выпирающие ключицы из-под ворота футболки, затрепетавшие веки приоткрываются. Юнги не видит. Он думает о том, что вид сегодняшнего Хосока нравится ему куда больше, чем то, как он выглядел вначале их встречи. Худенький, посинелый и уставший. Он больше похож теперь на куклу, чьи шарниры повылетали от того, что ее постоянно дергали за ноги и руки. Нет, Хосок не выглядит сломленным, он выглядит так, будто очень вымотан и устал. Слегка потрескавшийся, но не до той степени, когда от одного прикосновения рассыплется. — Ч-что ты делаешь? — хриплый голос Хосока, откровенно говоря, выводит из транса вдобавок к сознанию еще и сердце. Он не собирался умирать, чертов ублюдок. Юнги уже успел испугаться. — А ты как думаешь? — он прекращает намыливать Хосока и как будто специально оставляет футболку аккурат на носу. Хосок же, столько дней не приходивший в себя, не может поднять руку и лежит, дыша через рот. Когда ему это надоедает, он говорит Юнги: — Убери. — Ладно-ладно, — тот, сдавшись, выполняет просьбу и замирает, попавшись в сети омута. — Эм, у тебя глаза слезятся, — выдает, возвращаясь на место. Юнги усаживается на излюбленное место — стул. Оттуда удобнее наблюдать за Хосоком. Тот пытается, приподнявшись на локтях, сесть. Ему это не удается: из-за раны, при каждом движении напоминающей о себе, и из-за отсутствия энергии Хосок валится обратно. В итоге он больше не пытается сесть, вместо этого молча лежит и смотрит в потолок. Руки сложены на животе, словно у трупа, лежащего в гробу из темного дерева. — Ты каждый день приходил сюда? Юнги достает из кармана смятую пачку сигарет и зажигалку. Непринужденно, будто это обыденное дело и нет в нем и намека на преднамеренные действия, отвечает: — Да. Краем глаза Юнги подмечает то, как изменился в лице Хосок. Он смешно морщит нос и усилием воли поднимает тяжелую руку, прикрывая нос. — Что, не нравится? — Юнги усмехается, слегка наклоняясь вперед. Хосок на его вопрос мычит что-то нечленораздельное и отворачивается к стене. Футболка ему явно большая. Она свисает с плеча, к тому же широкая и длинновата для него. Юнги видит, как выпирают позвонки на спине. Совсем исхудал. — Привыкай. — Раньше ты не курил, — бубнит тот в ответ. — Если бы знал, что ты не приемлешь запах сигарет, давно бы начал. Что ж ты молчал? — Обязательно издеваться надо мной? — А ты как думаешь? Хосок поворачивается к нему, устремляя полный мольбы взгляд. Капилляры на глазном яблоке полопались, и теперь Хосок, утирающий щеки тыльной стороной ладони, вновь похож на ребенка с этими поникшими плечами и спутанными волосами. Рот открывается, но не успев и звука произнести, закрывается, будто Хосок обдумывает, стоит ли вообще что-то Юнги говорить или лучше попридержать суждения при себе. Он лежит на боку, молча смотрит на немого Юнги, на сигарету, зажатую меж губ. На сизый дым, поднимающийся к потолку. Густой ментолово-табачный запах заполняет его легкие, от чего Хосок, закашлявшись, жмурит заслезившиеся глаза. Ким не курил, и Субин с Ёнджуном тоже не курят. А Юнги вот курит, но ему, конечно же, все равно, что другой человек, находящийся в одном помещении с ним, не выносит запах сигарет. Прокашлявшись, Хосок сиплым голосом говорит: — Почему? Тебе нравится издеваться над другими людьми? Тебе это приносит удовольствие? Просто скажи, что случилось. Может, тебе недостаточно внимания или ты просто одинок... На мгновение рука со сжимающими пальцами сигарету дергается, как и мускулы на лице. — Заткнись, — рычит Юнги. — Если ты одинок и некому тебя выслушать, я готов помочь... — Заткнись. — ... и тогда тебе не придется больше никого убивать или красть и держать взаперти. Ты можешь мне все рассказать, я помогу... — Заткнись! — кричит Юнги, швыряя стул в стену. Хосок вскрикивает, зажимая ладонями уши и теперь уже плачет навзрыд. А Юнги, злой как черт, медленными шагами подходит к нему. — Ты не имеешь право говорить мне такие слова, — произносит каждое слово с нажимом, чтобы до Хосока наконец дошло, — поэтому просто лежи молча, понял? Иначе я тебя ударю. Ты этого добиваешься? Конечно, нет. Поэтому просто заткнись и не суйся не в свое дело. — Неужели тебе нравится, когда тебя боятся? У Юнги никогда и в мыслях не было напустить на другого человека страх. Он не хотел, чтобы его боялись и никогда и не думал стать персонажем, которого будет осуждать чуть ли не весь город. Когда Юнги внезапно превратился в серийного убийцу, он просто преследовал свои цели, не более. Юнги и не думал становиться тем, кого будут сравнивать с лютыми маньяками. Ему вовсе не нравится, когда им запугивают маленьких детей. Не нравится, когда молодежь перешептывается и боится гулять по ночам. Нет, ему не доставляло удовольствия отнимать чьи-то жизни, и никогда в жизни у него было цели убить человека. Юнги, на самом деле, всегда был добрым и отзывчивым. Он помогал старушкам перейти дорогу, кормил бездомных кошек и собак. Он максимально аккуратно носил вещи, чтобы затем отдать их в детские дома. Тем ребятишкам, которые в этих вещах нуждались. Юнги работал так много, что под конец рабочего дня едва ли мог доковылять до дома. И даже будучи в подростковом возрасте, Юнги не знал как отдыхать в клубах. Он знал, как они выглядят изнутри, только потому что работал в них, но у него просто-напросто не было сил посещать их вне рабочее время. Если бы можно было собственными глазами, будучи подростком, посмотреть на сегодняшнего себя, молодой человек ужаснулся. Он и не думал вырасти таким. — Не нравится. — Тогда зачем? Отпусти меня. Я никому ничего не скажу, обещаю. У Юнги на мгновение щелкает в голове. Он глядит на себя со стороны и не находит человечности. Совершены ошибки, с которыми вовек не расплатиться, однако в то же время, отпустив Хосока, у него мог появиться шанс искупить грехи. Хотя бы просто поверить в это не так уж и сложно, тогда бы стало легче... Юнги помнит все и забыть произошедшее никогда не сможет. Столько напрасных жертв, они не должны были проститься с жизнью просто так. Он не может отпустить Хосока. Не сейчас. — Не придумывай. — Прошу, — скулит Хосок. Под тусклыми светом лампы его виски блестят, словно серебристые лампасы на штанах. Это ничуть Призрака не трогает, и не раздражает отчего-то тоже. — Юнги, отпусти. Но Юнги не слышит. Он уходит, оставляя Хосока один на один с собой и своими страхами. С несбыточными желаниями. С попыткой, разбившейся вдребезги. И с реальностью, чье немилосердие по отношению к нему каждый день становится все отчетливее. Можно было подумать, это скулит щенок, ну никак не человек. Хосок впервые обвиняет жизнь в несправедливости так жалобно. Он почти не слышит шебуршания, все его внимание сегодня сосредоточено лишь на себе.