"Крошка, ты ведь не решил валяться весь день в кровати, так?"
"У меня пары во вторую смену", — отвечают мгновенно, окончив предложение смайликом с закатывающимися глазами. Отлично. Ëнджун не выглядит ботаником и тем, кто сидит за учебой 24/7, но и за показушной глупостью и наивностью по пытливым глазам можно разглядеть в нем остроту и широту ума. Так что не стоит Тэхену так сильно переживать за оценки друга."Это хорошо. Но зачем ты так рано проснулся? Мог бы еще дрыхнуть без задних ног".
"Я за тебя переживал", — честно отвечает Ëнджун. — "По твоему голосу было понятно, что у тебя... грубо говоря, нервный срыв. А еще меня Субин разбудил. Они вчера с Кимом, видите ли, пили, а мне ничего не сказал! Сегодня в институте мы с ним должны встретиться. Я просто за него переживаю"."Почему?"
"Ну, знаешь, он идет через дворы. Через не очень хорошие дворы. Ладно, это не важно. Лучше скажи, что у тебя случилось?"."Чонгук молчит. Это не есть хорошо".
"По-моему, он всегда молчит"."Не всегда", — не соглашается Тэхен, но быстро меняет свое мнение. — "Да, молчит, но сегодня по-особенному".
"И как ты это понял?", — кидает смеющийся смайлик, заставляющий уголки губ тесниться к мочкам ушей."Это другое молчание, напряженное. Кажется, его чем-то задели".
"Так спроси, в чем дело? И дело с концом"."Я так не могу".
"Чего ты боишься? Того, что тебя осудят за вопросы или за правду, которая обрушится на твою голову?". Тэхен застывает и тупо смотрит на экран. И правда, что больше всего на данный момент его страшит? Он думал то, что останется проигнорированным, а еще то, что Чонгук действительно ткнет его носом в дела, в которые он не должен лезть. А сейчас, после слов Ëнджуна, скрытый смысл терзаний чешет грудь и горчит на кончике языка истинным смыслом. Тэхен знает наверняка то, что Бомгю не приемлет ориентацию, которой "болеет" Тэхен. И, возможно, капитан Ким на его стороне. Было глупо отрицать факт того, что он мог что-то в порыве отступления перед капитаном Чоном ляпнуть что-нибудь эдакое, однако Тэхену вот совсем не хотелось зарывать себя живьем. Именно поэтому он думал о чем угодно, но только не об этом. Одно дело, когда такие сопляки, как Бомгю, за счет других стараются выделиться и превознести себя на пьедестал, упирающийся ребром в небо, а другое, когда взрослые люди, должные себя вести толерантно по отношению к молодежи и их взглядам на жизнь, ну или хотя бы делать вид этого самого толерантного отношения и принятия других норм, на самом деле делают все иначе. Чонгук вот никогда Тэхена не упрекал за его виды на парней, делает ли то же самое капитан Ким — он сомневается. Неужели, если эта та действительность, которую так хотел познать Тэхен, то Чонгук теперь ведет себя так по его вине? Неужели его действительно так задевают колкие фразы на его, Тэхенов счет? Он не должен принимать все так близко к сердцу. В конце концов, это только его, Тэхена проблема. Так неужели напряжение, повисшее в салоне автомобиля, вызвана словами капитана Кима в отношении Тэхена? О, тридцатиградусная жара, быть может, не нужно? Спасибо, конечно, Ëнджуну, что открыл ему глаза, но теперь от этого открытия вдвойне хуже. Бардачок открывается по случайности со стуком, и даже этот звук, резво вскочивший в салон, не выводит Чонгука из задумчивого транса. Тэхен быстро подцепляет пальцами завалявшуюся бутылочку и пытается заглушить сухость, скребущую глотку. Нет, не помогает. — Мне тоже оставь. Вздрогнувшая рука опрокидывает часть воды на воротник и грудь, где она впитывается из-за жары почти мгновенно. — Хорошо, — криво улыбается офицер, передавая открытую бутылку капитану, и тут же краснеет, когда осознание того, что прямо сейчас с помощью горлышка между ними совершится непрямой поцелуй, скручивает спазмами желудок. Тэхен сглатывает слишком громко вместе с тихим глотком и кадыком, вздернувшимся к подбородку, а затем возвратившемуся назад. Вязкая слюна застревает где-то в трахее, мешает функционировать воздуху в прежнем ритме. В районе солнечного сплетения огнем горит вожделение, и у Тэхена, как у собаки Павлова, выделяется все больше слюны. Кончик языка едва заметно мажет по искушëнным губам. Отдернуть себя хоть удается не сразу, но все же после того, как во влажные от пота пальцы возвращается бутыль, которая тут же кренится на бок, дрожь тела волной разливается до конечностей, а затем так же внезапно, как появилась, тухнет, оставляя после себя выжженное поле бое. В честь победы над порывом притянуть Чонгука к себе и заменить горлышко бутылки своими жаждущими поцелуя губами, Тэхену удается на раз-два закрутить крышку и отправить бутылку в полет обратно в бардачок. Нет, сидеть так близко к Чонгуку и пить с ним из одной бутылки сродни самоубийству. Где там его Ëнджун? Его спасительная соломинка."Я только сейчас подумал об этом. Ты прав, скорее всего".
"Да забей на хуй на всех, кто косо смотрит на тебя или говорит непристойности. Ты ахуенный, что еще нужно?" Жар опаляет щеки и кончики ушей. Тэхен смотрит на свое покрасневшее кораллами лицо и не знает, что ответить на такое заявление. Ëнджун до жути фантастический человек. Как вообще можно одними словами переворачивать все с ног на голову? Тэхен слегка, совсем слегка завидует Ëнджуну. Его стойкости и готовности к бою по любому поводу. В защите своих границ и отстаивании своей правды. К готовности прийти на помощь, даже если этого не требуют, а еще к способности слушать и загонять гвозди в гроб к враждебно настроенным против Тэхена людям."Ты думаешь?"
"Я не думаю, а знаю, потому что вижу тебя насквозь"."Это пугает"
, — шутит Тэхен. "Меня не стоит бояться. Вот если бы я был на их стороне, то да. Ладно, я шучу. Но, Тэхен, я говорю правду. Забей хуй на них. И не чувствуй себя ущербным. Это они ущербные, потому что узколобые и не видят дальше своего носа. Мир ведь такой огромный, а они, как старики, застряли в эпохе объединенного Силла. Чтят традиционные заключения брака и сожительства. И, по-твоему, стоит на них обижаться, да и вообще обращать внимание? Я вот считаю, нет. Потому что видят они только то, что хотят видеть. Ну пусть дальше так и живут, если им нравится. Мы не в силах изменить мир, зато в силах изменить собственную жизнь. Если ты выбрал какой-то путь, так иди по нему несмотря ни на что. Ты, Тэхен, не боишься заявить миру о своей ориентации, это снаружи, а внутри же прячешься под слоями кирпичного здания. Постоянно думаешь, а правильно ли поступаешь, а что делать дальше? Какая разница, правильно или нет, главное, как ты видишь мир, и что ты хочешь в него привнести. Хочешь, чтобы людей с нашим мышлением стало меньше? Так дерзай и кори себя дальше. Если нет, иди с широко раскрытыми плечами и высоко поднятой головой. Раз уж ты и так заявляешь о себе всем, то и потом не стоит грызть себя за это. Ты все делаешь правильно. Нет неправильных людей, мы просто разные. Почему-то брак между мужчиной и женщиной является правильным, а между мужчиной и мужчиной или женщиной и женщиной нет. В природе существуют гермафродиты. Значит, нет в нас никаких отклонений. Мы нормальные, запомни это, Тэхен, и не давай себя в обиду". Но он уже дал себя в обиду. И давал неоднократно. Он не такой сильный, и не способен был противостоять группе, состоящей из семи человек. Это, не считая остальных одноклассников, которые хоть и не клеймили тело своими устоями, но зато делали это мастерски с помощью острого языка. Моральную давку никто не отменял. Они знали, как вывернуть Тэхена наизнанку, а учитывая возраст, в котором все это воспринималось безоговорочно, нетрудно сложить дважды два и получить точное решение. Как же тогда Ëнджун справлялся? Неужели его никто не трогал или он просто научился тщательно маскировать свои виды на парней?"Как ты справлялся?"
"О чем ты?" О, только не нужно делать вид, будто он ничего не понимает."Вредина".
"Вовсе нет"."И все же?"
"Я ведь такой обаятельный"."Да, это правда. Но я тебе не верю".
"Мне пришлось отстаивать свою позицию до тех пор, пока от меня не отстали. В детстве я был драчуном"."И тебе никто не помогал?"
"Я сам себе помощник. А ты?""Это долгая история. Я потом расскажу".
"Я запомнил. Ну, мне пора собираться. Еще обед и ужин отцу нужно приготовить, а то он сегодня в ночную. И точно будет ворчать, если я отправлю его на работу голодным. Как только появятся какие-нибудь новости, не забудь со мной поделиться"."Заметано. Может, встретимся завтра?"
"Было бы отлично. Я спрошу у Субина"."Буду ждать".
"До встречи, Тэхен"."До встречи, клубничка".
"Я же просил не называть меня так!", — возмущается Ëнджун, чем умиляет и забавляет Тэхена."Но мне ведь можно?"
"Ханыним, ладно". Тэхен улыбается и не замечает потемневший взгляд, направленный в этот момент на него. Он блокирует телефон и кладет его в карман темно-синих классических брюк. Когда поворачивается к Чонгуку, тот все так же смотрит вперед, только вот руль теперь сжимает в два раза сильнее так, что костяшки его пальцев белеют. Боже, что опять случилось-то? Тэхен лишних вопросов не задает, а когда они отъезжают на приличное от тридцать девятого участка расстояние, наконец слышит долгожданную речь, сбрасывающую оковы наваждения напряженности. После поворота, на котором чуть не протянула ноги парочка гуляющих в неположенном для пеших прогулок месте молодоженов, Чонгук дает знать офицеру о положении дел. — У нас есть фоторобот. Тэхен чуть слюной не давится. Он уставляется на Чонгука так, будто тот насильно всучил ему слиток золота в отнекивающиеся руки за не за что. — Фоторобот? — переспрашивает Тэхен на случай, если вдруг ему необходимо прочистить ушные каналы. Чонгук дает знать, что он не ослышался едва заметным наклоном подбородка. — Но как? Капитан Ким даже под дулом пистолета не стал бы делиться такой информацией. Разве он не боится, что мы можем сделать всю работу за них? — на что Чонгук беззлобно хмыкает. — Нет, отец, как вот так просто вам удалось повлиять на капитана Кима так сильно? Знаю я его, — бурчит под нос, — ни в жизнь ничего за просто так не делает. Нет, несомненно, он нас выручал, но, чтобы настолько... не знаю. И вообще, откуда у них фоторобот? — Сбежавший парнишка. Но мне не дает это покоя. Фоторобот, судя по всему, лежит у них давно, а они до сих пор не смогли найти хоть какие-то зацепки? Абсолютная пустота, — задумчиво озвучивает свои мысли капитан Чон. — Черт с ним, и мотивы капитана Кима меня тоже не волнуют. Главное, у нас теперь есть необходимая информация. Рост — 5,67 фунтов, вес — около шестидесяти килограммов. — Ну, а где фоторобот? — нетерпеливо отзывается офицер. О телосложении он подумает позже, сейчас главное узреть собственными глазами обрушившуюся на их город дьявольщину. Чонгук в подрагивающие руки передает смартфон, заранее открыв сделанное чуть ранее фото. Он смотрит на реакцию Тэхен. Тот поджимает губы и хмурит брови, рассматривая фотографию так, будто пытается разглядеть каждую пылинку на темной футболке Призрака. Со смартфона на Тэхена глядят опустошенные чересчур узкие даже для корейца глаза, полоска тонких губ и аккуратный нос. Щербатые щеки на круглолицем лице с выступающими ребром дна деревянной лодки скулами. Кожа похожа на наждачную бумагу: кажется, если прикоснешься, порыв желания тут же отдернуть руку будет клокотать в голове простреливающим до глухоты визгом. Волосы темной шторой свисают на глаза и виски. Бледные косточки ключиц настолько видны, что Тэхену приходится задавить желание накормить парня на фото наказом того, что человек, из которого слеплен фоторобот, кажется, на скорую руку — тот самый серийный убийца, о котором не знает лишь только ленивый. Офицер молча передает Чонгуку смартфон на светофоре. Через лобовое стекло взглядом цепляется за молодую мамочку в розовом платьице, толкающую бежевую коляску вперед. Какие бы попытки отвлечься ни были предприняты, образ Призрака не покидал черепную коробку. Подрагивал крыльями забившейся летучей мыши, небольшими, но одновременно с этим же острыми клыками вонзался в кожу, в тех же местах сразу начинало ощутимо зудеть, только где-то под кожей, а не извне. Угольками дотлевал где-то у глотки, низвергая в нее съеденный обед, который удавалось сдерживать отчасти концепцией натренированного и закаленного человека, видевшего за свою недолго прожитую жизнь вспоротое брюхо, размозжëнную голову, оторванные конечности. Тэхен не знает, почему образ Призрака произвел на него столь сильное впечатление, однако был благодарен Чонгуку, молчащему всю дорогу до места прибытия — их полицейского участка. Только когда капитан удачно припарковался задом, бросил: — Впечатлен? Еще бы, — хотел ответить Тэхен — неприязнь к парню, увиденному на фото, до сих пор настолько велика, насколько Тэхенова любовь к собственной матери, однако вместо этого с губ сорвался булькающий звук, поэтому он, запихнув не самые хорошие впечатления куда поглубже внутрь чрева, тут же замутившего в ответ, выдает простое, но лаконичное: — Да. — Я сейчас буду сканировать глазами видеозаписи, которые нам удалось получить. Ты присоединишься завтра. А затем буду просматривать документы, заполученные у капитана Кима. А ты... — Чонгук видит состояние Тэхена, нагнетать еще сильнее ему бы не хотелось. — Помнишь, недавно у дамочки в брючном красном костюме украли сумочку? Нужно написать отчет. — Хорошо, — соглашается Тэхен. — Я все сделаю. — Углубляться в данный момент в дело о Призраке ему бы не хотелось. Видеть жертвы в черно-белом цвете на страницах отчета... Не сейчас. Наверное, впервые с момента начала работы в полицейском участке Тэхен так усердно пишет дурацкий отчет о пропаже сумочки. Дамочка эта, лет пятидесяти, с головы до ног усыпанная запахом жасмина, от которого офицера чуть не прополоскало, с пеной у рта требовала немедленно найти виновника ее испорченного настроения. Она собиралась на день рождения подруги, а тут такое. Сумочку-то нашли быстро и вернули ее хозяйке тоже, только вот писать об этом так муторно и скучно. Обычно Тэхен вместо таких заданий играл в пасьянс на рабочем компьютере либо шерстил сайты знакомств, так, ради того, чтобы скоротать скорее время, а не пойти с кем-то на свидание, до тех пор, пока уши не скручивались в трубочку от ругани. Теперь же офицер все пишет и пишет, даже когда длинная стрелка на часах, перепрыгнув через короткую, минует час расплаты. Клацает клавиатура даже тогда, когда трут слипающиеся веки пальцы, которые обычно не остаются незамеченными. И даже когда на стол опускается все с теми же пальцами ладонь, обычно привлекающая внимание обожанием и тайным порывом скрепить с ней замок. Даже когда на плечо шелком опускается тепло и захватывает территорию чуть ниже, останавливаясь около кромки ключицы. Клацанье стихает лишь когда по затылку мажут мурашки от чужого дыхания, сорванного со словами: — Тэхен. Вместе с произнесенным именем его Чонгуковым полушепотом, офицера отпускает наконец и размазывает по креслу от столь вроде бы незначительной, однако же близости. — Да? Он не теряет лица, когда лентой скользит с плеча ладонь, чье тепло на плече заменяет тепло лета. Все еще тепло, но не то. Губы, иску́шенные до кровавых бусинок, теряются в вымученной улыбке. — Хватит, пойдем. Темнота накрывает город мантией, но не как зимой — внезапно и задолго до сна, а плавно, долгими движениями, позволяющими ей струиться рекой меж переулков высокоэтажек. Зима нутро наполняет морозной свежестью, лето — буйством распустившейся зелени. Тэхен вдыхает на глубину, при которой просто уже некуда воздуху распространяться в ширину; это немного сдавливает грудь посередине и бьет по ребрам. Не выдыхает чуть дольше, чем обычно. Стоит, прикрыв глаза, и позволяет ветру трепать сливающиеся с листвой липы позади него локоны. Вырывает из собственного мирка офицера резкий запах, от которого распахнутые глаза режет лезвием, затянувшим зрачки пеленой, внезапных слез. Огненно-рыжий фитиль с сизым пеплом и такого же цвета дымом, уносящимся прочь с ветром в сторону, противоположную от них. Профиль по левую руку выглядит напряженным и о чем-то то ли переживающим, то ли размышляющим. Короткие ногти впиваются в мягкую кожу, клеймят полукольцами луны светло-желтого цвета, быстро сменяющимся на бордовый. Поджатые в полоску губы — только бы не раскричаться — и не потому что обидно, и маленький зверек скулит внутри него от неправильности действий, а потому что действительно вредно, оттого волнительно за здоровье, и пусть не свое, но воспринимается так же. И даже чуточку сильнее. Смаргивает мутноту перед глазами в два счета. Кутается во вгрызающуюся куда-то глубже мечевидного отростка разочарование как в десять слоев толстых шуб, однако же слово — не воробей — уже не поймаешь. — Почему? — язык его всегда действует быстрее мозга. Но на данный момент так необходимо. Так надо, — чтобы попробовать убедить. Они ведь теперь не чужие, пусть и не родные по крови, а всего-навсего условно. Именитые друг другом. — Что? — не понимает Чонгук. Зажатая меж пальцев выкуренная наполовину сигарета давит на глотку изнутри, как предвестник ручьев, что обязательно останутся при нем. Он не позволит вкусить капитану скрытые ощущения от представшей картины. — Зачем вы курите? — Не любишь запах сигарет? — Не в этом дело. Вы ведь не курили раньше? — Я курил давно. — Вот как, — тихо произносит Тэхен. — Вам нравится? — Нет, — честно отвечает в ответ. Ощущение мышиных фекалий. Конечно, ему не нравится на вкус, а вот секундная разрядка все же наполняет изнутри спокойствием — это куда больше, чем нравится. Это необходимо, когда Тэхен врывается внутрь него без спроса. Оккупация успешна, только без насилия со стороны. Легко сдался — вот так просто порой, а думается — сложно. На деле же легче, чем обучить дитя ходить на горшок. Тэхен — его личная стигма на неопределенное количество лет (или же теперь уже навсегда). Только вот Чонгук не приемлет "навсегда". Слишком громкое заявление, пафосное, велеречивое. У Чонгука никогда не бывает "навсегда", но может быть надолго. Так он чувствует. Так уж сошлось — личный опыт, показавший капитану: "навсегда" — высокопарное слово, на деле же пустышка, без посягательства на данное ему определение. Навсегда вместе, да, и в один гроб? Смешно. Только вот смотреть сейчас на Тэхена и думать о нем же 24 часа в сутки кряду — похожее на "навсегда" и с недавнего времени уже не смешно. Надежда умирает последней — он будет следовать по этому пути, стремиться к снежинкам, опадающими на ладони пеплом. Иначе "навсегда". Наполовину выкуренная сигарета с оседающим пеплом на кончике смешивается с дымчатым асфальтом. — Тогда зачем? — Просто? — пожимает плечами. — Почему бы и нет? — Это вредно. — Жить — вот что вредно. — Я не хочу, чтобы вы заболели раком или свалились от инфаркта. — Все мы умрем. — Но все по-разному. — Но, где гарантия, что я не протяну ноги от того же самого рака или инфаркта, если перестану курить? Или что я обязательно поэтому отброшу коньки? Жизнь слишком коротка, чтобы думать о подобном. Не легче ли жить сегодняшним днем? — Нет, не легче. Мне не легче. Чонгук видит, как сжимаются руки в кулаки, и как натягивается персиковая кожа на костяшки. В местах, обычно разбитых до царапин и ран во времена юношества, где на чужих-родных иной раз можно уповаться на бережливое отношение, так, будто он пианист, а не кто-то иной, бледнеет цвет до белесого. — Хорошо, — он вздыхает. Капитан для себя решил, только вот сегодняшний день выдался тяжелым. Минутная слабость, — разве иногда нельзя? А по-честному — забылся. — Что "хорошо"? — Я брошу, хотя и не начинал. Пойдем за мороженым, ты же хотел? — Пойдемте, — взгляд Тэхена смягчается. — И простите, что говорю такое. — Ты же, как-никак, теперь мой сын. Я должен быть авторитетом для тебя, — по факту — любовником, парнем, любимым. — Н-да уж, такому отцу можно только позавидовать. — Вот же! — треплет зелень ладонью Чонгук в унисон со звонким смехом. — Паршивец. — Но мне правда не хотелось бы навещать вас в больнице. — Этого не случится. — Обещаете? — Я не могу обещать того, в чем не уверен. Но постараюсь. — По сути это ваша жизнь и вы вправе делать с ней что захотите, но я правда не желаю, чтобы... — Я понял. — Спасибо. Мороженое сегодня особенно холодное и не для одного — двоих, и вместе с тем же приторно сладкое, как касание губ вечером случайности. Как то, что скрыто под ворохом незнания стороны похожей или же одинаковой, вместе с тем же грубой, сдирающейся изо дня в день, коркой покрытой. Но никогда никому, только себе, и один — другу, второй — завивающемуся сизой спиралью дыму. Скрывать взаимность, когда можно было бы делиться ей несмотря ни на что. Это их выбор, им ему следовать. И хотя Чонгук, можно сказать, дал слово, Тэхен, стоя на автобусной остановке и провожая взглядом капитана, ощущает на кончике языка неприятное послевкусие осадка. Он зажимает его меж зуб, сменяет осадок шарканьем внутренней стороной эмали. Отчасти помогает, однако пустующая квартира натягивает хомут на шею потуже прежнего пояса и стягивает вопросами о том, действительно ли он был услышан, или ему бросили обещание как красный сигнал. Отстань, не расспрашивай, не приставай, какое тебе вообще до этого дело? Глупо, да? Сидеть на полу, уткнувшись лбом в набивку дивана, и ронять крокодильи слезы за принятие слов за обещание, а не мнимую веру. Стегать по нутру крапивой за жалкую и ничтожную просьбу, хлестать по щекам до покраснения. Как бы Тэхен себя не корил и не убеждал в обратном, в том, что от него просто-напросто хотели отвязаться словами о старании, он все еще верит Чонгуку. Шмыганье в последний раз ударяется о стены и глохнет в них, замурованное на какое-то время. Кристальные капли ободком лежат на экране смартфона. Тэхен открывает общий чат."Ты где?"
Отвечают спустя двадцать минут, когда тонкие ручейки воды ниспадали с ключиц по голому торсу, а намыленные волосы заставляли держать веки закрытыми. "Я дома, с Субином. А ты?""Я тоже дома".
"Узнали что-нибудь?""У нас есть фоторобот".
"Ого. И как он выглядит?""Пренеприятный. Устрашающий. От него веет холодной аурой".
"Одним словом — страшный", — подытоживает Ëнджун. Тэхен трясется, беззвучно выпуская смешинки изо рта. Хорошо, что у него появился Ëнджун. Благодаря ему он научится меньше уходить с головой в кризис."Да нет, не особо-то и страшный. Скорее жуткий. Просто глаза колючие, злые. А еще рытвины на щеках".
"Бедняжка"."Почему?"
"Не повезло, видимо, с генами. Или же гормоны, а еще плохая регенерация кожи. Ты как?", — переводит тему."Нормально. Мы с Чонгуком ели мороженое, вот как раз недавно вернулся".
"Здорово. Надеюсь, ты снова не плакал?"."Как ты?.."
Вместо ответа Ëнджун отправляет смеющийся смайлик, после которого пишет: "Я же говорю, у меня всевидящее око. Так что мотай на ус и держи ушки востро. Ой, Субин идет, прости, мне пора. Увидимся, надеюсь, завтра. Спокойной ночи"."Спокойной ночи, крошка-клубничка".
"А это что-то новенькое"."Сладких снов".
"Сладких снов, Тэхен". *** Жестяная баночка пива, скользнув с одного конца стола к другому, прямиком с точностью в сотые доли попадает в длинные сливочно-песочные пальцы. Тут же прохлада забирается выше к запястьям. С характерным щелчком банка выпускает часть воздуха, впрыскивая в него незаметные глазу капли пива. Первый глоток выходит громким, ему вторит такой же, только менее значимый по звуку, затем же банка опустошается на 2/4 почти бесшумно. — Ну, — Юнги проводит языком по смазанным в алкоголе губам и вперивает выжидательный взгляд в мужчину в полицейской форме. — Выкладывай. Просьба сопровождается тяжким вздохом, целующим Юнги в лоб несдержанностью, которую он способен приручить. Он позволяет ей сесть себе на колени, окольцевать талию бледными исхудалыми до той степени, когда можно с чистой совестью озвучить их как "кожа да кости", руками. И даже позволяет светлой макушке коснуться груди, но когда трубочкой тянут губы, прикрывает ладонью. Не сейчас. В конце концов, это родной Ни. Глупо было бы бить его под дых своей нервозностью и требованиями не томно томить новости, чтобы позволить им раскрыться затем яркими красками, а выложить как есть здесь и сейчас. — Этим занимается пятнадцатый участок. — Я не ебу в этих участках, ты же знаешь. — Знаю, — не отрицает. Он видит в Юнги не преступника и уж тем более не Призрака, а потерявшегося человека, запутавшегося в прошлом, которое он самолично и только лишь по своему усмотрению смешал с настоящим. Однако помочь кроме того только тем, чтобы прикрывать его вездесущую задницу, только и может. С чистой ли совестью он так поступает? И да, и нет. Нет, потому что зло есть зло, какие бы причины ни были. Да, потому что то же самое, и зло все же должно по его мнению быть наказано. Юнги всегда такой. В себе. Почти не жалуется, хоть и видно по поджатым губам, выпирающим лезвием скулам и напряженным плечам — ему сложно. Сложно настолько, что он не вывозит, но рассказать об этом кому-то, — ну уж нет. Дальше тащить тяжелый груз на плечах и держать за пазухой месть — это его кредо. Не то чтобы он был против, скорее наоборот, потому что чувствует то же самое. И даже если он никогда не убивал самолично, видел трупы и припорашивал следы на них жизнедеятельности Юнги ложью. Занимает высокий пост, на деле же только пользуется этим. Не ради себя, ради Юнги. И нет, по правде говоря, не жалеет ни на йоту. Все канет в Стикс по итогу, и они, в том числе. — Этим занимается капитан Чон Чонгук, они считают, это ты виноват в пропаже Хосока, и роют под тебя. — И что? — бросает в ответ ядовитую ухмылку Юнги. — Что ты сказал этим придуркам? — У меня в архиве сплошь ложная информация, ты же знаешь. — Тебе разве не надоело? Дал бы им поймать меня. — Юнги! — Блять, заебало все, честное слово. — Не тебя одного, — закатывает глаза Ни. — Раз уж решил, — до конца. Разве не так? — Не про это речь, — Юнги устало трет глаза. — Как Сонген? Давно ее не видел. Ни мякнет на глазах, расслабляется и одаривает Юнги любящей улыбкой отца. — Растет моя малышка. Скучает по тебе. — Ох, — на Юнги накатывает грусть. Эта малышка Сонген единственное светлое пятно в его нынешней жизни, не считая самого Ни. Раньше, когда она была совсем мала и не умела ходить, Юнги частенько заглядывал к другу в холостяцкую квартиру и агукал в унисон с его дочерью. Она щипала Юнги за уши, клешнями сжимала нос и тянула на себя, частенько пускала слюни на футболку или новую толстовку, но, черт возьми, она слишком мила, чтобы злиться на такое. Да и разве вообще можно злиться на малышню? Затем Сонген подросла, и зимой Ни купил ей светло-розовую коляску с четырьмя большими колесами. Юнги возил коляску сам, а Ни шел рядом, либо позади, отстав на два шага, и сожалел о том, что Сонген не узнает о своем дяде. Что теплота весны не закружит ее, выбивая смех из глотки, и закаты она будет видеть обычные. Юнги любит Сонген. Малышка буйственно веселая, не по годам любопытная и любит петь. Рыжие волосы ее как осенние листья клена, а голубые глаза — как небо над головой поздней весной. От Ни она взяла только сливочно-песочную кожу, остальное же досталось в наследство от матери, покинувшей землю сразу после ее рождения. Сонген соткана из милоты, скорости, дружелюбия и открытости. Она непоседа, ее постоянно клонит на бок, частенько она умудряется разбивать себе колени об пол, но это ничуть ее не расстраивает. Она редко плачет и капризничает, только если сильно устает или ей отчего-то печально. Юнги помогал Ни чем мог, но помимо Сонген у него есть и своя жизнь. Отказаться от которой он в пользу нее, как бы в эту сторону не тянулось глупое сердце, не может. Он обещал, он дал слово, ему и следовать этому бременю. Сонген сейчас идет четвертый год. Через три месяца она будет задувать свечи, и сможет ли Юнги присутствовать при акте смены года в маленьком очаровании, он с бóльшей долей сомневается. Хосок — вот что сейчас важно. Прости, Сонген, когда-нибудь свидемся. — Она умная, справится, — выдает Юнги. — О чем ты? — искренне не понимает. — Давай просто пожуем пиццы? —предлагает Юнги, кивнув подбородком на картонную коробку. — В зале поговорим. — Как ты вообще? — Ни берет кусочек пиццы маргарита. — Да как обычно. Видишь, сижу перед тобой, а не в тюрьме. — Перестань, — морщится. — Разве я когда-нибудь упрекал этим? — Но правда, Ни, если бы ты не подчищал за мной, меня бы давно вздернули. И нашли бы меня тоже. — Совсем недавно ты пел по-другому. — Напоминает разговор Ни в день похищения Хосока. Хоть он и держит самоуверенность поближе к себе, голос его рябит, чем выдает истинное его состояние. Юнги понимает. В тот день, когда Хосок валялся без сознания на заднем сиденье его машины, не подозревая о дальнейшей участи, он позвонил Ни. Голос его был взволнованно-возбужденным. Он не мог сидеть на месте — ходил от стены до двери комнаты и обратно, грыз ногти, нервно сжимая телефон в руке. — Я нашел, — прошептал, не удосужившись поздороваться. — И тебе привет, — ответили на том конце трубки. — Как тебе удалось? — Везение, наверное. Или Божья кара постигла его. Не в этом дело. Нет, и в этом тоже. — Юнги все никак не мог успокоиться. Его настиг страх. Страх того, что после того, как он нашел Хосока, его могут поймать. — Ни, я не уверен. Черт, я такой идиот! Я не замел следы. Впервые за три года не сделал этого. Был поглощен мыслями о том, что вот он, лежит позади. Что теперь не будет случайных жертв. Ты слышишь, Ни? — ему казалось, что на том конце никого нет. До того было тихо. — Слышу, — сухой ответ. — Скажи, хоть раз в жизни я тебя подвел? — Нет. — Так почему сейчас ты сомневаешься? Все это время после твоих похищений, я обследовал места, помеченные твоими следами до рассвета. Каждый клочок земли просматривал. И благодаря кому, скажи на милость, тебя все еще не поймали? — Тебе, я знаю, — торопливо ответил Юнги. — Так ты поможешь? — А что мне остается делать? — Спасибо. Спасибо тебе, Ни. За все спасибо. — Перестань. Я делаю это не только ради тебя. — Я знаю, поэтому благодарю. — Так где ты его, говоришь, откопал? — На озере. — Принято. А затем, следующим утром, Ни позвонил ему, раздосадованно объясняясь: — Юнги, у меня срочное дело. Я прибрал. Нашел кое-какие вещи. Все что увидел — изъял. Ранее я ничего не пропускал, и сейчас не должен был. Кто знал, что наметится кое-какое дело. У меня всего-то было минут двадцать. — Успокойся, Ни, — голос Юнги сквозил холодом и сталью. — Даже если найдут, это уже неважно. — Что ты такое говоришь? — оцепенел от неожиданности. — Как это — неважно? — Мне все равно. Хосок у меня. Остальное меня не волнует. — Но если?... — Не будет никакого "если", — отрезал Юнги. — Не переживай, Ни. В любом случае я заслужил чего-то худшего, чем заключения под стражу. — Как знаешь, — пробурчал. — Мне пора. — Спасибо. С тех пор они не разговаривали. Ни не спрашивал у него, чем он занимается. А сам он тоже не торопился раскрывать свои планы. Ни бы все равно не понравилось, узнай он подробности. Но Юнги знает, Ни догадывается, просто молчит. Будто его это не касается. Но вот сейчас он сидит перед ним. Бледен, как полотно. И все же держится, давясь тревожностью и неспокойностью. Да, Ни неспокойно. А вот Юнги нет. Ему действительно все равно, если его поймают. Единственное, что он желает — чтобы поймали его после того, как он завершит начатое. — Я останусь при своем мнении, — отрезает Юнги, откусывая жирный кусок пиццы. — Плевать я хотел на все. Три чертовых года я сидел на шипах. Блять, вздохнуть нормально не мог. Похуй на все. Хосок у меня, остальное меня не ебет и никак не касается. Я буду жив. И не смотри на меня так, будто уже завтра мне пустят пулю в лоб. Я жил ради момента встречи с Хосоком. Думаешь, так просто сдамся? Ни-ху-я. Так что не суши мне мозг, Ни. Если решил читать мне нотации о том, какой я плохой и что неправильно поступаю, ступай-ка ты лучше к Сонген. Она тебя ждет. Юнги встает из-за стола, а Ни спешит следом. Только его рука касается острого плеча, капитан летит в кресло. — Юнги... — Перестань меня злить, Ни, — рычит зверенышем. — Я не хочу с тобой ссориться. Ты знаешь, как я тебя уважаю и как ценю все то, что ты для меня сделал. И знаешь, что он... Ты сам все знаешь, Ни, поэтому будь добр просто пообщаться со мной как друг, окей? — Но все те парни... — Хватит об этом, Ни! — Мне их жаль. Они были невиновны. — Тогда посади меня в тюрьму, — бледные запястья издеваются, пляшут перед самым носом. — Не неси чепухи! — Злится, сжав подлокотники до треска тканевой обивки кресла пальцами. — Я никогда этого не сделаю. — Тогда хватит говорить об этом. Толку от того, что ты сейчас ебешь мозги нам обоим? — Это все нервы, — выдыхает Ни. Он устремляет взгляд в окно, прикрытое изумрудными плотными шторами. И хотя летом темнеет позже, в квартире Юнги тускло: свет лампы едва ли озаряет помещение, а плотность ткани штор не позволяет естественному свету просочиться внутрь. — Сонген любит тебя. — Я тоже ее люблю. — Я боюсь за тебя, Юнги. Разве ты не понимаешь? Что будет со мной и Сонген, если твоя месть тебя до добра не доведет? — Она и так не доведет. При любом раскладе. Я уже не я, Ни, и ты это прекрасно знаешь. — Но я не хочу снова проходить через это. Что мне тогда делать? — Ни, — Юнги присаживается на корточки перед мужчиной и сжимает подрагивающую ладонь в своей. Он прижимается лбом к острым коленям, шепча под нос: — Мне тоже страшно. От этих слов Ни крупно вздрагивает и сжимает руку Юнги своей сильнее. — Но ненависть и месть — это двигатели моей жизни. Моя энергия, мое просвещение. Это моя библия, это мои молитвы. Это то, чем я питаюсь и дышу, понимаешь? Я не могу вот так все бросить на полпути. Позволь мне исполнить свой долг. Прошу. — Я никогда и не был против. Все зашло слишком далеко. — Более чем далеко, чтобы сворачивать с этого пути. Я не смогу отказаться от этого, потому что погибли невинные люди. Разве их смерть должна стать напрасной? Неосознанно они отворяли врата, которые я так хотел найти. Я не должен относиться к ним так, будто это ничего не стоило. Стоило, и очень многого. И мне вовек не откупиться и не отмыть свои руки, но если сейчас я пойду на попятную, разве тогда это не будет означать того, что они простились с жизнью за не за что? — Я понимаю, но... — Ни, — Юнги встает с колен, и, под удивленный взгляд, провожающий его спину, подходит к старенькому деревянному шкафу, поверхность которого покрыта прозрачным лаком, и отворяет дверь. — Вот, — он вновь подходит к нему и передает сверток лимонного цвета. — Это подарок на день рождения для Сонген. — Юнги, — шмыгает Ни. Подцепляет пальцами хлопковую ткань и глядит на лимонное платьице с ромашками. — Какое красивое, — выдыхает, пряча слезы у глотки, от чего изнутри гортани распирает комок. — Оно очень красивое. — Сонген такая же солнечная для меня, поэтому я выбрал его. Как думаешь, ей пойдет? — Конечно, — уверенный кивок в ответ. Губы Юнги расплываются в улыбке. — Моя рыженькая бестия будет отлично смотреться в этом платьице. Спасибо, Юнги. — Ну, иди же к ней. Нянечку тоже пора отпустить домой. Ни несколько минут копошится, но понимает: он не добьется этим ровным счетом ничего. Хоть у них с Юнги одинаковые дороги, по итогу развилка встречается даже на прямой. — Мы ведь увидимся еще? — спрашивает у двери. — Увидимся, — кивает Юнги. — Ты самолично должен подарить Сонген свой подарок, она будет рада. — А я буду рад, когда она взберется на меня, как мартышка. А ее поцелуй в щечку будет для меня самой лучшей наградой. — Даже лучше, чем истязание Хосока? — Ты снова за свое! — Но я... — Иди, Ни, — толкает его в плечо Юнги. — Увидимся позже. — Береги себя, — бросает через плечо, когда пальцы его касаются дверной ручки. Он все смотрит на Юнги, пока дверь перед его носом не захлопывается. Юнги шаркает по паркету на кухню, где наспех прибирается, после чего заходит в свою комнату и с тяжелым вздохом опускается на кровать. С Ни всегда так. Тяжело. Но без него было бы хуже. Шебуршание внизу беспокойное. Глазки-бусинки напоминают Юнги о задуманном днем. Со всеми этими разговорами с Ни он совсем позабыл об идеальном времяпровождении. — Ну что, дружочек? — кончик указательного пальца вымазывает влажность. — Хочешь увидеть другое место? На него уставляются непонятливо. — Не понимаешь, да? — веселится Юнги. — Скоро все поймешь. Перед тем, как покинуть дом, Юнги гладит фотографию кончиками пальцев. — Это только начало, — говорит он в потолок. — Я знаю. *** Ходить из угла в угол стало для него некой отрадой, отдушиной, тем, что заволакивает серость и сырость. С самого утра четыре угла и все по новой до момента, пока не слег от изнеможения на пропахший плесенью матрас. Нет, спать не хотелось, как и видеть весь белый свет. Зато есть хотелось знатно. Вчерашнюю гречку с мясом слишком быстро переработал желудок, отправил в кишечник со словами "Будет еще". Но нет, со вчерашнего вечера во рту ни крошки не было. А живот урчит вот уже часа два. Если до этого чувство голода можно было заглушить железным привкусом, то теперь от него мутит и крутит желудок. Плохая была идея откусывать заусенцы. Срывать зубами до рубиновых капель, а затем вымазывать ею кончик языка. Благо хоть воды принес. Видимо, пока он спал. Мельтешащая тень лампы на цементе рябит в глазах вот уже три часа. Хождение из угла в угол — можно представить своего рода зарядкой и поддержкой тонуса организма в общем. Конечно, это просто утрирование и желание обладать вещами из прошлого. Хосок сам по себе никогда не был спортивным, а когда началась учеба в институте, понял, что вот так сидеть тупо на стуле не приведет тело к лучшему исходу. Скорее, к последствиям в старости. У них была физкультура, хоть что-то, но стресс просто так не отпускал порой слишком долго. Когда, например, Ким задерживался на работе по три дня. Было и такое. Хосок оставался один, а дома не очень приятно было находиться в звенящей пустоте. Поэтому Хосок однажды поинтересовался у Кима, можно ли ему взять абонемент в тренажерный зал. Тот поворчал, сказал, что не хочет, чтобы другие парни положили на него свой глаз в сексуальном плане. На что Хосок рассмеялся и заявил, что возьмет с собой Субина — тот тоже частенько жаловался на боль в пояснице. Ответ дали не сразу, а спустя неделю, по итогу закончившийся деньгами в руках и радостью в глазах. Быстрым поцелуем и безудержным сексом. Только ему одному и никому больше. Разве кто-то способен в жизни заменить его? Хосок шептал долго, сбитым дыханием опаляя мочку уха: "Я твой и ничей более". Костяшками проводил по ребрам до красных отметин и скрещивал ноги на пояснице. Выгибался в спине, когда втрахивали его в смятую постель до хруста позвоночника. Дико, несдержанно насаживался сам. Кусал губы до крови и сам же слизывал, словно дикий зверь. Пяткой давил на поясницу. Сильнее, глубже. Раздирай меня, кричал в темноте потемневшими до цвета мокрого после дождя асфальта глазами. Дико. Так, что сводит плечи от напряжения. Пусть бьется в нем птицей огонь, он хочет до синяков, до крови, до сладкой боли. Субин согласился быстро. Иногда к ним присоединялся Ëнджун. Но фитнес-тренер — молодая девушка с округлыми ягодицами и высоким каштановым хвостом — ему явно не понравилась. Топ, лишь едва заметно прикрывающий грудь, и обтягивающие до треска ткани ноги легинсы. Отвратное зрелище, мягко говоря — так выражался Ëнджун. Он еще канючил Субина тоже прекратить ходить на занятия. На что Субин называл его глупеньким, ведь девушки его не привлекают и привлечь не могут. На что Ëнджун только фыркал, волосами, собранными в низкий хвост, будто бы случайно хлестал своего парня по щеке под возмущенный возглас, перерастающий в мгновение в гортанный смех. Дай только повод — Ëнджун будет ревновать к предметам мебели или утвари. Сам по себе Ëнджун не был ревнивым, лишь только когда что-то эдакое взбредало в его голову, либо же ему просто было скучно, и он таким образом подпалял фитиль огнем. Но девушка ему и правда не понравилась, поэтому ходил он намного реже, чем тот же Субин с Хосоком. Просто Ëнджун был бы не Ëнджуном, если бы позволил себе быть третьим лишним. Все эти присказки и пустые не логичные поводы были сшиты из побуждений оставить друзей двоих. Ведь рассказать наедине друг другу они могут гораздо больше, чем если рядом с ними будет Ëнджун. Только вот Ëнджун не учел того факта, что никогда третьим лишним он и не был. Но именно Ëнджун тот, кто хотел бы на тот момент иметь собственного друга, коих у него в жизни не было. Были в школе знакомые и те, кто разделяли с ним взгляды на жизнь, но, чтобы именно друг — нет. Поэтому для Ëнджуна важно было оставить Субину часть своего времени на того, в котором Субин тоже нуждался. Хосок хороший парень. Веселый, общительный и зачастую его называли солнышком. Так оно и есть. Ëнджун Хосока признал и в какой-то мере уважал. И знал наверняка, что Субин в надежных руках, пока его рядом нет. Что до самого Ëнджуна, он делал домашнюю работу или работу по дому. По большому счету смотрел фильмы ужасов, а когда ему звонил телефон, слышал гул сердца в ушах. Хосоку нравилось заниматься фитнесом, но закончил он ходить на занятия так же внезапно, как начал — Киму снесло башню. Не было сил даже просто встать с постели после жёсткого секса, от которого тело ныло не болью, а приятной негой, что расползалась по телу стремительно и еще долго его не покидала. Занятия? Когда у него есть такой способ познать гибкость и подкачать определенные мышцы, никакие фитнес занятия не пойдут с ними в сравнение. К тому же Ким более-менее разобрался с проблемами и задерживался на работе не так часто, как раньше. На выходных они катались на велосипедах. Проезжали по мосту реку Хан, которая почему-то всегда пугала Хосока своей мрачной глубиной. Слой воды погребал людей заживо. Некоторых до сих пор не удалось найти. Хосок с опаской поглядывал на темные воды за бортом ограждений, ежился как будто бы от порывов ветра, криво улыбаясь на вопросительный взгляд, на деле же задыхался от переживаний. То, что было раньше, кажется таким далеким и непостижимым. Прошлая жизнь, хотя прошло от силы недели две. Хосок точно не знает, он уже сбился со счета, ему кажется, прошла целая вечность. Но вечность, конечно, не прошла, поэтому он считает прошедшие дни в заточении за две недели. Пусть будет так. Так легче, так проще. Сегодня его не нервирует мошкара, врезающаяся в лампу. Хоть кто-то здесь есть. От нечего делать Хосок ведет сам с собой беседу: — Давно ты кушал? — Кажется, дня два тому назад. — Ужас, как ты до сих пор еще держишься? Твой парень вообще знает об этом? — Хочется верить, что знает. Он точно освободит меня. — В чем я сомневаюсь. — Эй, он не такой. Он меня любит и очень сильно. — У тебя от него зависимость. — Да какая разница, он мне нужен. — Только лишь для того, чтобы не бояться одиночества? — Это неправда, я люблю его. — Ты действительно уверен в этом? Или все же понимаешь истинную суть взаимоотношений между вами? — Заткнись! — Зависим-зависим-зависим, — поет второй Хосок. — Хватит, прошу. — Признайся хотя бы сейчас. — Я его люблю! — Любишь. — Да, люблю. — Да, любишь. — Я люблю его! — кричит Хосок. — Мне он нужен. Без него мне сложно. Я уже не смогу в общежитии. — Успокойся и не нервничай. Призрак придет. — Да и пожалуйста, пусть приходит. — Правда так хочешь видеть меня? Хосок вздрагивает так сильно, что подпрыгивает на месте. На затылке шевелятся волосы. — К-когда ты успел зайти? — выжимает из себя клешнями на выдохе. — Как видишь, только что. Странно, он не слышал лязгающий металлический звук. Слишком глубоко ушел в себя. Такое бывает, это нормальная практика. Однако волнение въедается чернилами в нутро. — С... — запинается, — сколько ты слышал? — По-твоему, я подслушивал о чем ты там говоришь? Ты глухой или только притворяешься? Я же сказал, что пришел только что. Радуйся, твои молитвы были услышаны, вот я, здесь. Отчего же не бежишь встречать меня с распростертыми объятиями? — Сумасшедший, — выплевывает через плечо Хосок. Берцы Юнги привычно скрипят, и вот спустя десять шагов Хосок видит мыски, в которых размытой тенью отражается он сам. — На, поешь. Чудом удается словить пластиковый контейнер. На этот раз в нем рис, бобовые ростки и варёная курица. — Спасибо, — бурчит под нос. Он берет пластиковую ложку и жадно поглощает еду. — Вот здесь, — стучит пальцем по своему подбородку Призрак. Хосок уставляется в ответ непонимающе. Так и замирает на полпути к тому, чтобы пережевать ложку риса. Одна щека увеличилась в размерах, и это отчего-то кажется Юнги запредельно давно позабытым. И уютным настолько, что взгляд его теплеет в два счета, а рука тянется, чтобы аккуратным движением стряхнуть прилипший рис на пол. Замерший Хосок, кажется, под впечатлением гораздо большим, чем когда увидел, где именно живет Ким. Его квартира на тринадцатом этаже двадцатиэтажки не выглядит высокородной, но роскошь прослеживалась. В обычных вещах кроется ее дороговизна. Ему так хорошо и спокойно не было давно. Он позволяет себе зацепиться за эту мысль и лететь кометой в космосе нежности, но разбивается так же быстро о планету чужую, когда подбородок сжимают специально сильно. С губ срывается выдох, повисший в воздухе стеной между ним и Юнги. Юнги сам не ожидал от себя такого. Какое тепло, какая нежность? Разговоры о Сонген, кажется, весь пыл из него выбили. Это же нужно было так облажаться. То было не солнце, ты сам прекрасно знаешь. Позорище. — Ешь быстрее, — нетерпеливо бросает Юнги, когда встает на ноги. — У меня для тебя припрятался сюрприз. — Какой сюрприз? — Хосок и правда начинает жевать быстрее, а затем запихивает в себя три ложки подряд, обязательно встающие посреди горла и дерущие его в ответ. Кашлять сильно страшно, потому Хосок лишь слегка подкашливает. — Увидишь. Хосок больше ничего не говорит. Запихивает в себя еду так быстро, как только может. В ответ желудок сводит спазм, который проходит после пары глотков воды. Пустой контейнер уносится прочь. А говорил, подготовил сюрприз, и где он? Быть может, спрятан был в рисе? И что теперь, вывернуться наизнанку? Ну уж нет. Хосок сидит в ожидании некоторое время, и наконец видит отворяющуюся к нему дверь. Он не верит собственным глазам. Глазки-бусинки кажутся такими огромными. Белоснежная шубка такой мягкой, а сам хомяк таким маленьким и беззащитным. Нос водит по воздуху, усики смешно топорщатся в разные стороны. Он будто пытается ими уловить атмосферу вокруг. А после того, как тревожность сменяется на спокойствие, маленькие лапки перебирают сено под ними. — Нравится? — интересуется Юнги, поставив решетку с хомяком около Хосока. — Очень, — тот в ответ хоть и улыбается, но не смотрит — все его внимание устремлено на хомяка. Неужели у него появился маленький друг? — Какой хорошенький, — произносит. — Можно его потрогать? — Не нужно спрашивать, погладь, если хочется. Хосок через щели решетки протягивает указательный палец. Он дает хомяку обнюхать его и побегать из стороны в сторону. — Боишься? — тихонько, чтобы еще сильнее не напугать, интересуется. — Я тебя не трону. Иди сюда. Однако хомяк не собирается так быстро идти на уступки. Белоснежным бочком теснится к противоположной от Хосока части решетки. Усиками подрагивает в воздухе, поджимающимися к животу лапками перебирает. — Смотри, у нас цвета одинаковые. — Футболка на Хосоке такая же белоснежная, как лепестки первого подснежника. — Ну же, идем. Он смеется, когда влажный кончик носа касается подушечки его пальца. — Какой же ты хорошенький, — веселится. — Назову тебя При. — Почему "При"? — интересуется Юнги. — Не важно, — не будет же он говорить, что "При" — это от "Призрак". Юнги дает время Хосоку на подружиться с При. Стоит рядом. Одна рука безвольно болтается, вторая же заведена за спину. Хосок слишком увлечен При, чтобы обращать на это внимание. Наконец, когда тесная связь с При установлена: хомяк елозит рядом с пальцем и то и дело его лижет, Юнги выводит парня из рая. — Это не весь сюрприз. — Правда? — Хосок даже вынимает под непонятливый взгляд При палец и хлопает в ладошки. — Какой еще? — он тут же мрачнеет, теряет лицо и начинает трястись. — Зачем это? — сдавленно шепчет. Он обнимает себя руками за талию, пытаясь таким образом скрыться в себе, но у него ничего не выходит. — Возьми, это подарок для При. — Я не хочу, зачем? — поскуливает Хосок, отползая на пятой точке от клетки и Юнги назад. — Прекрати, — требует Юнги. Он тянет молоточек для отбивания мяса Хосоку. Жалобный скулеж разрывает пространство от кусачей боли в плече. Хосок дрыгается, как на стуле для казни электричеством. Закрывается на тысячу и один замок, но реальность куда глубже пробирается и растворяет замки во фторсурьмяне за один присест. Бьются в голове птицей мысли разные, буйные, противоречивые, неестественные. Однако железо холодное с круглой лицевой частью и шипами что-то нечто сродни убийственному вымыслу. На деле же реальность такова, какая она есть. С выкручивающим наизнанку внутренние органы безрассудством, с тошнотой у горла, с безумным взглядом, который не может отвести глаза от молотка. Нет, нет, нет. Не может быть это правдой. С ним так не поступят, не могут. — Не подходи! — кричит Хосок, когда ладонь его разжимают. Юнги насильно всучивает в его правую руку молоток. Хосок обречённо смотрит на с интересом наблюдающего за ними При.