Whistle. Obey me

— Почему ты куришь? — А что? С того дня как Юнги слегка приоткрыл завесу тайны, Хосок больше не пытался допытаться до истины. Разорвать извечно сопровождающий его скафандр, потому что знал наверняка — если Юнги молчит, даже силой не выпытаешь ничего. А сил у Хосока нет. Даже если бы были, не смог. Но сейчас хотя бы Юнги в стабильном положении, не злится и не пытается его убить. Грех жаловаться на молчаливость и скрытность. Уж лучше так, чем совсем никак. Погружаться в разъедающее одиночество у Хосока нет никакого желания, и никогда и не было. Это его самый огромный страх. Остаться одному на очень долгое время. Ким хоть и любит Хосока, но постоянно был занят своими делами, иногда пропадал на работе на несколько дней. Именно поэтому Юнги так необходим ему, поэтому так хочется видеть его каждый день, потому что Хосок до пятен перед глазами боится одиночества. Потому что родная мать оставила его возле карусели, заставив считать до десяти. Обещала вернуться, но сколько бы Хосок ни начинал с единицы, она не возвращалась. Поэтому Хосоку теперь жизненно необходимо быть кому-то нужным, чувствовать чужое тепло и заботу. Юнги не тот, кто способен обогреть теплом, успокоить и дать понять то, что наедине с самим с собой с ним ничего случиться не может. Что на самом-то деле все проблемы решаемы, а следствие боязливости ничто иное как обычная игра воображения. Он не тот, кто станет самоотверженно бросаться с головой в проблемы другого, чтобы вызволить из них и помочь переступить вместе черту в реальность, за которой останется выжженный очаг из страхов. И уж явно Юнги не тот, кто будет каждый день сидеть рядом, как того хочет Хосок. Рассказывать о ни о чем и быть тем, что позволит ему спать спокойно. Хосок знает, что Юнги этого не то чтобы не способен ему дать, он этого не хочет. Однако цеплять за мнимый шанс Хосок не перестанет. Потому что уж лучше так, чем совсем никак. Это смешно звучит, правда? Это звучит как последняя блядская поэма на закате. Так убого, так ничтожно. И противно от мыслей этих до желудочного сока, переваривающего стенки собственного обиталища. И когда накрывает пуще прежнего, все равно на позорные всхлипы, а когда плиты отражают заливающий извне свет, вновь протаранивает насквозь самобичевание. В таких условиях бороться не только с Юнги, но и с собой очень сложно. Почти невозможно. Но Хосок все еще во избежание потери своей личности держится на последнем издыхании. Прячет позорную улыбку, когда свет режет глаза до пятен, старается удержать тело, что так и лезет к тому, кто в любой момент из-за сдвига фазы расчертит лицо и тело с особым усердием, чтобы запомнил навечно. И пусть Юнги молчит, пусть он не хочет ничего говорить, он здесь, рядом — вот, что главное. Это то, что позволяет воздуху циркулировать в легких, а кровь бежать по всем венам и артериям. Вовсе не важно, кто способен спасти, лишь бы было то, что не позволит тонуть, ведь тонет он уже достаточно продолжительное время. А кроме пустоты, сожаления и печали и удушающей правды на дне ничего нет. Так стоит ли касаться его или лучше все же цепляться за любую возможность? Хосок неосознанно злит Юнги, но делать с собой ничего не может. Потому что не знает, какие темы можно затрагивать, а какие нет. Он ищет любую нить, любой отголосок, способный удержать его на ногах. Но злиться Юнги, кажется, на него не перестанет никогда. Одно только лицо Хосока раздражает его до боли в скуловых мышцах. Зубы скрипят с отчетливой ясностью. Хосоку кажется, что Юнги его не простит никогда. Что он даже просто в его сторону смотреть не может, и он это доказывал столько раз — Хосок уже и не сосчитает. До сих пор на месте раны остался шрам, а после последнего избиения у Хосока все еще есть на теле потихоньку уже сходящие синяки. Но после смерти При, Юнги больше его пальцем не тронул. Не в буквальном смысле, конечно, но хотя бы не пытался оставить на нем следы своей жизнедеятельности. Быть может, они наконец обретут штиль? Хосок слабо в это верит, точнее, почти не верит, но Юнги действительно за это время только и делает, что сидит на своем любимом стуле и пускает в воздух сгусток, отравляющий Хосоковы легкие ядом. А вчера он принес ему газету. Старую какую-то, совсем уже потрепанную. Ей явно больше нескольких лет, и где она лежала и как у него оказалась, Хосок не пытался понять. Самое главное — он мог читать. Наслаждаться стилем письма журналиста, упиваться жизнью вне бетонной клетки. Хосок благодарил Юнги так долго — тот состроил кислую мину и ничего не ответил. Сидел на стуле и курил, пока Хосок бегал глазами от строчки к строчке, пока пальцы наслаждались позабытой неровностью страниц. Благодать шершавости, запах печатной машинки и, наконец, обычная жизнь. Хосоку, оказалось, для счастья не так уж и много нужно. В газете той, явно прошлого века, была фотография мужчины с птицей в руках. На нем был клетчатый костюм и шляпа, а на руке величественно восседал орел. Мужчина был серьезен, ничуть уста не шелохнулись от улыбки. Он был на свободе, он мог делать то, что хотел. Черно-белая напечатанная фотография стала тем, что сдавило горло Хосока. Он не хотел показывать своей слабости перед Юнги, а когда тот ушел с обещанием прийти завтра, изображение мужчины с орлом на руке изуродовали прозрачные капли. В некоторых местах газета вспухла. И пришлось спрятать ее под подушкой. Юнги, кажется, о ней не помнит, потому что не спросил, куда Хосок дел газету, либо же ему было все равно на то, что с ней сделали. Это наводит на мысль того, что Юнги не такой уж и плохой человек. Или Хосок действительно просто сходит с ума? Но порой, когда Юнги вот так просто сидит напротив и либо курит, либо о чем-то думает, в глаза его темных можно увидеть ностальгическую печаль. В глазах его пробивается жизнь. И в моменты таких откровений он вовсе не злобный Призрак, а обычный человек — Юнги — только прогнувшийся от натиска судьбы, что преподнесла ему нелестный подарок. Он вдруг сдувается или даже просто уходит в себя, но уже в следующий момент пронзает Хосока взглядом. Вырубливает все то, что совсем недавно накрывало плечи нежностью воспоминаний. Всего доли секунд хватает, чтобы потерять с заблудившимся в обстоятельствах Юнги связь. Однако теперь Хосок знает: у Юнги есть то, что он так отчаянно пытается скрыть от посторонних глаз. У него есть чувства. И, возможно, просто стоит копать именно в этом направлении. И почему Хосок захотел стать журналистом, а не психологом? Будь у него способность анализировать язык жестов, подчерпывать из телодвижений и даже обычного броска взгляда в сторону необходимую информацию, он мог нарисовать психологическую картину Юнги в голове. Возможно, способен бы был выкроить прототип и выстроить свой стиль общения с ним. Тогда, быть может, все можно было бы решить мирным путем. Только вот ничего из этого Хосоку не дано. Он со своими-то тараканами больше бороться не может, так как сможет подружиться с нежитью, обитающей в голове Юнги? Нужно найти хотя бы грань, которую переступать в разговорах и действиях нельзя. Теперь Хосок знает наверняка, что пока еще рано спрашивать о том, почему его заперли здесь. Это может привести Юнги в неистовство, а это, в свою очередь, станет серией вбивания исхудавшего, лишенного сил тела в цемент. Сейчас быть избитым вовсе Хосоку не улыбается. Подписывать самому себе приговор он не будет, поэтому отложит детали самой важной части разговора на потом. Когда придет время, Юнги все равно ему все расскажет. Не сейчас, так потом. Только вот когда это "потом" настанет? Не исполосует ли его тело Юнги раньше, чем свершится "чудо", о котором так грезит в последнее время Хосок. Даже свое освобождение он предвкушает не стой толикой ожидания, как объяснение всему происходящему. Гораздо важнее то, зачем его здесь заперли, почему измываются и заставляют делать такие ужасные вещи, противоречащие всему, чему учили его в детском доме. А учили его любить окружающих его людей, заботиться о братьях меньших и постараться не влипать в передряги. Последнее как раз-таки провалено с особой точностью. Посмотрела бы сейчас директриса пансиона на него, что бы она подумала о нем? Нет, лучше прошлое и вовсе не вспоминать, теперь тем более, когда все пазлы растерянные нашлись и собрались в единую картину. А от этого, честно говоря, Хосоку хуже вдвойне. Нестись сквозь бурю и шторм, узреть бы только солнце за тучами. Только лучей не было видно давно. Существуют ли они по сей день? Ожидание стоит того, чтобы изо дня в день захлебываться в изображениях, которые, возможно, разобьются на мелкие осколки, не оставят после себя ничего, кроме обманутой надежды и реальности совсем не той, что так красиво переливалась всеми цветами мира? Обрекать себя заранее на вопрошание у Богов милостыни. Словно безработный, лишенный ноги или руки, тянет другую, ошметками грязи налипшей на ладони и забитой под ногти от того, что кроме того, как пробираться ползком, делать-то больше ничего и не способен. И смотрит на проходящих мимо людей глазами, затянутыми глаукомой. И никому и дела нет до горя чужого, мимо пройдут и узнать не попытаются, почему он один тут сидит и просит у окружающих помощи. Это сложно — находиться взаперти. Сложно, потому что исход конечный никто наверняка знать не может. Даже тот же самый Юнги и тот обрекает себя на вечное скитание по кругу возможных исходов. И ему не дано заранее узреть попытки вбить гвозди в доски. Погнуться они или вовсе сломаются. От этого легче хоть и не сильно, но на хотя бы на процентов так двадцать. Потому что борется не только Юнги, но и Хосок. А у Хосока, в отличие от Юнги, есть друзья и любимый человек. Он знает наверняка, что те его ищут, просто пока не нашли ни единого следа. А пока они предпринимают попытки разглядеть их средь множества таких же похожих, Хосок станет прорываться изнутри. — Просто хочу узнать тебя получше, — за поджатыми плечами скрывает дрожь, прошедшуюся по всему телу и заставившую волосы на голове зашевелиться. Как бы то ни было, даже в такой спокойной на первый взгляд обстановке от Юнги можно ожидать чего угодно. В любой момент он может подорваться, чтобы вдолбить в голову чужую какие-то свои устои и правду. — Зачем тебе это? — Юнги выпускает табачный дым прямо Хосоку в лицо, от чего последний заходится кашлем. — Я, — сдавленно шепчет в ответ. Ему удается перевести дыхание, после чего сказать: — Я хочу узнать тебя лучше, потому что, может быть, кроме тебя и никого не вижу? Ты не думаешь, что нормальный человек всегда находит причину узнать другого человека получше, если он единственный, кого он может видеть? Потому что это естественное желание. Потому что каждый нормальный человек хочет находиться в кругу людей. — По-твоему, я ненормальный? — подытоживает Юнги, злобно оскалившись. — Это... — Хосок отползает как можно дальше, привычный холод плит слегка успокаивает пугливого парня. А когда Юнги остается сидеть на месте, он и вовсе облегченно выдыхает. — Я не это имел в виду. — Ну да, как же. — Я правда не то хотел сказать. — Не оправдывайся. — Но я правда... — Прекрати, — тихий рык проходится по всему телу мурашками. — Твои оправдания ни к чему. — Так почему? — Ты не отстанешь просто так? — Не сегодня. — Ну, — задумчиво тянет Юнги, а Хосок вновь видит тот самый взгляд. Ему становится не по себе, но вопреки собственной установки не глазеть на людей в моменты изламывания некоторых частей персоны, он смотреть на испещренное мимическими морщинами лицо Юнги. Видит то, как поначалу посветлевшее на мгновение лицо вновь приобретает суровые черты в районе скул и челюсти. Как они становятся острее, а из-под кожи отчетливо прослеживаются напрягшиеся мышцы. — Это такой способ убежать от реальности, знаешь? Кто-то использует для этого наркотики, кто-то алкоголь, а кто-то как я — сигареты. Наркотики слишком быстро овладевают разумом, а под трипом сделать что-то путевое не получится. Алкоголь? Он, конечно, приносит облегчение, но похмелье от него бывает паршивее некуда, и тогда становится непонятно, легче ли сделал ты себе или хуже. Сигареты то еще дерьмо, и вкус ужасный, но выбирать не приходится. Тем более сигареты всегда под рукой, в отличие от тех же двух первых вариантов. На самом деле не скажу, что сигареты как-то скрашивают мои будние дни, но в них хотя бы можно утопить снедающие изнутри мысли. Ненадолго, конечно, но становится легче. Ты никогда не пробовал? — Мне нечего было заглушать. — А теперь появилось? — Оказывается, да, и все благодаря тебе. — Хочешь попробовать? Истлевающий графитовый кончик заманчиво поглядывает на Хосока из-под витиеватого дыма, извивающегося вверх. — Вряд ли смогу, — отворачивается он в сторону. — Поверь мне, ты быстро пристрастишься. — Спасибо, не хочу. — Как знаешь, — пожимает плечами Юнги. Он вновь затягивается, после чего дым першит в Хосоковой глотке, но на этот раз удается сдержать позорный кашель. — А ты? — Что я? — Чем увлекался до того, как оказаться здесь? — Ты издеваешься, да? — Хосок даже приподнимается на ноги, но колени тут же простреливает боль. Он шипит, обратно прислоняется спиной к стене. — У тебя все еще недостаточно сил для того, чтобы носиться здесь. Так что сиди, ясно? — рявкает на его попытку встать Юнги. А потом говорит спокойным голосом: — Не говори только, что ничем не увлекался. Бабы, спиртное, эскорт? Ах, точно, ты ведь гей. — Я не гей. — Ну да, тогда кто же? — Какое это имеет вообще значение? — закипает. — Ты прав, мне плевать на твою ориентацию. Ну так что, нравилось лизать члены, а? Или ты предпочитал сзади? — от языка, надавливающего изнутри на щеку, омерзительно. — И чьи члены тебе нравились больше? Стой, не говори. Черные, да? Они и правда большие? Много перепробовал? Помнится, ты как-то и мой зарекся отсосать. От слов Юнги противно настолько, что Хосока трясет. Стучат друг об друга зубы, выбивают чечетку несуразности брошенных фраз. Да как ему такое вообще могло в голову прийти? И какое он имеет право осуждать Хосока за то, чем он, возможно, увлекался? Даже если все действительно было бы так, разве ему не должно быть все равно? — Я не работал в эскорте! — вскрикивает Хосок. Тяжелое дыхание его красноречивее даже яростного взгляда, просверливающего во лбу напротив дыру размером с пятьдесят йен. — Не смей говорить таких вещей! — он брызжет слюной. Грудь сильно вздымается, и ему бы нужно постараться взять себя в руки раньше, чем за него это сделает Юнги каким-нибудь новым изощренным способом. Но, блять, сложно вот так смотреть на того, кто так легко вешает ярлыки с одних лишь собственных выводов. — Не смей больше упоминать таких вещей, — цедит сквозь зубы. Есть вещи, которые затрагивать нельзя. — Но ведь тебя ебет Ким, так почему другие не могут? — Потому что Ким — мой первый парень, ясно? — Оу, ну прости, тогда у тебя все впереди. — Почему ты говоришь такие вещи? Разве я похож на проститутку? Или тебе так сильно хочется унизить меня? Вновь молчишь? Ну да, как всегда. Чего еще от тебя ожидать. — Ну, так что же делает сейчас современная молодежь в свободное от учебы время? Хосок прикрывает глаза, насильно заталкивает клокочущую ярость куда поглубже, и плевать, если вдруг задохнется. Считает с одного до двух и по новой. И только лишь после пяти повторений может с чистой совестью отпустить ситуацию на самотек. На Юнги обижаться глупо. Ведь все, что он ему скажет, может быть использовано против него же. — Устраивает вечеринки. — Хорошо вам живется, весело, наверное. — Ты будто не был, когда был моложе, — щурит глаза Хосок. — Не был, — серьезно отвечает Юнги. Ответ шокирует Хосока. Глаза в удивлении распахиваются, и он теряет весь запал. Но все же спрашивает: — Как так получилось? — Ну, я был очень занят, знаешь ли. — И чем же? — Да какая к черту разница? Ну да, сейчас ведь молодежь не думает о том, как себя прокормить, потому что преподносят им все на блюдечке. А кому-то во время убогих вечеринок приходится выживать. Ну куда уж вам понять? — Ты не прав. — Да, и в чем же? — Не все такие. И сейчас много тех, кто работает, не покладая рук, потому что идут наперекор родителям и их желаниям. Да и не думаю, что между нами такая большая разница. А говоришь так, будто ты старше меня на десять лет. — Почти. — И сколько же тебе? — Тебя это так интересует? — Просто спрашиваю. — Мне двадцать восемь. — Ого, — Хосок искренне удивляется. — Я не думал, что тебе больше двадцати шести. — Значит, хорошо сохранился. Разве это плохо? — Нет, наоборот. — Я приму это за комплимент, — усмехается Юнги. — А ты в последнее время выглядишь не очень. — Ну спасибо, — надувается воробьем Хосок. — Похудел, посерел. Ах, да, у тебя еще прыщи появились. Вот здесь, — указательным пальцем постукивает область лба и щек. — И что? — огрызается Хосок. — Будто здесь условия есть для того, чтобы ухаживать за собой. На самом деле никаких прыщей у Хосока не появилось. Юнги просто хотел знать, действительно ли тот с таким трепетом относится к своему внешнему виду. Оказалось, что нет. И Юнги не знает, радует его это или наоборот. — Ах, ну да, у меня нет столько денег, сколько их имеет с других твой любимый парень, — язвит Юнги. — Уж извини, все, что, могу предложить тебе — хозяйственное мыло. Мне кажется, тебе и так сойдет. Пусть твоей нежнейшее личико познает немного грубости. — Мне кажется, оно познало и без этого. В прошлый раз ты избил меня так, что у меня до сих пор челюсть хрустит, если сильно открыть рот. — Ну, тебе это только на пользу. — Ну да, это все, чем ты можешь оправдать свои действия. Спасибо за такой "массаж". — Обращайся, такой "массаж" я люблю делать. Этот фарс уже просто выходит за рамки. Хосок тяжело вздыхает. — Юнги, — тихонько зовет он. — Если ты так яро утверждаешь, что я сделал что-то тебе плохое, хотя и не было такого на моей памяти, прости меня. Давай договоримся как-нибудь по-другому, ладно? Выпусти меня, прошу. Я никому ничего не расскажу, обещаю. Если хочешь, я буду приходить к тебе и помогать с домашними делами. Ты только скажи, где моя помощь пригодится тебе. Я придумаю какую-нибудь отговорку для парня, он ничего не узнает, обещаю. Выпусти меня, — он не видит — веки прикрыты, зато слышит скрипящий звук. — Нет! — всхлипывает. — Не уходи. Юнги, не уходи. Щелкнувший замок заставляет щелкнуть что-то и внутри Хосока. Его прорывает как дамбу, которую снесло волной цунами. Накрывает так сильно и неистово. Овладевают телом судороги, и лоб шершавая поверхность разрисовывает. — Юнги, — скулит в голос Хосок. — Не уходи. Выпусти меня, — ему удается подползти к двери. Он скребет ее ногтями как в первый день. И все кажется нереальным сном. Кажется, будто то, что произошло, ему просто снилось, а сейчас он проснулся, и ему придется проходить весь путь заново. — Нет! — оглушительно кричит Хосок. Под футболкой и штанами елозят маленькие противные существа. — Отпустите! — надрывается. — Не прикасайтесь, спасите! Я хочу домой! Я хочу... — он заглатывает окончание. — Юнги, вернись! Не оставляй меня с ними, прошу, — рыдает, срывает голос о безжизненный металл, что отзеркаливает мольбы. Хосок кричит до срыва голоса, до того момента, пока голову не начинает разрывать на части пульсирующая боль, стискивающая область захвата обручем. Затылок с темными волосами прижимается к металлической поверхности двери с внешней стороны до тех пор, пока крик не переходит в хрип, а затем и вовсе все затухает, будто шторма вовсе не было. Губы, поджатые в тонкую полоску, сопровождают мужчину всю дорогу до дома. Юнги знает, что использовать вот так Хосока в своих целях полнейшая катастрофа. Он не сможет разрисовать белые стены закатом. И нельзя давать в руки краски постороннему человеку. — Держи себя в руках, — приказывает себе. — Держи себя в руках, Юнги. Это не то же самое. У реки два дна. Достижение одного — не значит достижение второго. А бултыхаться во имя спасения поплывшей осознанности затем так же будет долбать приходом с особым ожесточением, изворотливостью. Уж здесь-то найдется метод выпорки обуглившихся частей. Да хоть наживую, но вырезать с корнем. Все именно так, иного выбора не было с самого начала. Для того столько лет и велись поиски Хосока. Не позволяй выпутывающейся из инеевых сетей части глушить правду, тянущуюся гирей, прибитой к ноге. Не позволяй ей управлять собой. Он вздрагивает и впервые за долгое время оглядывается по сторонам с легким испугом у сердца. Скрежет взвинчивает в зубах боль, как при походе к стоматологу. Он не слышит практически ничего, как сквозь толщу воды пробивается сквозь преграду ближе к барабанным перепонкам мелодия телефона. — Да, — глухо отвечает. Линолеум холодит оголившийся живот. По стенке рука ползет вверх, и только после этого удается приобрести стоячее положение. В голове все еще отчетливо слышится крик. Он мотает из стороны в сторону головой, смазывая все тусклые краски в какофонию. — Юнги, с тобой все в порядке? Ты где? — Ни, — выдыхает. Добирается как в полупьяном состоянии до кровати и лишь после того как валится на нее камнем, глубоко судорожно вдыхает жаркий летний воздух. Переводит дыхание и наконец может видеть четкую картину. — Да, все в порядке. Я дома. — Слава Богу, — явно слышится облегчение на том конце трубки. — Я уже успел испугаться, что кто-то тебя пришиб. — Ну спасибо, — усмехается одним уголком губ. — Но так просто помирать я не собираюсь. Что нужно? — Почему так грубо? — смеется Ни. На самом деле он давно привык к резким выражениям Юнги, поэтому вопрос в такой форме его не обижает. — Я знаю, что ты очень сильно занят, но Сонген хотела тебя видеть. — Правда? — удивляется Юнги. — Да, последние два дня она только о тебе и говорит. Все время жалуется, что ты перестал к нам приходить, а она очень скучает. Даже рисунок в детском саду нарисовала. Тебя, меня и ее посередине. Держит нас за руки. — Ну, это очень похоже на Сонген, так что удивляться здесь нечему. — Ни слышит, что Юнги улыбается. — Я тоже очень соскучился по этой рыжей бестии. — Ну так что? — выжидающе спрашивает Ни. — Хорошо, я согласен. В трубку облегченно выдыхают. — Спасибо, Юнги. Я уже устал придумывать оправдания, почему ты отсутствуешь все время. И обманывать свою дочь я не хочу. Завтра мы хотели пойти в игровую комнату. — Отлично. Во сколько? — У нас завтра собрание, после которого я по-тихому хочу свалить. Надеюсь, оно затянется не на три часа. Будь готов к пяти. Я позвоню. — Хорошо. — У тебя все хорошо? — осторожно интересуется. — Все просто отлично. — Ты так быстро согласился, а как же Хосок? — Пусть подумает над своим поведением. Ему это полезно. — Как знаешь. Но ты всегда можешь поделиться со мной своими переживаниями, ты же знаешь. Помнишь, как мы вместе... — Не нужно, Ни. — Прости. Юнги слышит, как громко сглатывает Ни. — Ничего страшного, я тоже порой забываюсь. — Три года прошло. — От этого не легче. — Я знаю. Мне тоже. Но Сонген... — До завтра, Ни. — До завтра, Юнги. Береги себя. — Звучишь как парень, — хмыкает. — Ага, моя ты Дэзи. — Ни, перестань, — смеется Юнги. — Твой Гэтсби заедет за тобой завтра, а пока попытайся не попасть в передрягу, окей? — Не нужно. — Почему? — Вдруг тебя кто-то увидит. Не хочу впутывать тебя в свои проблемы. — Но я уже впутался в это дерьмо. — И все же, не нужно. Встретимся прямо там, хорошо? — Как скажешь. — Спокойной ночи. — Спи сладко, Юнги. *** — Дядя Юнги! — пищит Сонген. Она несется прямо в его объятия. Подол розового платьица развевается на ходу. Передние пряди кучерявых локонов собраны в тонкий хвост на макушке. Юнги подхватывает девочку под попу и сильно кружит — та пищит, но, скорее, радостно, чем пугливо. — Сонген, — от того, как воркует имя дочери Юнги, у мужчины, спешащего к живой вертящейся карусели с причитаниями о том, что если носится Сонген будет так сильно, то может разбить свой маленький любопытный нос, теплеет на душе. Юнги всегда был таким: внимательным, вдумчивым, отзывчивым и готовым отдать свою любовь другому человеку без остатка. Происшедшее три года назад поменяло отношение Юнги к окружающим его людям, но не к родным. — Какая ты стала большая, — Сонген заливисто смеется, получив поцелуй в лоб. — Дядя Юнги, — детские ручки обвивают бледную шею сильнее. — Я правда выросла, да? Это все потому, что ты так долго к нам шел. — Прости, Сонген, дел было о-очень много, — он щелкает ее по носу, от чего девочка сначала дуется, но быстро принимается весело смеяться от щекотки, изводящей бока. — Я скучала, дядя Юнги. — Я тоже по тебе скучал, малышка. От Сонген до сих пор пахнет молоком и детскими печеньями. Юнги сильнее утыкается носом в короткую шею. Он действительно скучал по Сонген, по маленькому солнечному лучику, и всегда будет скучать. — Ну все-все, — слышит голос Ни Юнги позади себя. Они здороваются кивком, — Сонген, слезай с дяди. — Нет, — она вцепляется в плечи Юнги хваткой мертвого, — не слезу! — Слезай говорю. — Не слезу! — Вот же упрямая... — Ни, — обращается к Ни Юнги. — Мне несложно. — Но она весит двадцать килограммов. — Не правда! — встревает Сонген. Ее короткие пальчики теряются в складках небесной рубашки. — Я вешу как пушинка. — Сонген... — Ни, мне действительно не сложно, оставь ребёнка в покое. — Ну хорошо. — Мужчина закатывает глаза на победный крик дочери. — Вот же ж, маленький бесенок, — шипит он под нос. Однако уши хоть и маленькие, но явно похожи на локаторы — Сонген, смотря на папу из-за плеча Юнги, показывает ему язык на последнюю его фразу. — Бестия. — Дядя Юнги, папа меня обижает, — притворно дует губки рыжая бестия. Юнги поворачивает к идущему позади него Ни и укоризненно смеривает взглядом. — Ай-ай-ай, какой нехороший человек этот твой папа. — Нет, — вдруг протестует Сонген. — Он очень хороший. Самый лучший папа на свете. — Я не сомневаюсь, — улыбается Юнги, после чего целует Сонген в ушко. — Твой папа действительно самый лучший на свете. Ни не видит, как Юнги подмигивает дочери, отчего заливистый смех размазывается теплой улыбкой на серьезном, погрубевшим за прожитые годы лице. По крайней мере, чувствовать счастье пока еще способны все они. Это радует, как и то, что Юнги в данный момент не думает ни о чем и ни о ком, кроме Сонген, примостившейся ласточкой в тонких бледных руках. Розовое платье на ощупь, скорее, нежное, чем шершавое. Ткань не похожа на шелк, но и на хлопок не тянет. Что-то между, но такое приятное, как такие же розовые щечки, что дуются на протяжении вот уже двух минут. — Но ты сказал, будем только мы втроем! — ножка, облаченная в лимонный сандалий, топает по аметистовым звездочкам, вплетенным в изумрудный ковер — Сонген, — Ни присаживается следом за Юнги на корточки возле нее, берет упрямую пухлую ручку, пытающуюся вырваться, в свою. В итоге сдается, подрагивает только крыльями цикады, попавшей в сеть совка. — Я говорил, мы пойдем втроем, но это не значит, что не будет никого. — Он старается не кричать, но громкий визг детей из-за угла заставляет громкость голоса увеличиться на порядок двух децибелов. — Сонген, — Юнги, сидящий подле, смотрит на девочку с выражением явной привязанности, заботы и любви. — Давай не будем дуться, хорошо? — как только руки становятся свободными, он берет две ладони Сонген в свои. — Сонген, — украшает под заливающейся новым румянцем Сонген тыльные стороны ладоней сухим поцелуем, — давно с тобой не виделись, правда? — согласный, однако же неуверенный кивок. — Хочешь, потом зайдем в кафе? Куплю тебе твою любимую пиццу с ананасами, шоколадное мороженое и малиновый молочный коктейль. М? — смотрит на нее снизу вверх с улыбкой на потрескавшихся до крови губах. — Дядя Юнги! — рыжие локоны падают листопадом на скрытое рубашкой плечо. — Точно купите? — она ластится щекой к шее, так как умеет — со всем присутствующим ей отчаянием, с упрямством, силой и все же сдавшейся во благо уютному времяпровождению капризой. — Конечно, — он обивает в ответ Сонген крепкими объятиями. — Вот же, бестия, — бубнит где-то рядом под общий смех дочери с Юнги Ни. Радость свою скрывает за кашлем. Они проходят чуть дальше. Сонген, держащая обоих мужчин за руки, идет посередине. Ноги то и дело подпрыгивают, отражая летающую вверх и вниз тень от темного ковра. Дверь позади закрывается с тихим хлопком, но уже через минуту вновь слышна музыка ветра. У стойки регистрации стоит женщина около сорока пяти лет. Хотя на вид дашь не больше тридцати девяти. Каштановые толстые волосы собраны в тугой пучок на затылке, отчего узкие глаза выглядят уже, но было бы грубостью сказать то, что это привело к ухудшению внешности. Несмотря даже на факт узкого разреза глаз, женщина выглядит привлекательной, статной и благородный. Тонкие запястья выглядывают из-под кобальтового пиджака, как только рука тянется к письменной ручке, вторая же подвигает блокнот в мягком черном переплете ближе к себе. — Здравствуйте, — приветствует в ответ, огибая взглядом темно-карих глаз двух мужчин и малышку, что почти и не видать из-за высоты стойки. — Мы бы хотели забронировать час в детской комнате. Кивнув, женщина быстро что-то пишет в блокноте. Ни замечает, какой аккуратный у нее почерк, как вся она, одетая с иголочки. Ни единой прядки не выбивается из прически. Не то что его непослушные волосы. Им дай только повод — будут танцевать аборигенские танцы. Как бы он ни старался их пригладить, прилизать гелем, не выходит ничего. А затем длинные чуть загорелые пальцы так же быстро набирают что-то в компьютере. — Эта женщина похожа на манекен, — говорит с важным видом Сонген, как только они отходят от стойки регистрации на порядочное расстояние. Да и вряд ли их кто-то услышал бы — визг запертых в игровой комнате детей слышен на весь первый этаж. И на часть второго наверняка тоже. — Это почему еще? — спрашивает Ни, которому женщина понравилась. — Такая... пустая? — задумчиво изгибается рыжая бровь. — Да, пустая. Будто нет во взгляде жизни. Как у куклы. — К... — от такого заявления грудь распирает не то чтобы удивление, неожиданность вперемешку с тревогой. — Пойдемте скорее, — в итоге выдает. Тянет ребенка за собой, старается не смотреть ни на дочь, ни на Юнги. Вопреки всем попыткам обеспокоенный взгляд ловит темный и нечитаемый. На мгновение мир вокруг замирает, а затем начинает крутиться в прежнем ритме. И пусть Сонген сначала дулась, теперь она, скинув сандалии около порога как попало, бежит к кучке резвящейся в бассейне с шарами ребят. Она тут же принимается щеголять вокруг мягких бортиков, пока-таки не переваливается и не погружается по грудь в пластиковых шарах. Сонген умеет заводить новые знакомства, потому кучка ребят, бегающая за ней по всей игровой комнате, не удивляет ни Юнги, ни уж тем более Ни, качающего головой в ответ на резвость и неусидчивость дочери. Порой кажется, будто ему сложно с ней, но на самом деле все совсем не так. Юнги знает, как много Сонген значит для Ни, несмотря на обстоятельства, в которых была рождена. И последствия. Сонген крутится вокруг себя, громко считает до десяти, после чего бежит за расползшимися в разные стороны ребятами с тем самым шаром из бассейна в руке. Кажется, они играют в салочки. — Сонген не меняется, — тихо смеется Юнги. Они с Ни сидят на деревянной скамейке. И хотя знают о самостоятельности Сонген, не перестают следить за ней в четыре глаза — знают и о том, какой резкой в своих выражениях она бывает. Да и скорость порой остается синяками и ранами на и так уже сбитых коленях и локтях. — Ничуть не меняется. И в кого только пошла? — косой взгляд пробегает по сидящему смирно мужчине в бледно-персиковой рубашке от головы до пят. — Явно не в тебя, — кривятся в ухмылке уголки губ. — Та еще бестия, — тяжкий вздох в ответ. — Точно Лилит в юности. До сих пор помню бледно-желтое платье до щиколоток с юбкой-солнышком. Мы тогда впервые полетели на море. Она танцевала до заката около самого берега, пока пребывающая волнами морская вода омывала стопы. Лилит, — лицо теряется средь реальности глубокими морщинами, что тут же сглаживаются. — Сонген в точности она. Копия. — Я помню, — тихо вторит хриплый от сигарет голос Юнги. — Они — наше солнце. — Да, наше солнце. Только вот теперь осталось одно. — Береги Сонген. Обещай мне, — серьезно говорит Юнги. На пристальный взгляд Ни тушуется, кивает в ответ. Он будет ее беречь, как зеницу ока. Сейчас Сонген для него на первом месте, не считая самого Юнги. Но знать тому об этом необязательно. — Я хочу отдать Сонген в следующем году в детский сад. — Не рано? — удивляется Юнги. — Скорее, поздно, — смеется. — Ты где застрял, а, Юнги? — он пихает замершего на месте мужчину локтем в бок. С губ срывается тихое шипение. — В три уже пора было отдать. В этом году. Но мне так не хочется. Для меня Сонген все еще маленькая. — Она всегда будет для тебя маленькой, и оберегать ты ее будешь рваться, даже когда ей исполнится сорок. Она же твоя дочь. — И то верно. Но пора взрослеть. — Она тебя почти не видит. — Да, — пристыженно краснеют кончики ушей. — Но без работы мне ее не прокормить. — Ты все еще не боишься? — звучит зловеще, хотя Ни знает наверняка — Юнги не хотел его пугать. — Совсем чуть-чуть. — Будь внимательнее. Не позволь себя поймать. — Как и ты. — Я уже подписал смертный приговор собственной рукой. — Юнги! — Но, Ни, это правда. Думаешь, жизнь настолько жестокая, да? Но и у нее найдется управа на таких, как я. И когда это произойдет, не знает никто. Быть может, в шестьдесят, а то и вовсе в девяносто. Но я не боюсь, потому что моя жизнь наконец обрела смысл. Смыслом этим является Хосок. — Ты ведь его не покалечил? — Не успел еще, — щерится. — Неужели ни разу не тронул? — по-настоящему удивляется. — Ну что ты, такую милую рожу да не тронуть? Издеваешься? — Ну он хотя бы ходит? — Ходит, конечно. И спит, и ест. — Что ты на самом деле собрался с ним делать? — задает такой интересующий его вопрос. Все это время он старался не заводить темы, касающиеся Хосока и участи, поджидающей его. Не хотелось злить лишний раз Юнги, а еще было страшно узнать правду. Все, что произойдет с Хосоком, лежит и на его совести. И часть его рвется тому, чтобы помочь капитану пятнадцатого участка найти парня, но другая, скрытая от чужих взглядов, ни за что и ни при каких обстоятельствах не позволит этому случиться. Потому что что бы ни происходило и какой бы исход не ждал их всех, Ни будет на стороне Юнги. Он всегда будет выбирать Юнги, даже если это будет означать то, что ему придется покинуть место начальника. — А ты что думаешь? Что он думает? Много чего. Но надеется, что ничего из этого не будет узрено собственными глазами по прошествии определенного отрезка времени. — Не могу сказать. Не знаю. Ты на что угодно способен. — Я сломаю его точно так же, как он сломал мою жизнь. И даже сидя на расстоянии пяти сантиметров, Ни пробирает дрожь. Выступивший на шее холодный пот выцеловывает ворот рубашки пятнами. — Юнги, может, не стоит? — Ты за него или меня? — Я всегда на твоей стороне, ты же знаешь. — Тогда лучше не лезь в это дерьмо. Следи за Сонген. — Но я тоже погряз в этом, как ты выражаешься, дерьме! Голос звучит громче. Молодые мамочки смеривают их с Юнги парочку презрительным, неодобрительным взглядом. — Черт! — Стоит вовремя остановиться, тогда все, что связано со мной, тебя не коснется. — Так боишься за меня? — Я боюсь за Сонген. Потому, как быстро Юнги отворачивается, понятно, что лукавит. Боится он не только за Сонген. Но признаваться в этом не будет. — Папочка! — оба вздрагивают. — Папочка! — раскрасневшаяся пуще прежнего Сонген валится с ног прямо в вытянутые руки, уволакивающие уставшую девочку на колени. — Папочка, хочу пить. — Я не взял ничего с собой, — растерянно уставляется на Юнги. — Ничего, — я схожу. — Мне не сложно, — мигом добавляет на открывшийся рот, что тут же захлопывается. Солнце село ниже, но все так же ярко светит. Лето этим годом выдалось намного жарче предыдущих. Руки тонут в карманах черных джинсов с коричневыми вставками нитей по бокам. Автомат с напитками находится недалеко от учебного здания среднего образования. Необходимо только пройти небольшой мост, по бокам которого в спокойствие нежится под солнцем пруд, свернуть направо, пройти через самый обыкновенный двор старой постройки и выйти на пешую дорогу. Он видит его сразу, намеренно сталкивается плечами. — Добрый вечер, — улыбка больше выглядит оскалом — натянута будто на леске с двух сторон. На него смотрят нервно, смеривают озадаченным взглядом, в который вмешена озлобленность. Но когда ничего не находят, проходят мимо мирно. Только плечо подрагивает то ли тревогой, то ли медленно застилающей память осознанностью. Однако поворачиваться не спешат. Он же в свою очередь все так же стоит у автомата, провожает спину сверкнувшим в темных очах огнем непонятного происхождения. Возвращается быстро. Протягивает обрадованной Сонген бутылочку воды, а затем и банановое молоко в картонной коробочке. — Дядя Юнги самый лучший, — причмокивает губами цвета персика, смешанного с вишней. — Устами младенца глаголет истина, — подмигивает Юнги. — Но я не младенец! А что такое глаголет? — Говорит, — поясняет дочери Ни. Затем подталкивает к ребятне, явно ожидающей ее возвращения — замерли посередине комнаты, следят пристально за каждым движением Сонген. — Иди скорее, тебя заждались. Времени остается все меньше. Она мигом допивает молоко, кидает коробочку в урну и с громким, взвинченным к потолку смехом бежит к повеселевшим ребятам. — Хотел бы я такую дочь, — внезапно с какой-то натугой вздыхает Юнги. — Так что тебе мешает? — заводится Ни. Ему нравится эта тема куда больше, чем кража паренька. — Куда мне? — разводит руки в сторону, будто прося посмотреть на себя. — Ты, конечно, не писаный красавец, да и не первой свежести, — подтверждает, за что получает ребром ладони по плечу. — Да ладно, специфическая внешность знаешь как ценится? Чересчур бледная кожа, темные глаза, не выражающие ни единой эмоции, не пухлые, но и не тонкие кровавые губы, изящные пальцы и загадка во всех движениях. Никого не напоминает? Вампир ты наш, — прыскает в кулак. — Иди ты, Ни! — Юнги, я правду говорю, а ты нос воротишь. Не сказать, что ты красавчик, но и не уродец же. — Я даже не встречался ни с кем. — Ой, да ладно тебе, девушки у тебя были, не лги мне. — Да, но такой любви, как у тебя с Лилит, нет. — Никогда не поздно. — Поздно. Мне до этого уже дела нет. — Радужка, покрытая корочкой льда, бьет куда-то в район солнечного сплетения кулаком истинности. — А если бы все было иначе, ты бы обзавелся семьёй? — Только после, — сглатывает слова. — Может быть. Он всегда так сжевывает, как пластинка, застрявшая на одном месте. Юнги слегка вздрагивает, когда на плечо ложится грубая ладонь. — Но, честно говоря, в данной ситуации, при этих обстоятельствах не могу дать точного ответа. Если бы при других... — У всех есть шанс, — сжимает плечо пальцами Ни. — Он мне больше не нужен. — И ты всегда будешь таким? — Всегда, — подтверждает кивком. — Но на этом жизнь не заканчивается. — Это для тебя, Ни, — ведет плечом так, что рука соскальзывает. — Но не для меня. — Упрямый ребенок. Порой кажется, что Сонген эту черту взяла от тебя. — Ты старше меня на каких-то четыре года, но звучишь как старик. — Кто-то же должен тебя наставлять. Юнги хмыкает, неодобрительно качает головой. Наставлять, говорит? Было бы раньше, быть может, наставления пошли бы во благо, но дно уже достигнуто, некуда податься, кроме как того, чтобы гнить вместе с тем, что находится подле. Помощь ему более ничья не нужна и поддержка тоже. Он теперь один на этой тропе, втягивать в нее родных людей было бы сверхциничности. Юнги не настолько отчаялся и не настолько поглощен своей местью. Только если она не будет задевать неповинные души, ставшие для него некой обителью. В который пусть и иногда, но можно захаживать для зализывания ран. Сонген резвится с детьми еще двадцать положенных ей минут. За это время она ни разу ни с кем не поссорилась, что действительно выглядит актом милосердия с ее стороны. Какая бы Сонген ни была хорошая, есть в ней что-то, что правит эмоциями в определенных ситуациях, и вот так просто расстаться с ними для нее сложнее, чем пойти на примирение. Но эти детишки, видимо, ни разу ее не задели и никак не нервировали. — Сонген, — зовет Ни, — пойдем. По обыкновению, жалостливое вопрошание залило бы глотку резью несгибаемости, но благо сейчас только согласие визгом с прощением врывается в наполненную детьми комнату. Все это, скорее всего, из-за присутствия Юнги. Потому что Сонген на самом деле уж слишком тоскует по нему. Потому что видеться они стали и правда реже. Вновь девочка обезьянкой виснет на бледной шее, украшенной серебряной цепочкой, как только корпус склоняется к мягкому ворсистому ковру. В отличие от ковра, находящегося в зале регистрации, этот более светлый, цвета морской пены. Пиццерия находится чуть дальше больницы. На дорогу им необходимо потратить около пятидесяти минут. Поначалу Ни собирался заказать такси, но Юнги настоял на пешей прогулке. Тем более что погода благоприятствует с самого утра. Жар слегка спал, но все еще расцеловывает виски потом, от чего взмокшие волосы липнут к коже. Сонген всю дорогу пристраивается в руках дяди, ерзает, но все же спускаться напрочь отказывается. Упрямством она действительно больше похожа на Юнги. И на мать. Наконец взмокшая, но действительно счастливая троица добирается до пиццерии, только припаздывает на двадцать минут. Обычно так много Юнги не ходит, однако сегодня пройденный путь не выглядит как что-то далекое. Напротив, будто перешли лишь дорогу на другую сторону. — Ура, пицца, — маленькие ладошки смыкаются хлопками. — Кушай медленнее, — ворчит Ни, когда Сонген давится, но тут же заливается веселым хохотом на замечание отца. — Отстань от ребенка хотя бы сегодня, — отсмеивается Юнги. — Но она заглатывает так, будто не ела сто лет. — И пусть, если ей так нравится. Не порть впечатление от прошедшего дня. Ни на это тяжело выдыхает, но все же от дочери отстает. А потом они прощаются. Сонген еще долго умоляет Юнги остаться сегодня с ними, с ночевкой, но Юнги говорит, что не может. В итоге она с выпяченной нижней губой говорит: — Но ты хотя бы придешь на мое день рождение? Вопрос застает врасплох. Ранее утвердительный ответ незамедлительно вызвал радостную улыбку на мягких детских устах, но теперь замешкавшееся молчание наполняет небеса хмурой тенью негодования. Врать он не умеет, да и не любит. И расстраивать тоже. — Я постараюсь, — в итоге выдает. Поиск ответа в загнанном состоянии способен был отыскать лишь эти более-менее правильные слова. — Я буду ждать, — поджимаются губы. Сожаление овладевает внутренностями, что насильно заставляют работать организм на износ. Растерянный взгляд удается закрасить ободряющим, но и тогда сквозь прорехи просачивается истина. — Увидимся, Сонген. На прощание он целует ее в лоб, а она зарывается носом в шею. В жилку, бьющуюся опустошением. Стискиваются руки замком на корсете розового платьица. — Я люблю тебя, дядя Юнги. Отвечает не сразу. Прячутся темные локоны средь медных монет. — Я тебя тоже, Сонген. Очень сильно. Отлипать не спешат. Он стоит перед дитя на корточках, она — на носочках. Мыски сандалий упираются в землю, укрытую высокой травой. — Нам пора, — слышит голос Ни. Перемещаются пальцы выше, цепляют округлые плечи и мягко отодвигают. — Пока? — Спокойной ночи, дядя Юнги. — Спокойной ночи, Сонген. Пожимает руку Ни, а затем уходит, но оборачивается в тот момент, когда подол платья поглощает тьма коридора.