Whistle. Obey me

Тяжкий вздох опускается на плечи напряженностью. Снова провал. Тэхен пристыженно поглядывает на Чонгука, брови которого вот-вот соединятся в одну линию. Он бы хотел обладать умением находить правильные слова, от которых действительно станет легче, однако, к сожалению, не знает правил, которым нужно следовать. Потому сжимается рука капитана. На удивление, вскинувшееся все теми же бровями, благодаря которым теперь мимические морщины на лбу видны, подбадривающая улыбка лучится не только на устах, но и глазах, вглядывающихся в теперь чуть более спокойное лицо. — Спасибо. Он бы хотел сказать, что благодарностей он не то чтобы не заслуживает, просто именно от него в свою сторону не требует, только вот отказываться от них не спешит. Ощущает, какой горячей становится кожа на лице в районе скул, потому незамедлительно легкий кашель отвлекает капитана, пока устремляются глаза в противоположную сторону. Они еще не отъехали от мастерской. Щемит в груди. Разгадка — иначе малая часть ее — танцевала, резвилась, пробиралась мурашками по телам несдержанным хохотом. Под переглядывания забиралась на колени и гладила, гладила по груди. Прижимала ладошку, ощущала беспокойство. Надменно вскинула голову, встряхивая пышными кудрями, и упорхнула в открытое окно автомобиля, оставляя после пустоту и попытки сгладить неудачу невинными взмахами рук, которые цеплялись пальцами, чтобы сложиться замком. Помогало лишь отчасти. Они были так близко... Они могли бы узнать, что произошло с пропавшим парнем, если бы у шагов других не было предпосылок к сокрытию истины. Теперь снова смотреть на бледное лицо, выступающие капли пота на висках и руки, нервно сжимающие руль. Наверное, это его привилегия. Хотел бы он сам разгадать тайну захороненную, знает, не будет предоставлен шанс. Чонгук не отпустит своего. И даже сейчас, после очередного провала, капитан соберется, возьмет себя в руки. Молчат, пока выезжают с парковки, и молчат, когда останавливаются на светофоре. Тэхен поглядывает на школьников, торопящихся перебежать дорогу, пока не загорелся красный свет, и отчасти завидует им, таким еще маленьким, без невзгод за спиной. Конечно, им только предстоит узнать взрослую жизнь, и когда-то наверняка и они станут теми, кто будет пытаться вызволить из себя сочувствие, определенно достигающее другой души. А пока только перебрасываются шуточками и заливаются хохотом, и от бега вприпрыжку ранцы стучат по поясницам. — Хотел бы к ним? — внезапно спрашивает Чонгук. Хотел бы к ним, если бы знал наверняка, что не будет вороной белой средь угольно-черных. — Вряд ли. — Почему? Тэхён тихо смеется, забавляясь выражением лица капитана. — Они бы не приняли меня. — Почему ты так думаешь? — Вы же знаете, таких как я не любят. — Тэхен давит из себя искусственную улыбку. — Но все в порядке, я привык. — Не все такие. Я вот буду принимать тебя, каким бы ты ни был. И всегда буду заботиться, даже если ты будешь вести себя на публике из ряда вон выходяще. — Спасибо, конечно, но это не то, — кивает Тэхен. — И твой друг тебя принимает. Кажется, муть перед глазами вот-вот станет следствием неустойчивого состояния с попыткой, вцепившейся в ручку двери, укрыть нестабильность от глаз теперь уже родных. Любые напоминания о Ëнджуне сложно даются Тэхену. Он все еще не смирился с тем, что их дружба оборвалась так внезапно. До сих пор чувство вины вечерами одинокими сжирает изнутри. Глушатся они переписками на сайтах знакомств и алкоголем, который теперь так сильно не любит Тэхен. Однако же терпит. И вот снова Чонгук напоминает об ошибке совершенной, которая навечно теперь стигмой запаха летней ягоды останется с ним. Наверное, он больше никогда не сможет есть клубнику. — Потому что он сам такой. Чонгук трогается с места, а Тэхен отворачивается, не желая больше продолжать тему. Капитан понимает его без слов, потому что тоже молчит, наверняка думая о том, что им делать дальше. В салоне автомобиля не повисает атмосфера удушья, нет напряженности, если только в головах. Им комфортно вдвоем, не только когда они что-то обсуждают, но и когда, размышляя каждый о своем, молчат. Тэхену нужно бы думать и проанализировать их с капитаном шаги — это более рациональное решение. Невозможно, потому как стоит подумать о недавнем разговоре, как тут же связь с реальностью теряется. Перед глазами Ëнджун, которого толкает его собственная рука, от чего тот вписывается головой в дверь. А затем пустота, выглядящая так же, как когда он поцеловал Чонгука. В отличие от Ëнджуна, Чонгук вернулся. А Ëнджун уже не вернется никогда. Разве можно определить точное количество времени, залитое слезами сожаления? От них не легче, напротив, хуже — голова раскалывалась да так, что принятые нормы решения проблемы были пустыми отголосками — не действовали должным образом, возымевши успех, либо не действовали вовсе. Все это время старания не ради себя, ради Чонгука, тянулись уголками губ во вранье вот уже четвертый день, словно оступился кто-то другой и именно ему страдать и плакаться горе-судьбе, вопрошая о том, почему он. А на деле, забить на себя — капитану гораздо сложнее, так что доводить его амебным состоянием перспективка так себе, явно не на сто баллов из ста, а где-то так на двенадцать. Тэхен не хотел бы распространяться о том, какими именно способами был достигнут новый уровень позитива наравне с пофигизмом. Чонгуку лучше вообще ничего не знать. Пока он в неведении, Тэхён сможет быть сильным. Засосы и следы ногтей прячутся под рубашкой, как отвращение к себе оправданием того, что забудется все гораздо быстрее, а даже если нет, больше не будет так больно, как сейчас. Вытравливать из себя произошедшее, пока вовсе не истерзают, не обглодают, не оставляя после себя ни уважение к себе, ни сострадания. А оно уже потеряно в ворохе смятой постели и запахов далеких от напоминаний о лучшей и одновременно с этим же худшей ночи. Это к лучшему. Хоть где-то прижиматься к другим ощущениям, порой вызывающим тошноту, зато после нет сил думать о чем-либо. Сколько протянется тяга к забытью способом, гораздым лишь для падших людей? На этот вопрос сложно ответить. Пока не полегчает или не найдётся способ приемлемее. Если таковые вообще существуют. — Капитан, — тихий голос офицера нарушает тишину. Чонгук вздрагивает, но быстро себя в руки берет и незамедлительно поворачивает голову в Тэхенову сторону. Сжимается челюсть до боли в жевательных мышцах — Тэхен выглядит потерянным. Абсурдность в том, что судить по профилю сложно — почти невозможно. В последнее время Тэхен сам не свой. Хоть постоянная улыбка на лице сглаживает усталость, апатию и безразличие, которое так тщательно маскируется за, как бы смешно ни звучало, заинтересованностью в работе. Быть может, это шестое чувство или вовсе капитану кажется, что у офицера что-то произошло. Спрашивать не решается. Если Тэхен будет готов, сам расскажет. Разве нет? Или это не так действует? Чонгук действительно все еще учится вести себя подобающе в присутствии любимого человека. Приходится наблюдать со стороны, покупать шоколадные батончики, чтобы увидеть настоящую улыбку, а не ту, которой давится не только он, но и сам Тэхен. Это сложно — лишь догадываться и строить теории, но не знать наверняка. — Капитан, можно мне переночевать у вас? Он явно такого не ожидал, потому как тормозит на проезжей части, и едва ли не вписывается в бампер полицейской машины иномарка. Быстро сменяется педаль, и служебный автомобиль начинает движение. Зря он спросил сейчас? Удивила Чонгука не просьба, а нотки мольбы, слышимые в тихом голосе. Капитану так хочется расспросить Тэхена о том, что же произошло с ним на выходных, ведь именно после них офицер стал выглядеть болезненно, но понимает, что сейчас не время. Боязнь спугнуть хрупкое доверие овладевает губами посиневшими: — Конечно. Тэхен, конечно ты можешь приходить тогда, когда хочешь. Я не против, ты же знаешь. — Спасибо. В глазах смоляных зеленые пряди, безжизненно повисшие, прикрывают лицо, оставляя лишь рот, сжавшийся до размеров крошечных. Тянется рука в сторону офицера, сжимает бедро, ответом вздрогнувшее. Тэхен отворачивается. Тихий всхлип не удается сдержать, но Чонгук не отвечает и на это. Лишь сильнее вокруг бедра пальцы кольцом оборачиваются, не достигают друг друга, застряв на полпути. — Я тебе говорил, что ты всегда можешь обратиться ко мне, если вдруг тебе станет грустно. Я готов для разговоров, как и для того, чтобы принять гостя в твоем лице у себя квартире — Я не готов. — Понимаю, — кивает головой. — Потому не спрашиваю. — Это все воспоминания, — лжет. — Вспомнил о матери. Чонгук молчит и ждет продолжения. — Она, — наконец Тэхен поворачивается, больше не боясь того, что откровенность в глазах напротив будет выглядеть слабоволием. — Мама всегда была ко мне добра, я ее любил и до сих пор люблю. Просто... Однажды мы сильно поссорились, я обидел ее, но признаться в этом самому себе было стыдно. Мы долго не разговаривали, а потом я узнал, что она лежит в больнице, потому как больна неизлечимо. И что, возможно, это мой последний шанс извиниться перед ней. Если бы мои поступки не были опрометчивыми, если бы я мог контролировать себя, у нас наедине осталось больше времени для разговоров. Я такой глупый, капитан, — всхлипывает Тэхен. — Какой же я глупый. Зачем я это сделал? Почему не смог остановить себя? Разве так поступают родные? Капитан, пожалуйста, скажите мне, как правильно жить. К этому времени они подъезжают к участку. Чонгук не заботится о том, чтобы припарковаться на парковке, останавливается прямо у бордюра. Общий вздох теряется в складках одинаковых униформ, отличающихся лишь количеством звезд на погонах. Сильнее прижимается к груди Тэхен. Чонгук, обнимая Тэхена, тем самым говорит о том, что тот может поплакать, если невмоготу. И Тэхен плачет. Сильно. Навзрыд. Мочит ткань рубашки капитана, не стесняясь того, что открылся ему с ранимой стороны. Хотя куда уж, он все время перед ним плачет. Некоторое время спустя, отлипает офицер от груди, извиняется за то, что испортил униформу. Чонгук отмахивается, мол, не забивай голову ерундой, передает стопку бумажных салфеток офицеру и покидает салон автомобиля. Он дает Тэхену время на прийти в себя. Стоит, упершись поясницей в лобовое стекло и скрестив руки на груди, пока салон внутри вновь охватывают рыдания. Сложно не только слышать, но и видеть то, как страдает близкий для тебя человек. Неимоверно сложно. В определенный момент прижимается ладонь к груди, и сводит мышцы лица спазм. Все быстро сглаживается, стоит только двери с другой стороны отвориться. Капитан подходит к Тэхену, хлопает по плечу, и они вместе заходят в участок. Качают одновременно головами на ожидание в по струнке смирно выпрямившейся фигуре оставшегося в участке за главного на время их отсутствия офицера Кана. Тот ничего не спрашивает, кивает головой в знак понимания и принятия реальности, какая она есть. Было бы глупо надеяться на то, что обнаруженный след подтолкнет к правильному направлению. Если бы все было так просто, тридцать девятый участок давно поймал Призрака. Очередная неудача послужит стимулом и большей трудозатратности. Определенно, неудачи способны отнять тягу к расследованию, позволят забить на судьбу парня, возможно, действительно оказавшегося в лапах Призрака, но мы говорим о работе, которой горит Чонгук. И Тэхен теперь тоже. И офицер Кан, пусть и связанный с другими делами, тем не менее всегда справляющийся о продвижении сложного расследования. Нужно лишь время, и с новыми силами, которые обязательно послужат тем, что раскроется тайна, Тэхен и Чонгук вступят в бой. Не с Призраком даже, а собственными возможностями и удовлетворением, которое овладеет ими, когда они утрут нос капитану Киму. Определенно. — Ну что там? — любопытство офицера Кана не выдерживает, впивается в локоть Тэхена пальцами, когда капитан оставляет их вдвоем, а сам уходит в свой кабинет. Тэхен морщится, отцепляет пальцы мужчины. — Его перепродали. Чонгук выглядел таким взволнованным. Накануне он выбежал из кабинета и кликнул Тэхена. — Это, найди. — Передал данные об автомобиле марки датсун темно-синего цвета Тэхену, а сам принялся мерить расстояние от стены до стены шагами. — Но, что произошло, капитан? — не выдержал Тэхен. Пока база данных загружалась, он смотрел на капитана и краем уха слышал, как скрипнул стул офицера Кана, подкатившего поближе к нему. Мужчина заглянул через плечо и всмотрелся в каракули капитана Чона. Спустя несколько мгновений, Тэхена от наблюдения за капитаном, отказавшемся говорить, отвлекли быстрые постукивания по плечу. База данных загрузилась. В этот момент и замер Чонгук. Автомобиль удалось пробить по базе данных. Обнаружился он в мастерской недалеко от пятнадцатого участка. Буквально в получасе езды от участка. — Быстро, собирайся. — Приказал Чонгук и, прежде чем удалось сбежать, ему пришлось ответить на вопросы двух офицеров, голоса которых звучали в унисон. — Что случилось, капитан? — Помнишь, мы проверяли видеозаписи? — хоть он и обращался к Тэхену, офицер Кан не был обделен вниманием. В какой-то момент он поежился — настолько внимательно, пронзительно смотрел на него Чонгук. — Помню, — кивок Соглашение вздрогнуло плечами офицеров. С выдохом капитана воцарилась тишина. Каждый, присутствующий в помещение, затаил дыхание. Незримая тревожность и уверенность одновременно выразилась переглядыванием, а затем и хватанием рук друг друга, будто это помогло бы наладить связь со спокойствием, а после прошлось по спинам мурашками. Тэхен сильнее сжал ледяную руку офицера Кана, который, кажется, даже дышать перестал, отвел от лица, расцветшее буйством эмоций, взгляд и вновь устремил его на Чонгука, открывшего рот. — Я, — просипел капитан. Он откашлялся, но и это не помогло. Першение в горле отчасти усилилось. Тэхен тут же подскочил на ноги, ринулся к кулеру, а затем обратно к капитану, по пути задев ножку стола коленом. Он бы наверняка упал, однако его вовремя подхватил офицер Кан. Часть воды пролилась на Тэхенову грудь. — В-возьмите, — запнулся, передавая Чонгуку пластиковый стакан. — Здесь осталось немного. — Хорошо, — прохрипел ответом. Осушилась вода в мгновение ока. После, наконец, возвратилась способность говорить. Все еще сложно было поверить, что, возможно, найдена зацепка, способная привести их к разгадке. Волнительно рассказывать об обнаруженном случайно возможном утерянном пазле, что помог бы отыскать паренька, потому что, быть может, это вовсе не так. Тогда обнаруженная зацепка послужит ложным следом. Чонгук не верит в совпадения. — Проще показать, — он кивком указал на дверь своего кабинета. По итогу два офицера обменялись взглядами, нахмурили брови и уверенно кивнули головами. — Это не может быть совпадением, — подтвердил мысли вслух Тэхен. — Такое возможно, — не согласился Кан. — Но не думаю, что в этом случае. — Как бы то ни было, — прервал умозаключения капитан, — нам необходимо съездить в мастерскую. — Хорошо. Чонгук и Тэхен быстро собрались и поехали по возможному следу. — Вы поэтому почти из кабинета не выходили? — Тэхен не мог сидеть молча. Теперь он понял, почему капитан так сильно себя изводил. — Я знал, что мы с тобой что-то упустили, — кивнул Чонгук. Отслеживание видеозаписей, предоставленных в их участок, не было легким заданием. Чонгук точно знал, что что-то не так, когда вместе с Тэхеном они не наткнулись ни на одну мало-мальскую улику. С точки зрения теории такое возможно, но не с точки зрения практики. Даже самое тщательное заметание следов по итогу оставляет полосы. Зная заранее, что на озере камер нет, но есть около супермаркета в двух кварталах от него, Чонгук решил проверить их тщательнее. За час до звонка Хосока с озера Киму (время назвал Ким), автомобиль марки датсун темно-синего цвета припарковался возле магазина бытовых принадлежностей частного предпринимателя, выяснить впоследствии у которого ничего не удалось. Этот же автомобиль пропал из виду после того, как проехал мимо близлежащего к озеру супермаркета. В следующий раз его удалось отыскать на камерах наблюдения возле Корейской международной школы. Он проехал мимо, после чего завернул на проезжую часть, выводящую из города. Капитану удалось разглядеть номера, поэтому он сориентировался по времени, после чего передал данные Тэхену. После полицейских встретил мужчина средних лет с пузом, похожим на надувной мяч. Он явно не был похож на фоторобот предполагаемого похитителя. К тому же, он вовсе не кореец. И говор у него итальянский. Еще и эти закрученные кверху усы... Это точно не Призрак. Перепродал. А на вопрос, как выглядел перепродающий, описал человека вовсе не похожего на Призрака. Высокий (капитан тридцать девятого участка обмолвился, что рост его не выше среднего). Рукой махнул над своей головой. К слову говоря, итальянец был выше Чонгука, выходит человек, продавший автомобиль, был еще выше него. Красивое лицо. Волосы зачесаны назад. "И никаких отличительных черт? — спросил Чонгук. — Рытвины на щеках, чересчур узкие пустые глаза?". "Ничего такого," — ответил итальянец, а еще добавил, что таких красивых людей не видел раньше. Чонгук предположить лишь мог одно: Призрак продал автомобиль не итальянцу, а какому-то другому молодому человеку. Где его теперь искать? На это у него ответа не было. Таким образом, офицер Кан сидит и переваривает полученную информацию. — Мда уж, не думал, что мы столкнемся с таким. — Тоже думаете, что это Призрак? — Я не могу быть уверен, лишь предположить... Но все это довольно-таки странно. Такие прямые совпадения бывают разве что... Хотя неважно. — Что теперь будет с капитаном? — Тэхён сжимает губы в полосочку и вымученно улыбается на ободряющие хлопки по плечу. — Эй, мы ведь одна команда, так что не куксись. А наш капитан самый усердный и умный. Думаешь, он пустит все на самотек? Не огорчайся, это всего лишь неудача. Вы сможете найти пропавшего мальчишку, я в этом уверен. — Офицер Кан... — слова офицера, на первый взгляд безразличного ко всему не касающегося его, растрогали Тэхена. И теперь он сидит, утирая уголки глаз. — Эй, ты чего? — смешинки в глазах заставляют рассмеяться и Тэхена. — Просто капитану очень сложно. Но мы действительно одна команда, правда? Значит, вместе мы преодолеем все трудности. — Тэхен впервые показывает квадратную улыбку не капитану, а офицеру Кану. — Милашка, — офицер треплет волосы Тэхена. За час до окончания рабочего дня, капитан объявляет свои намерения посидеть втроем и немножко выпить. — Давно не собирались, — такое было оправдание внезапной тяги к посиделкам. И это действительно так. В последний раз мужчины, когда еще лейтенант Мун не ушел в отпуск, выпивали, отмечая пополнение в редких рядах. Тогда проставлялся Тэхен. Чонгук не позволил заплатить Тэхену полную сумму, и со своего кармана оплатил большую долю, впервые после длительного перерыва заставив сердце другое затрепетать. Долго думать не приходится — останавливается выбор на всех тех же палатках, где несколько раз ужинали Чонгук и Тэхён. Закрадывается сомнение в неспокойную душу, оттого как выглядит со стороны гиперболизированная оптимистичность актом сокрытия неоправданных ожиданий. Щемит в груди, и отзывается сердце аритмией на намеренно-радостный возглас офицера Кана, украдкой бросающего на него взгляд-другой, а после напутственной речи, когда вновь они остаются вдвоем, сжимает плечо и шепчет на ухо что-то о том, что все не так уж и плохо, не стоит переживать. Тэхен понимает, что Чонгуку нужна разрядка и поддержка, но можно было ее получить не в виде алкоголя, а в словесных истолкованиях об абсолютно таких же чувствах, объятиях утешения, когда разделяют одну проблему на двоих. С другой стороны, скорее всего, прав и офицер Кан, теперь подавший стакан воды, потому что непременно замечает и бледность лица, и кривую улыбку. Наверное, им действительно стоит иногда собираться вместе не только на работе, но и вне стен участка. Стрелка, как назло, передвигается мучительно медленно, заставляя колено дергаться от нервозности и возможных последствиях таких посиделок. Капитан больше из кабинета не выходил, и кто его знает, что он там делает на протяжении сорока минут. Человеку нужно время побыть наедине с собой, чтобы после с новыми силами вернуться к витку, где произошел разлад, дабы соединить оборвавшиеся части, — тем самым найти новый путь. — Ты вздыхаешь уже десятый раз, — отвлекает от мыслей офицер Кан. — А вы считаете? — нервно усмехается Тэхен. — Приходится. Если тебе не сидится, сходи к капитану. Скоро все равно выдвигаемся. Ему бы хотелось, тем же временем боязнь сделать что-то не так приковывает к стулу окоченевшее тело. Тэхен берет себя в руки и, после кивка, все же идет в кабинет Чонгука. — Отец? — осторожно протискивает голову в небольшую щель между косяком и ребром двери. Тот сидит, скрепив руки в замок, и от вопроса не шевелится. Тэхену от увиденного не по себе. — Отец, — повторяет чуть громче. — Что? — Чонгук теперь смотрит в кофейные глаза и свои приобретают более дружелюбный настрой. — Проходи. — Отец, с тобой все в порядке? — Конечно, — не дает усомниться. — Что может быть не так? — Просто... — Нам пора, — Чонгук резко встает на ноги, хватает Тэхена за руку и волочит за собой к выходу, параллельно крича офицеру Кану бросать все немедленно и идти вместе с ними. — Но нам еще работать пятнадцать минут, — протестует Тэхен, пока они ждут на улице офицера Кана. — Ничего страшного. На сегодня дела завершены. — И чтобы Тэхен больше не возражал, окликает выходящего из участка офицера: — Давай быстрее! Так они и оказываются в палатке с прозрачными вставками по бокам. Чонгук, позитивно настроенный, офицер Кан поддерживающий, но не так явно, и Тэхен, тревожно поглядывающий на спины впереди себя. Все не так уж и плохо, разве не так? Предпочтение пустить ситуацию на самотек и решать проблемы по мере поступления овладевает многострадальной больной головой. Действительно, они всего лишь выпьют, не более. Капитан не полезет в драку или не сделает что-то, от чего затем всем троим будет стыдно. Тэхен успокаивается, садится напротив Чонгука и объявляет о том, что самгепсаль будет жарить сам. Офицер Кан соглашается помочь, а Чонгук наливает себе и коллеге соджу, а Тэхену макголи. Удивление, конечно, собиралось вырваться наружу — Чонгук никогда прежде не разрешал Тэхену пить вместе с ним, — но вовремя прикусанный до железного привкуса во рту язык предотвратил возможные неодобрительные взгляды. Отпускается ситуация, на сердце становится чуточку легче. — Итак, — торжественно звучит голос капитана — Тэхен тихо смеется в ворот рубашки, — сегодня мы, пятнадцатый участок, чуть лучше, чем вчера. Я хочу отблагодарить вас за то, что помогаете и не даете утонуть в бумажной волоките, — устремляет взгляд на Тэхена. — Жаль, лейтенант Мун улетел в Китай, иначе можно было позвать и его. Офицер Кан, напиши потом ему, скинь нашу совместную фотографию. Пусть завидует. В общем, офицеры и блудный лейтенант, вы мне стали как родные. Вздрогнем! — Вздрогнем! — вторят голоса офицеров. Прикрывается прозрачный стакан левой рукой, и смачивает жидкость слабой крепости горло. В удовольствии жмурятся глаза. Осознание того, что волнения были пустыми и глупыми, развязывает язык. Тэхен говорит все, что думает. Как благодарен всем, потому что без них из него вряд ли что-то путевое вышло. Что они принимают его со всеми особенностями, отличающим его от "нормальных" людей. В конце концов, как он рад тому, что выбор его пал на пятнадцатый участок, и уж точно не пожалеет о том, что оказался под их крылом. Под конец речи офицер Кан сморкается в носовой платок, удивляя младшего офицера трогательностью и умением принимать обычные на первый взгляд слова близко к сердцу. По Чонгуку невозможно сказать ничего — взгляд, как и тело его нечитаемы. Но Тэхен знает, что и такого на первый взгляд холодного, отчужденного капитана тронули слова до глубины души. За время, проведенное вместе с Чонгуком, он научился считывать эмоции и чувства мужчины по одному лишь дерганью щеки и скорости моргания. Когда на улице уже далеко за полночь, бутылки опустошены, и самгепсаль съеден, холодит ветер коралловые щеки. Оборачиваться через плечо не стоило — потому что, то каким беззащитным выглядит в данный момент Тэхен, с розовыми от пьянства щеками, изумрудами в волосах, и наполненными какой-то надломленностью глазами цвета кофе, что блестят ярче солнца под лунным светом, бьет Чонгука наотмашь. Дергается рука, чтобы оказаться чуть ближе к нагрудному карману, смять грубую ткань. Растянет губы ответом, а затем отвернется не для того чтобы помочь офицеру Кану не упасть, а чтобы скрыть волнение и заботу, просачивающуюся сквозь броню. Капитан и офицер, стоящий на ногах лишь благодаря помощи первого, перекинувшего поджарую руку через плечо и обхватившего мужчину за талию, достигают Тэхена, стоящего у входа в палатку. Он спешит на помощь, но ему мягко отказывают, оправдываясь тем, что справятся сами. Тэхен теперь идет рядом с Чонгуком, со скрепленными за спиной в замок руками. — Офицер Кан всегда такой, когда выпьет? — нарушает повисшую тишину. Кряхтение упомянутого смешинками в голосе срывается с уст. — Почти всегда, — капитан вздергивает наверх накренившегося офицера, мямлившего что-то о том, что сожалеет. — Не знаю, что на него нашло. —Может быть, он просто не умеет пить? — прыскает в кулак. — Ой, не знаю. Вполне возможно. — Замолкает. — Тэхен, — хрипит Чонгук, а когда тот резко поворачивается на зов, встает в ступоре, но быстро вновь передвигаются ноги. — Спасибо, что всегда поддерживаешь меня. — Мужчины уже отдалились от палатки, несмотря на то, что с пьяным офицером наперевес идти куда сложнее, и приблизились к проезжей части автомагистрали. Им осталось пройти около ста пятидесяти метров до автобусной остановки, где наверняка уже поджидает такси, которое отвезет офицера Кана домой. — Не знаю, что делал бы без тебя. Правда, ты мне за последние полгода стал очень дорог. Хотя мне сложно говорить, я не умею выражать эмоции, да и не люблю сие занятие, тебе мне хочется признаться в том, что ты мне очень нравишься. — Капитан, — Тэхен останавливается, впивается зубами в мягкую кожу, пытаясь предотвратить проявление очередной слабости. Скорее перебирая ногами, спешит за капитаном и офицером. Когда равняется с ними, продолжает уже не дрожащим, а уверенным голосом: — Я всегда рядом, чтобы помочь. Вы же сами сказали мне обращаться к вам за помощью, вот и вы можете ко мне обратиться в любой момент, отец. Я люблю вас. Шумно сглатывается ком в горле — знание того, что последние слова были произнесены именно в том виде, в котором они были оформлены, если честно, стягивает грудь Чонгука и свербит в груди, будто пытается раздробить орган за ребрами на части. Но он все равно давит из себя фальшь, растянутую на лице, боясь безразличием обидеть ранимого Тэхена. — Я тоже тебя, сынок. Могли ли они признаться без вставок никому не нужных или же сделать вид, что не слышали уточнений, придавливающих и устанавливающих жёсткие границы? Чонгук бы хотел, и Тэхен бы хотел, но делать друг другу больнее, чем есть сейчас, никто не решился. Как и вряд ли решится в будущем вовсе. А после, глубокой ночью, скрывающей во мраке блеск и протянутую ближе к кудрям руку, шелестит листьями на ветру благодарность. Благо по разным кроватям раскиданы тела, повернутые лицом друг к другу. И пусть не видно ни зги, ощущается тепло явственнее, чем если бы прижатая к грудине спина сладостно-болезненно сдавливалась тисками рук, и вящая связь с нереальностью блекнет от стыдливо прячущегося шепотом признания. Однако же пугливости и след простыл — мирно вздымающаяся грудная клетка, вычерчиваемая косым лунным светом, просачивающимся через небольшую щель меж плотных, тяжелых штор, хоронит тревожность. Тогда же тянущиеся к кудрям далеким пальцы хватают пустоту, но этого достаточно, чтобы разыгравшееся воображение коснулось кожи мягким хлопком. Это первый день с момента прощания с дружбой, когда глотку сжимает не от тоски и печали, не от самобичевания, а от заштопоренных наскоро понимаем и безотлагательной помощью ран. *** Иссиня-черные локоны, плойкой завитые, свисают с худого плеча. Обрекает увиденное на тупик, где нет выхода и вряд ли, даже если попытка протиснуться в закрывающуюся щель выйдет удачной, свобода давно позабытым не сырым и витающими в нем спорами плесени воздухом обдаст область легких свежим дыханием. Сдвинуться с места нет не то чтобы сил, воли, пригвоздившей голые ступни к полу. Неопределенное будущее вдалбливает в цемент до рези в лодыжках, чтобы разнестись протестующими всхлипами и уговорами, расцветшими на бледном лице ощерившейся победой. В трясущемся до одури теле нет сил сдвинуться с места, а даже если бы появились — захолодила позвоночник ледяная стена позади. Приближаются с грацией дикой кошки, мягко ступая в ботинках со все той же массивной подошвой, а тело никак не реагирует, будто чужое, а вовсе не его. Более ни крики, ни какие-либо слова не срываются с пересохших до корочек губ. Лишь кадык дергается, сдавливая грудь напротив сладостной истомой, разливающейся по всему телу и в оконцове отдающей покалыванием на кончиках пальцев. — Крошка, ты ведь меня ждал? Когда крики мольбы возносились к потолку и пугали крылатую живность, не было предположений о том, чем может закончиться попытка призвать к себе. Вразумить и убедиться в том, что понимают тебя, потому что теперь связаны судьбы общими тайнами. Желать, чтобы больше никогда не отщипывали кожу по маленьким кусочкам, не шебуршали и пугали стаей предсмертной агонии. Он хотел того, чтобы к нему явились и сели как в прошлый раз рядом. Пусть отравляли парами с запахом ментола, готовность пойти на жертвы ради пары минут восполнения запросов никуда не уходила, а росла по мере того, как сменялись ночи на дни и дни на ночи. Как свертывалась кровь под ногтями, и как саднило в глотке от громкости, пытающейся достучаться до сердца, кажется, каменного. И теперь вот он, объект возжелания и мечтаний, стоит перед ним, пронзительно простреливая взглядом и без того замершее на месте тело. Однако по понятной причине не бросается ручьями слез благодарность, не прижимается радость, как хотелось всего каких-то пару-тройку минут назад, к спрятанной за серой свободной футболкой с принтом груди. Собираются губы в полоску не от долгоиграющего облегчения, а от разбившейся об очередную реальность мечты. В конце концов, не от счастья хрипит в глотке, а от неведения, запечатлевшегося перед глазами сине-черным пятном. Дергается все тело, когда мимолетно прикоснувшийся холод к щеке не отстраняется, мажет, а затем вновь возвращается завершить акт "милосердия" успокоением, теряющимся в бездонных, наполненных страхом от неизвестности ожидающей глазах. — Ю... Юнги, — выжимается превозмогающим оцепенение выдохом. Смотрят пристально, руку не убирают. Все гладят по щеке, словно он щенок дрожащий, которого необходимо обласкать, лишь тогда трясущиеся лапы поступью не побитой собаки со свесившейся вниз головой приведут к хозяину. Смотрят в упор, а в улыбке теряется ехидство вперемешку с жаждой обласкать лишь быстрее, чтобы запомнилось на гораздо большее время. Шепотом имя произнесенное, а после свесившиеся с плеча локоны украшают просаженный матрас, который впитал столько влаги, что теперь сырость вряд ли выесть хоть чем-то. А он продолжает сидеть на коленях, наблюдать за тем, как бледные пальцы, после того как очерчивают голые ключицы, теряются в иссиня-черных прядях. Сглатывает сильнее, потому что, если ком останется на прежнем месте, кажется, что действительно задохнется. Да и не дышит почти и, по мере того, как ложатся рядом с телом вещи, пропахшие алкоголем и сладким парфюмом, испещряют ткань футболки нервные диагонали. — Подойди, — приказывают. Хосок не хочет никуда идти, а уж тем более знать, для чего голое тело марает влага. Однако же, если позволит повторить второй раз указ, прежде чем его тело начнет функционировать, от тщедушия и мокрого места не останется. Потому вонзающийся в голые стопы холод напоминает все пережитые дни, в которых не было места надежде и пустым разговорам. Хосока вновь кидают в ситуации, в которых он не хотел бы оказываться. Отказаться, как он знает, не получится. Да и не смогут слова литься рекой. Выполняется просьба почти полностью, обрывается в нескольких шагах от безвольно лежащего на матрасе тела. — Ч.. Что ты хочешь, чтобы я сделал? — заикается просто потому что вести себя адекватно рядом с перекошенным от ожидания радостью лицом Юнги невозможно. — Переспи с ней, — заявляет Призрак. — Но это изнасилование, — пока голос Хосока рябит, сам он смотрит на явно накаченную наркотиками девушку. — Мне плевать, — флегматично отвечает Юнги, подзывая Хосока взмахом руки. У того нет выбора — он стаскивает с себя одежду, подходит к девушке. Всхлипнув, касается ладонью щеки. Рой мыслей кружится в голове, пока выстраивается путь отступления, который по сути своей не имел ничего общего с настоящим. Сколько раз были предприняты попытки сбежать от гнета пуль, и сколько раз удалось скрыться от них за щитом стойкого отстаивания позиций? И сколько же раз самоотверженность бросалась на амбразуру грудью, чтобы защитить крупицы того, что еще остались свободными от наблюдения Юнги? Сколько бы раз Хосок ни желал сбежать, не выполнять приказы, они все же исполнялись. Потому что защитить то, что является для него дорогим, это куда высшая задача, нежели пятнать и обрекать себя на маргинальное существование. Ради любимых людей, ради тех, кто позволял ему жить в неведении, Хосок и совершал все те поступки, о которых впоследствии, конечно же, жалел. Но что же теперь? Казалось бы, обычная девушка. Безвольная, вряд ли догадывающаяся, что с ней произойдет. Даже когда уведут ее из этого места, она наверняка не узнает, что надругались над ее телом. И, вроде бы, смирившись с тем, что выполнение приказа позволит Киму жить еще несколько дней, Хосок проводит по волосам цвета черно-синей морской волны тыльной стороной ладони. Едва коснувшись шелковистой поверхности, рука возвращается к скуле. Но, оказалось, все то было игрой преднамеренной или же, скорее всего, спонтанная тяга меняет ракурс. Как только пальцы касаются бледной кожи, нетерпеливость впечатывается со спины в плечо, разворачивает тело в противоположную от девушки сторону. Таранит по полу, сдирая кожу с бедра до багровых ран. И под крики все тем же звериным образом заставляет подняться, чтобы после пригвоздить спину собственными грудью и руками, вжимающимися пальцами в плечи. — Я передумал, — заявляет Юнги, шепнув на ухо. — Стой смирно, — приказывает, когда на заявление по инерции дергается тело. Разворачивают Хосока резко — влетает грудь в кафельные плиты. Он все еще надеялся и думал, что все происходящее — не правда, а сон, либо же банальная фантазия, разгулявшаяся от давящей тишины. И даже когда холодили соски плиты, уверенность в том, что на самом деле увиденное, услышанное и ощутимое на собственной шкуре — банально поехавшая крыша, не угасала. Но, когда зашуршала ткань, молния звонко метнулась вниз, Хосок понял: все, что должно было произойти с несчастной девушкой, произойдет сейчас с ним. Он не успевает крикнуть заранее, поэтому кричит вместе с тем, как задний проход раздирает боль. Естественным образом сжимаются стенки вокруг полового органа. Хосок, наивно предположив пресечь дальнейшие движения, сжался так сильно, что сам ощутил всю горечь от быстро принятого решения. — Мне больно, — шипит Юнги, сжимая затылок Хосока словно клешнями. — Сдохнуть хочешь? — Хосок скулит, но сжимается лишь сильнее. — Ты меня не слышишь, что ли? — рычит Юнги, впечатывая молящее о пощаде лицо в стену. Стекающая по губам кровь мгновенно отрезвляет. Хосок расслабляется, потому что понимает — следующий удар лишит его носа. Вновь опробованный жест, только теперь чуть мягче, жмурится серыми глазами, задерживается дыханием. Хосоку противно от того, что чужие руки раздвигают его ягодицы, как будто те действительно принадлежат Призраку. Раздумывать долго не приходится, как и улизнуть не удается — одним резким движением Юнги полностью заполняет его. Хосок вскрикивает, скребет ногтями холодную плиту, пытается соскочить, но руки крепко удерживают бедра, на себя давят. Мычание не помогает заглушить остро ощутимые толчки, которые будто разрывают изнутри. Словно полосуют лезвием нежную, чувствительную кожу. Толчки грубые, несдержанные. Хватка на бедрах болючая, едкая. Ситуация из ряда вон выходящая и больше неконтролируемая никем. Ощущения дикие, первобытные. Смешанные со страхом и желанием поскорее закончить то, что происходит сейчас. Другого выхода нет. Лишь терпеть и заменять один образ на диаметрально противоположный, стирающий границы реальности. Только вот та стираться никак не желает, напротив, сама же добавляет штрихов в голове, чтобы в оконцове любимое лицо приобрело неприемлемые для него черты. Хосок буквально затылком ощущает оскал, так любимый никем иным, как Призраком. Его отличительная черта, пугающая похуже тварей ползущих. Перемещается обледенелая правая рука к животу, чтобы оставить мажущий след, а затем на затылок. Сильно давит, так что Хосок вновь буквально впечатывается грудью в холодную стену. Юнги растягивает удовольствие, выходя полностью и вновь входя до упора. Сменяется темп на быстрый, а потом вновь замедляется. Для него это игра, а для Хосока выживание. А от неопределенности времени, по которому можно было высчитать, сколько еще он продержится — ноги дрожат, грудь долбится о плиты, ногти скребут стену — в два раза хуже. Не хочется думать о том, что Юнги все мало, потому как натягивает он Хосока на себя со всей силой, со всей яростью, на которую только может быть способен. Не дает соскользнуть, в себя вжимает, сильно на затылок давя. Подкашивающиеся ноги никак ему не мешают. Юнги и без того был безумен, сейчас же в нем ничего человеческого не осталось. Хосок предпринимает попытку хоть что-то сказать, но затыкается, когда Юнги, выйдя из него, резко дергает на себя. Он садится на стул, усаживает на себя Хосока. Пальцы пробираются внутрь, и теперь действуют они. Но от этого не легче. Юнги словно стервятник, наплевавший на устои. Он циник, смотрящий сверху-вниз. Ему все равно на то, как приподнимается Хосок, на лице которого отражается гримаса боли, пытаясь сделать себе чуточку легче. Мольбы никак не могут быть услышаны, потому что сидят там, внутри него. Юнги второй рукой сильно давит на плечо. А после вновь член заполняет Хосока. — Делай это, — приказывают Хосоку, укусив за нижнюю губу. И он двигается. Сам насаживается, сам задает темп и молит о том, чтобы закончилось все поскорее. Попытки стонать тщетные — стоны эти, скорее, болезненные. Попытки двигаться плавно, поглаживать чужую грудь не удовлетворяют Юнги. Оттолкнув от себя Хосока, он встает на ноги. Хосок, больно ударившись спиной о цемент, сильно стонет. Глаза в ужасе расширяются, когда нависшая над ним тень дает понять, что ничего еще не закончено. Сколько еще это будет продолжаться? Хосока не трахают, его расчленяют, плюют на все морали. Юнгиевы пальцы обжигают бедра, прерывистое дыхание душит. По груди стекает капелька пота, и даже ей не удается остаться незамеченной. Здесь все принадлежит одному — хозяину. Глухой гортанный стон срывается с Хосоковых губ. Он готов ударить себя, растерзать в клочья, лишь бы не показывать, как задевает его решимость Юнги властвовать над ним. Тело Хосока давно уже не принадлежит ему. Им вертят как хотят. Под понравившимся углом, в разных позах имеют не только тело, но и душу, давно покрытую глубокими ранами. Юнги их заботливо присыпает мышьяком и смотрит, как они, вспениваясь, причиняют боль хозяину. Юнги трахает Хосока на полу, возле стены, на стуле, подхватив под ягодицы, заставляет обвить торс ногами, вонзает член, раздирая этим его изнутри. Он рвет Хосока, в довольной ухмылке растянув губы. Хосок расползается по швам, трещит, но позволить себе слезы пустить не может. Держит их глубоко внутри. Не сегодня, не тогда, когда честь была опущена до нижнего ранга. Ранее позволялось слезам омывать утрату по человечности, и сейчас бы пустить их плясать по щекам, но толика чести должна присутствовать. Поэтому только крики срываются с пересохших губ. Боязнь сказать что-то не то, что-то сделать неправильно затыкает рот и коченеет в конечностях. Хосок готов поклясться, что вот-вот распадется на части. Юнги ничто не останавливает. Со всей ненавистью, с адским пламенем в глазах он принижает его. Хосока от каждого движения вниз утягивает, заставляет кровью своей обливаться. Он видит лишь мглу перед собой, спрятанную на дне зрачков до того темных, что светлого в них вряд ли что осталось. Эта мгла пожирает. Очередные резкие, грубые толчки выбивают из истерзанного тела крики. Выгибаясь в пояснице, Хосок полосит ногтями спину Юнги, кусает в плечо, а он лишь на это рычит, еще сильнее толкается, будто хочет своим членом до глотки добраться. Юнги сделал с Хосоком все, что хотел. Всю свою злость выплескивал не на теле даже, а на душе покореженной, всю свою ненависть и вынашиваемую все эти годы месть, только это ничуть не заглушило внутреннюю боль, вот уже третий год отравляющую кровь. Как бы он ни разрывал Хосока изнутри, это все еще его сердце и душу разрывают. И синяки, и кровь, скатывающаяся по чужому бедру, не принесли ему ни радости, ни успокоения. Все также внутри пустота гуляет, все также открывает створы окон. И ничего не помогает: ни отчаянные крики, ни наворачивающиеся слезы на глазах. Пустоту уже ничем не заменишь, как бы он ни старался. Чужое семя брызгает Хосоку на шею. Юнги обмазывает белесой жидкостью дрожащий подбородок, вставив палец в рот, заставляет проглотить. Оставшись один, Хосок проводит по внутреннему бедру, где уже давно кровь скатывается. Утирает слезы, наконец вырвавшиеся из него. Хосоку больно так, что он даже повернуться не может. Перед самым уходом Юнги, закинув девушку на плечо, сплюнул на пол, совсем как когда целовал его. И теперь Хосоку самого себя собирать, самого себя излечивать. Дается воля слезам. Дается повод плакать отчаянно, навзрыд. Никто и никогда не поступал с Хосоком так низко. Мало того, что все это время Юнги убивал его морально, теперь еще и тело себе подчинил, теперь еще и на нем свое имя вырезал. Еле как удается перекатиться на бок и потянуться за футболкой. Так холодно и страшно Хосоку, наверное, впервые. Он понимает, что кусок ткани этой ничем ему не поможет, никак не согреет и не укутает спокойствием, но все равно тянется, пытаясь добраться до вещи из прошлой жизни. Не достает, а от резкого движения внизу живота боль скручивается тугим узлом. Сжав зубы, вновь тянется за футболкой, будто она — спасательный круг. По внутреннему бедру вновь кровь течет, новый приступ слез удушающий. Ему отсюда живым точно не выбраться. Хосок перестает предпринимать какие-либо попытки дотянуться до футболки и целую ночь дрожит, чувствуя поглаживающий кожу холодный цемент. Только один вопрос в голове: почему же рядом никого нет? Почему же ради кого-то готовность терпеть муки являлась стимулом пройти через все трудности, а этот кто-то не предполагает и уж тем более не догадывается, через что ему пришлось пройти? От досады, бессилия, от гордости, о которую вытерли ноги, хотелось выть. Практически не смыкаются глаза. Дрожь, стоны боли и никакого успокоения. Даже мнимого. Удается провалиться в небытие лишь тогда, когда Юнги входит в помещение, берет обессиленное тело на руки, уносит в дом. Там он моет его в теплой ванне и, укутав в толстое полотенце, опускает на мягкие простыни. Хосок с головой зарывается в них, вдыхая свежий запах белья. Рука сама тянется к холодной, сжимает, когда собираются уйти. Хосок не знает, почему это делает, ему бы дать себе пощечину, отрезветь, но он только мычит, удерживая тонкое запястье. Просит: "Побудь со мной". Во сне Хосок видит Кима, который спасает его от всех кошмаров, закрывает своим телом, словно надежным щитом, от ненавистного Юнги. Сон этот, сладостно-далекий, расцветает улыбкой на лице.