Whistle. Obey me

Сведшиеся в одной точке брови изузоривают гладкую кожу на лбу избитыми морщинами, но те прикрыты спадающими на лоб рваными полосами прядями волос, что откидывают изящные пальцы, дабы затем узреть собственными глазами боль, заполонившую душу другую, совсем не похожую на его. Чужую. Взреветь бы, схватить за грудки или же плечи, встряхнуть хорошенько и прокричать в лицо то, что давно ныло в груди. Понимания не требуется, ему нужно принятие и утвердительный кивок на разъяренный крик. Ему необходимо, чтобы сгибались точно так же, ползали у ног. Молили, просили. Да что угодно, только бы стало легче. Когда он смотрит на него не в свете произошедшего, а далекого, напоминающего времена другие, сжимается в груди сердце. Потому что просачивается раз от раза во взгляде перепуганном, загнанном наверняка помнящееся еще тепло. И как бы ни старались кулаки вдолбить в собственную голову давно принятые устои, раз от раза приходилось залечивать раны лицезрением согнутого гусеничкой тела. Но, когда поднималась рука для успокоения, позволившего бы почувствовать себя птенцом у матери под крылом, картины, мелькнувшие перед взором, отнимали всякое желание помогать. Потому что и он точно так же знал, что то, что происходит сейчас — не его вина. И не забава. Возможно, и он даже не отрицает, что со стороны то вовсе не выглядит актом милосердия. Для другого, а не для себя. Послужило бы вовсе другое, прогнившее, застрявшее под ногтями грязевой массой, а в волосах крупицами сухими либо же сырыми. Ему бы стало легче, будь выбор другой. Наверняка он мечтал о том, чтобы скорее закончились измывания. А в это время о чем мечтал он сам? Понять его, принять с отрицательными качествами? Едва ли. До сих пор удавалось сдерживать себя лишь тянущимися в прошлое воспоминаниями. До сих пор держался крепко он только потому, что радостный возглас, пусть и такой редкий, служил откатом. Глупо выращивать подброшенного. Словно эльф, подбросивший подменыша, и мать, узнавшая о подмене не от кого-то, а благодаря собственным домыслам и иным ощущениям, продолжает возиться с чужеродной персоной так, будто не замечает перемен. Ведь лицо такое же, тело, глаза, волосы. Ребенок тот же, пусть и слегка другой. Капризный, крикливый, либо же напротив, чересчур молчаливый. Не важно — для матери дитя есть дитя. Но не для Юнги. Поднимается костлявая рука. Сжимается в пальцах цвета слоновой кости ткань на груди беспокойно вздымающейся. Однако... Почему-то больше не хочется унизить Хосока, напротив, постараться вызволить его из страданий. Испещренный залегшей в морщинах испариной лоб болезненно бледный. Поначалу тихо, как пищащий щенок, а затем сильно, словно волк. Завываниями не успокоить душевных мук, но то дает толику облегчения. Как лекарство, действующее всего лишь день. А потом по-новой, возвращаться к первоисточнику. И хотя ясность вносит трезвое зерно, руки непроизвольно приглаживают такие ненавистные желтые одуванчики. Вот были бы белые... — Какой же ты идиот, Юнги. Не вернуть, он знает. И попытка скроить боковушки, не соответствующие ни по размеру, ни по виду материала, выбьет землю из-под ног. Исход предрешен заранее. Очередной крик, сорвавшийся с пересохших губ, больше похож на лай раненого зверя. Прижимается ладонь к груди, где до сих пор болит то, что по сути болеть уже не может. У него нет сердца — так говорят. Бездушный, ужасный и самый страшный серийный убийца большого города. Таков он. Нареченный иными Призраком. Но где-то там, вопреки выводам чужеродных для него лиц, спрятанных за таким же бесконечным количеством масок, в глубине души он точно так же, как и все они, окружающие его "правильные" люди, хочет быть свободным от домыслов и предубеждений. Снять бы душащий картон, разорвать в клочья и предстать перед судом в образе униженного человека. Быть может, тогда станет легче. Нет, именно потому, что есть выход, к которому нужно стремиться, он знает, когда вовремя остановиться. Никто не поможет, если не помочь себе самому. Три года вынашивался план. Три года промахов. Иначе — ненужных жертв. Все ведь не может быть просто? Поэтому Хосока отпустить он не может, несмотря на то, что видимые грани, соответствующие утерянным хотя бы отчасти, так четко прослеживаются меж серой пеленой ставшими рутинными дней. Все еще или же, лучше сказать, до сих пор натянутая признательность бьет обухом по голове, вследствие чего окрашивается реальность яркостью, к которой он так все три года стремится. Только вот не таким образом. В такие моменты, когда смотрят в ответ на презрение открыто, понимая и соглашаясь, он, бывает, теряется. Потому что вновь вспоминает не вовремя о том, о чем в моменты закрытости думать не должен. Бестолковые разговоры выводят из себя, потому что Хосок не может знать, что значит терять себя. И уж тем более неведомо ему чувство опустошения, ночами вдалбливающее потное тело в простыни, которые сворачиваются кольцом, выбившись из-под матраса. Застрявшая на одном месте зажеванная пластинка для него не синоним страданий. Только вот все чаще откликается в уставшем взгляде болезненность. У них, к сожалению, точно такие же стыки, но совсем не подходящие, но зато показывающие то, что укрыто от любимых глаз. Действительно ли Хосок познал боль? Юнги ничего о нем не знает, да и не старается узнать, чтобы потом вот так не корчится у кровати, на которой, когда-то пообещал он, никто не будет лежать. Однако ж, лежит, корчится от мук почти так же, только где-то в небытие, пока пытается сбежать от реальности точно так же. Правда, способы у них разные. Как и попытки отпустить и забыть. Рваное дыхание напрягается своим таким же. Вновь попытка свернуть шею тому, что зарождается на корню, проваливается. Юнги как ошпаренный отдергивает руку от разгоряченной кожи оттенка чуть темнее его, смотрит на нее трясущуюся как на нечто чужое, не принадлежащее ему, когда болезненный стон оседает на кончике языка оскоминой. И удивляется тому, что осознает: даже если бы захотел, не смог сомкнуть пальцы на шее, где блестит бусинками пот. Не потому что трус, а потому что настоящее смазывает реальность размытым объектом. Воплощать в точности до сотых миллиметров нет смысла — то будет не тем, о чем грезить бы без устали. Прекрасно понимая исход, Юнги старался отгородиться, спрятаться, разжевывать себе, как маленькому, истинное положение. Даже Сонген бы поняла пусть не с первого, а хотя бы с третьего раза. Почему же тогда он, взрослый человек, претит понимать во благо секундной услады? На самом деле положение дел двоякое. С одной стороны, он все делает правильно, с другой, правильность действий в его понимании не должна изъясняться жалостью и чем-то, от чего станет легче. По крайней мере, есть то, благодаря чему все еще можно держаться на плаву. И все же бестолковые разговоры отчасти скрашивали будние. Это не совсем то, чего Юнги желал. Признаться самому себе в том, что Хосок каким-то образом помогает ему держать себя в руках перед обстоятельствами, стыдно. Потому, как только вспоминает силуэт, скрежещут зубы. И больше не остается места терпимости, которой уговаривать себя приходится все чаще — если напротив, то и радости от мести не будет. Будь проклят тот день и Хосок вместе с ним. Отдышка в последнее время явственнее сжимает глотку. Юнги стучит по груди — это единственное, что остается. Правда, не помогает и вовсе. Зато вид изнеможенного, сломленного, трясущегося в муках пережитого Хосока отчего-то не сглаживает морщины на лбу, а прибавляет лишь новых собратьев в копилку глубоких взамен на кислую полуулыбку. Ладонь опускается на лоб и тут же возвращается на место. Не без помощи рук, упершихся в кровать, Юнги встает на ноги, чтобы набрать в тазик холодной воды. Возвратившись, он дает влаге пропитать ткань лоскута и только после этого кладёт тряпку на лоб Хосока, ответом поджимающего губы, то ли от облегчения, то ли от холода. Юнги склоняется больше к первому варианту, потому как тело напротив спустя некоторое время дергается куда реже. Вопреки всем доводам, отговаривающим поступать так, как поступает сейчас Юнги, сжимается в холодной руке потная, объятая жаром бледная ладонь. С пересохших губ срывается стон. Имя, произнесенное чужими губами, повисает в воздухе дамокловым мечом. Юнги сжимает зубы сильнее, потуже стискивает в своей руке Хосокову маленькую. В его глазах все иначе. Именно поэтому на грани срыва голоса он шепчет тихое: — Прости. Просит извинения за то, что не уберег. За то, что позволил жизни вершить судьбы. За то, что все то время, проведенное с ним, был слаб — бессилен перед натиском свершившегося. Если бы мог знать он заранее, что их ждет, ни за что бы не оставил его одного. Он нашел бы способ появиться в нужный момент в нужное время. К сожалению, произошло то, что произошло. Груз от случившегося отныне нести только ему. В глазах, заглядывающих в прикрытые, столько боли далеко не телесной и одновременно с этим же нежности вкупе с самоотверженностью. Юнги прикасается лбом ко взмокшему виску, свободной рукой приглаживает влажные волосы. Вдыхает исходящий от них запах собственного шампуня, коим вчера была вымыта шевелюра Хосока. Чувствует исходящий от головы сальной запах и все равно не отстраняется — прикрывает веки и никуда не уходит: все так же прижимается лбом к виску, сидя на коленях. Он так и засыпает, и просыпается, лишь когда выскальзывает из руки Хосокова. — Что? — хрипят. Сквозь пелену сна, сморившего не больше, чем на час, разглядеть блеклые глаза, приобретшие вместо ярко-графитового тусклый титановый удается не сразу. Юнги промаргивается несколько раз, лениво отстраняется от кровати, чтобы встать на ноги. — Есть хочешь? — Да, — все тем же охрипшим голосом. Кивает, после чего уходит в коридор, заворачивает в кухню. Еще днем он сварил куриный бульон с лапшой. Вряд ли Хосоку, кроме этого, хоть что-то полезет. А после, он кормит его, как маленького с ложки, перед этим сформировав из подушки для парня опору для спины. Хосок, как ни странно, принимает заботу Юнги как данность — не возражает, не перечит и не пытается перевернуть тарелку горячего супа рукой. Юнги помогает Хосоку лечь. Говорит, что ему необходимо принять таблетку, иначе жар не спадет. На вопрос, беспокоит ли его что-то помимо жара, Хосок умалчивает о режущей боли пониже поясницы. И благодарит безмолвно то ли Бога, то ли Дьявола, что кровь перестала идти. Юнги больше не появляется на глазах Хосока. Делает это, когда тот вновь проваливается в сон. Садится рядом, но не касается свободных от собственной домашней одежды участков кожи. Только смотрит на то, как трепещут светлые ресницы мотыльком. Ему действительно не по себе — удовлетворения, как оказалось, он не почувствовал. Выхаживать Хосока как побитую собаку отнюдь не весело, однако, другого выбора и нет. Сколько еще тот будет валяться в кровати, никто не ответит. Юнги остается лишь ждать и надеяться, что Хосок оправится. Иначе все насмарку. Наверное, принятое решение было опрометчивым. Грустно смотреть на то, как липнут необычного для азиата цвета волосы к черепной коробке. Юнги Хосока не жаль — он заслужил такого к себе отношения. Ему прекрасно известно, какая личина скрывается за оболочкой добродушия. Тем не менее описать то, что в данный момент происходит на душе, Юнги простыми словами не может. Знает лишь одно: незачем копаться в прошлом, чтобы найти ответы на вопросы. Могла бы реальность быть менее удушающей? Когда нет необходимости в успокоительных не в таблеточной форме, покрытых сладкой оболочкой, а на деле же горьких до жути, в криках и плаче, стискивающих грудь сладостной истомой. Было действительно радостно смотреть на то, как ломает другого человека, как и тебя когда-то. Радость продлилась недолго. Порой все еще удовлетворение сидит рядышком, хлопает пышными ресницами, ластится котенком. Юнги ее принимает, гладит и любуется с того, как та мурлычет себе под нос разные песни. Но все чаще только шикает, прогоняет и никак не реагирует на протесты. Если бы жизнь была иной, если бы Юнги встретил Хосока при других обстоятельствах, изменилось бы хоть что-нибудь? Вряд ли. Потому что Хосок всегда будет для него черным пятном на белом полотне. Не важно, сколько жизней пройдет, перерождений, сколько раз придется проходить через одни и те же трудности, отношение к Хосоку не поменяется никогда. Не важно, почему в отчаянии бьется сердце, когда улыбка на устах смягчает черты лица. Не важно, почему широко распахнутые глаза не всегда излучают апатию, тем самым заставляют и свои приобрести иные очертания. Не важно, почему что-то ворошится в желудке, когда ползут по неровному цементу прямо на коленях, не боясь содрать кожу, цепляются пальцами за штанину и шепчут что-то о том, что давно ждали и что наконец-то он пришел. Все это абсолютно не важное, не искреннее, ненужное. Юнги прожил в одиночестве три года, Хосок же не может ни дня. Говорят, ненависть — одно из самых сильных проявлений чувств. Любовь все чаще уступает ненависти по всем фронтам. Юнги упивался ненавистью, боготворил, возносил на пьедестал и поклонялся. Самозабвенно клялся в том, что готов принять помощь, позволяющую отомстить. Убаюкивал, когда было невмоготу, истязал, чтобы удовлетворить запросы и принимал все, что ему отдавали взамен. Он готов был свою жизнь положить, заключить с ней сделку на лишение самого драгоценного — своей души. А взамен получал мнимое удовлетворение. Одержимость первые годы поредела рядами молодежи. Сколько же чужой крови находится на руках Юнги не сосчитать. Если постоянно думать об этом, можно сойти с ума. Наверное, именно поэтому Юнги стал таким, каков он есть сейчас. Бездушный, отчасти эгоистичный, с камнем вместо сердца в груди. А вот ночами же вовсе не так: сломленный, плачущий, умоляющий вернуть все на круги своя. Желающий лишь одного — еще раз. А затем еще и еще. Ему так мало, боже, как же мало ему дней, проведенных с ним. Снова впиваются в мягкую бледно-розовую кожу зубы. Да так, что чувствуется железный привкус во рту. Юнги не плакал, когда был подростком. Не плакал даже в моменты унижений. Последнее же время завывает белугой. Утирает окровавленную нижнюю губу тыльной стороной ладони, а потом этой же рукой, сжатой в кулак, со всей силой стучит по краю кровати. Хосок не просыпается, даже когда отброшенный в сторону медный тазик звенит после соприкосновения с невысокой прикроватной тумбой, а затем с грохотом падает вниз. Юнги чувства швыряют туда же. Оголенную спину обжигает линолеум. Рука, прижатая к олимпийке на замке, трепыхается, словно тело вот-вот испустит дух. Хрипы — только это и может вылезти из худосочного бедного тела наружу. Перевернуться на бок, в другую от Хосока сторону, чтобы не делать себе еще хуже. Упереться взглядом в стену и гипнотизировать битый час, будто она заберет все, что гложет, себе. Юнги действительно лежит на полу целый час, прежде чем с опухшей головой, с ощущением того, что он набита ватой, встает на ноги. В висках стучит, голова идет кругом — приходится упереться рукой в стену, чтобы не упасть. Шаркает ногами в сторону кухни. Распахивается дверца на навесном ящике, хватают тонкие, обледенелые пальцы стеклянный пузырь, а затем плещется жидкость янтарная в стакан. Юнги выпивает алкоголь залпом и даже не морщится, хоть и горчит. А после, безвольной куклой опускается вниз, свешивает голову к груди. Тяжело дышит. Ему бы встать, умыться и лечь как нормальный человек в кровать. Юнги засыпает сидя. В той же позе склонившегося виновного. Ему ли не привыкать. Зябкий ветер лижет конечности. Задувает с приоткрытого на кухне окна, играет с тюлем. Если бы не спортивные штаны и олимпийка, тело содрогнулось от прохлады, забравшейся под старые выцветшие в некоторых местах тряпки. Юнги отмахивается от ветра, касающегося челки, как от назойливой мухи. Продирать глаза неимоверно сложно. Приходится растереть лицо руками, только после этого удается разлепить веки. А затем тут же сомкнуть — яркое солнце слепит, и открыть, обливаясь слезами, спустя несколько неудачных попыток, завершившихся победой Юнги Правая рука упирается в кухонный гарнитур, вторая же хватается за левый бок. От крошек, едва ли поступающих в желудок, все чаще последний отвечает неприятной тяжестью и тянущей болью. Юнги всегда был худым, теперь же весит не больше 63 килограммов. Ни ругается, причитает и строит из себя заботливую мать. Все время, когда они видятся, пытается силой впихнуть в рот еду. И качает головой, когда отмахиваются так, будто это его не касается. Понимание того, что от этого напрямую зависит его дальнейшая жизнь, никак не переступает грань тошноты, подступающей к глотке, как только в поле зрения попадает жирный кусок мяса. И даже обычные на вид безобидные макароны порой выворачивают наизнанку. Вслепую шарить в поисках таблеток, запить водой и только после этого, согнувшись в три погибели, ожидать того момента, когда отпустит. В таком положении сложно не то чтобы идти, стоять на месте, но Юнги все равно как вечером, не отрывая от пола голых стоп, шаркает ногами, чтобы посмотреть, не пришел ли в себя Хосок. Тот все так же бледен, сливается с цветом футболки на нем. В отличие от прошлого вечера, сейчас не сводятся брови в одну линию. Простоять некоторое время, причалив тело к косяку, а затем уйти в другую комнату. Броситься на кровать мертвым грузом и проспать добрых три часа, когда отпускает и дает возможность не прижимать ладонь к боку. Вместо того чтобы уже не позавтракать даже, а пообедать, Юнги проверяет Хосока. Только после того, как видит, что ничего не изменилось, хлебает через силу вчерашний куриный бульон. А после задумчиво уставляется в окно. Необходимо, пока Хосок не пришел в себя, как можно быстрее обезопасить себя. Совсем скоро окна Юнги не сможет открывать. А пока безрадостный вздох заполняет нутро, ничего не выражающие глаза смотрят на то, как колышутся бледно-зеленые листья на посаженой недалеко от небольшой клумбы иве. Вымощенная гладким камнем дорожка, в некоторых местах увитая плющом, до которого руки так и не добрались, теряется за гаражом, где все это время находился Хосок. Та самая бетонная коробка, ставшая для узника тюрьмой. Юнги хмыкает себе под нос, но не перестает лицезреть пейзаж за грязным от пыли окном. Когда-то он бегал по участку, играя в догонялки, не потому что хотелось, а потому что так нужно было. Иначе сердце не согревала бы радость. Тогда, правда, дорожки еще не было, лишь коротко подстриженная трава. Зимой же снега было обычно не так много, поэтому выгребать его приходилось раз в месяц. А ирисы присоединились к астрам и тигровым лилиям, потеснив их краям клумбы, лишь прошлой весной. Ярко-оранжевые, как солнечный диск зимой. Почти такие же, как забавные завитушки Сонген. Отличает их лишь тон и отлив. У Сонген волосы темнее, с медным отливом. Лепестки ириса же имеют золотистый. Когда он возвращается в гостиную, на него смотрят пустым взглядом, видимым лишь отчасти — грудь, укрытая легким летним одеялом, скрывает часть лица. Тело замирает у прохода, прячется удивление тонкими руками в карманах новых спортивок. — Пришел в себя? — кивает головой. За два шага достигает сжавшего в пальцах край одеяла Хосока, который пытается, по всей видимости, натянуть его на себя. Не успевает — шарахается от прохлады, скользнувшей по лбу. — Температура спала, — выдает вердикт. Присаживается на край кровати, заставив парня отодвинуться ближе к стене. — Как себя чувствуешь? — Уже лучше, — совсем тихо. — Хорошо. Ни он, ни Хосок не собираются что-то друг другу говорить. Юнги уступает Хосоку — освобождает часть кровати, которую занял, а потом интересуется: — Есть будешь? — Да. Прямо как прошлым вечером. Кажется, что ничего не меняется. Только Хосок уж слишком тихий, а не кричащий, как это обычно бывало раньше. Снова приходится кормить с ложки. А затем Хосок, подуспокоившись, закрывает глаза. Спит ли он на самом деле или только притворяется, Юнги решил не проверять. Студент еще ослабший для резких движений в виде побега либо же обычного нападения. Спустя час, в который Юнги не делал чего-либо полезного, он заглядывает через косяк вглубь комнаты. Хосок смотрит в потолок и все так же молчит. Не шевелится, даже когда слышит шаги по ту сторону арки. — Почему? — лишь спрашивает. — Что? — Юнги все же переступает порог. Бусинки, висящие на нитях, ударяются друг об друга боками с тихим стуком. — Почему ты поступил так со мной? — глаза от потолка не отводит. Быть может, теперь ему противно смотреть на Юнги? — Не посмотришь на меня? — смотрят лишь для того, чтобы понять, сожалеет ли тот о случившемся. — Захотелось? — пожимает плечами и скалит зубы. Хосок поджимает губы, взгляд не отводит. Неровно выдыхает: — Ясно. И только после этого со стоном отворачивается к стене. Рука, повисшая в воздухе незавершенным действием, ухает гирей вниз. *** Срывается с сияющих под солнцем прозрачным блеском губ смешок на рывок, окончившийся вписыванием носа в грудь напротив. Пальчики пробираются выше, задевают край джинсовки на плече. Сжимается серый воротник все теми же пальцами. Дергает на себя. Целует первым, но дает завершить другому. Если бы два месяца назад сказали, что пугливость приобретет иной ракурс и оставит вместо себя спокойствие пусть и на словах, по крайней мере, не то, о чем бы стоило беспокоиться, наверняка на эти слова покрутили пальцем у виска. Развернулись и засеменили прочь. Хоть и смутно, образ, вызывавший чувство ужаса, застрял внутри и выесть его можно только соприкосновением с тем, кто и породил сомнения. Первоначально располагать к себе попросту не умели. Потому что привыкли к мгновенной ответной реакции. Он не такой не потому что хочет казаться другим, а просто потому что не смел думать об этой черте вопроса в ином ракурсе. Он и другой парень — разве ранее сомнения не одолели бы голову, будь в крови такая предрасположенность? Если не считать одногруппника, вызывавшего странные ощущения внутри на очередной ничем не отличающейся от иных вечеринке, в помине на памяти не было моментов, когда смятение могло породить борьбу. Теперь, спустя два месяца встреч, когда изначально попытки завершались сбеганием, с точностью в сотые доли можно сказать, что стесняться истинных ощущений глупо. Как и прятать их глубоко внутри, где никто не найдет, а значит, никогда и не узнает. У него есть пример, на который, равняясь, перенимать необходимо не все, а лишь основную части. Как ни посмотри, взаимоотношения друга со своим парнем порой вызывают противоречия. Им так удобно и спокойно. Они так любят, по-другому не могут. Жгуче, взбалмошно, крикливо — так как умеют лишь только они. Ему же необходима размеренность и уверенность в завтрашнем дне. Ким, по сути своей, если опустить сформированный образ, почти идеально вписывается в концепцию "идеальных отношений". По крайней мере, пока что Хосок еще не разочаровался в нем. Напротив, подход к нему напористый, если признаться, понравился и привлекает до сих пор. Ломаться, конечно, от этого Хосок не перестал. На шажок назад пронырливо подныривает рука под поясницу и вновь притягивает к себе, чтобы коснулись губы теперь уже не его первыми. Он отвечает на чмок, стараясь не обращать внимания на рдеющие щеки, обычно прикрывающиеся ладонями. Конечно, подтрунивают, а он, как обычно это бывает, дует губы. Остывает быстро. — Красиво, — Ким одобряюще кивает подбородком на утепленную светло-коричневого оттенка рубашку. Честно говоря, это единственная в гардеробе не поношенная вещь. Праздничная. Хосок надевает ее на какие-нибудь значимые события. Которых в помине было три раза от силы. Так что рубашка действительно презентабельная, не потерявшая лоска. Не сказать, что Хосок всегда выглядит неопрятным. Напротив, он старается следить за внешним видом. Ему нравится мода, на которую, к сожалению, материальных средств нет. Хотя вещи не новые, но выглядят они с учетом частого использования почти как новые. И только данная рубашка, одобренная Кимом, не поносилась — не использовалась так часто, как другая одежда. — Спасибо, — прядь светлых волос юрким движением заправляется за ухо, и теперь серебристый гвоздик, с некоторого времени украшающий хрящик, поблескивает на солнце. В тот день шел сильный дождь. Хосок на эмоциях сообщил Киму о том, что давно хотел проколоть ухо. Ким же лишь подстегнул, выразив мысль о том, что такие прекрасные ушки серьги украсят сильнее. Именно он стал тем утверждением, благодаря которому Хосок решился на то, на что в обычный день бы забил. А какое именно место лучше проколоть, указал поцелуй, где теперь скромно примостился серебряный гвоздик, выбранный Кимом специально для Хосока. Вспоминать о том, как сильно потели ладони, Хосок стесняется. Больше всего его волновала боль. О мизерном дискомфорте было известно заранее, но он все равно умолял Кима пойти с ним. Тот отважно сжимал потную ладонь в своей и выпустил, лишь когда Хосок охнул — так быстро и незаметно прокололи ему ухо. Он был счастлив в тот день, да и в последующие, вплоть до сегодняшнего, тоже. Его жизнь, отчасти обремененная страданиями, меняется в лучшую сторону. Необходимость искать в себе ответы, выковыривать, доводить до истерики, чтобы узнать правду, отпала почти полностью. Ким нежно поглаживает щеку, а затем проходит вперед, чтобы открыть переднюю дверь автомобиля. В первый раз было страшно садиться в такую дорогую иномарку, но теперь тело влетает на переднее сиденье как на обычный стул. Зажимает рука мочку уха пылающую. Прячется улыбка за опущенной на несколько сантиметров макушкой. Когда рядом слышится щелчок, Хосок выпрямляется. Смотрит на Кима, еще не пристегнувшего ремень. На него из полуопущенных век тоже смотрят внимательно. Пропускается момент, когда бедро обдает теплом. Когда-нибудь будет приобретен опыт, позволяющий телу не дергаться всякий раз, как касаются частей откровенных или же наклоняются настолько близко, что теплое дыхание изузоривает щеку румянцем. В очередной раз покраснев до корней волос, Хосок отводит взгляд в сторону здания администрации бело-голубого цвета. Из него только-только вышел пузатый лысеющий мужчина, держащий кожаный коричневый портфель так, будто если его украдут, произойдет что-то плохое. Испуг впивается в Кима серыми глазами, умоляющими отстраниться, чтобы люди чужие не знали того, чего знать не должны. В протест рука скользит ниже, ближе к колену, цепляется кончиками пальцев за край джинсовой нашивки, а затем возвращается на прежнее место. Сжимает через тонкую ткань бедро сильнее, ухмыляется губами на приоткрытые губы. Мужчина не удосуживает парней взглядом и проходит мимо автомобиля на расстоянии десяти сантиметров. — Тебе все еще неловко? — Ким отстраняется, немного поиграв с тканью кончиками пальцев. Он всегда доводит до исступления, а затем делает вид, будто ничего не произошло. Хосок мило улыбается, сводя колени вместе. Действительно неловко. — А ты сегодня, смотрю, не готов к долгим прогулкам? Хосок уставляется на белоснежные мыски кроссовок. Честно говоря, даже если бы ему предложили залезть на гору, он так и поступил, несмотря на то что непременно измажет в пыли и грязи поверхность обуви. Потому пожимает плечами. — Куда поедем? Обычно заранее не справляются, куда собираются на этот раз. Если поначалу негодование впивалось зубами в мягкую кожу, клеймя ее кровоподтеками, то теперь это стало настолько обыденным — нет надобности тревожиться, пока рядом есть человек, отвечающий за свои действия. Хосоку, как это было в первый раз, находиться подле Кима не страшно, а теперь уже комфортно. Он знает наверняка: в него влюблены, следовательно, из ряда вон выходящие вещи не заставят скорбеть по доверию, данному в мгновение, в которое можно было бы переосмыслить свои и чужие поступки. Точно знать, что от тебя требуется — разве не легче жить именно так? Также известно о том, что Ким так просто не отступится. Он говорил об этом не раз. Талдычил, словно заведенный, что Хосок будет его. Хосок, оказалось, не против такого поворота событий. Можно ли сказать, что счастье было освоено? Точной уверенности в этом нет, зато есть в ощущениях, заполоняющих внутренности порой до быстроты, отдающей в ушах. А еще по жару, охватывающего наливную область массивных скул. Все чаще скрыть пылание, привлекающее к себе излишнее внимание, не удается, а если удается — засчитывается маленькой победой. В такие моменты обхватывают талию порой до хруста ребер, притягивают к себе. Хосок позволяет утянуть и прижать себя к груди, обычно скрытой за брендовыми вещами. А затем и поцеловать. Они однозначно с Кимом стали ближе. Донимает расспросами о личной жизни Хосока не только Субин, но и Ëнджун. Второй обычно делает это только в присутствии Субина — не считает себя столь близким знакомым Хосока, чтобы можно было наедине интересоваться о том, как у того идут дела с Кимом. Но если рядом сидит Субин, который и служит катализатором заинтересованности, Ëнджун говорит громче и радуется тоже. Иногда друг смеется над Хосоком. Над первым впечатлением, от которого тот дрожал осиновым листом на ветру. И напоминает о том, что ему было все известно. Хосок поддакивает, отмахивается рукой — знает, что вел себя неправильно. Стыд вырисовывает на висках холодный пот от первоначальных ощущений от встречи с Кимом. Тогда он действительно хотел сбежать, зажаться в углу комнаты в общежитии и сидеть там до тех пор, пока "угроза" не перестанет преследовать пугливую от любого шороха душу. Теперь же известно наверняка — глупость, заменившая один образ другим, более не обрывает попытки на корню. На вопрос, по классике жанра, не отвечают, вместо этого задают встречный: — Что делало мое золотце сегодня? — Не называй меня так, — шипит. Не сказать, что псевдонимы отрекаются по воле, не соответствующей тому, чем должна была являться. Иногда комментарии, брошенные так просто, заставляют сердце стучать быстрее. Но дело не только в этом. Хосока никогда раньше не кликали. Даже Субин, и тот ни разу не назвал его уменьшительно-ласкательно даже. Теперь же получая столько внимания к своей персоне, сложно усидеть на месте и не показать при этом, какие эмоции вызывают обычные на первый взгляд слова. Хосоку нравится то, как зовет его Ким, тем не менее принимать их как нечто обыденное пока что не может. Наверное, на сегодняшний день стоило привыкнуть к тому, о чем он грезил столько лет. Являться для кого-то центром Вселенной оказалось непросто. В то же время до щемящего чувства прекрасно. Однако, когда смотрят с видимой привязанностью и касаются далеко не по-детски, хочется спрятаться в себе. Не смотреть на то, как изводят твои действия или же слова другого человека. Не читать сообщения о том, что его бы рядом прямо сейчас, иначе уснуть невозможно. Причалить к обычной жизни, к обычным вечеринкам, на которых стал появляться Хосок все реже. Сидеть вечерами не в салоне автомобиля, забивающего глотку морским запахом уже до боли в груди родным, а на стуле, уткнувшись чуть ли не носом в маленький экран ноутбука. Шарахаться дорогих ресторанов и бояться пробовать десерт, стоящий почти столько же, сколько старенький смартфон, лежащий на дне рюкзака, а не воспринимать происходящее с легкостью на душе. Такое бывает все реже — уход в себя. Порой все еще хочется вернуть время вспять, правда, почти никогда. С Кимом интересно. С ним все понятно и, можно даже сказать, предсказуемо. По крайней мере, на сегодняшний день. Отвечать все более привычно. И знать наверняка, почему пропускают мимо ушей вопросы. Ким удивлять Хосока любит. — Сегодня поставили дополнительную пару по этике. Субин сказал, это потому, что старый преподаватель хочет уволиться, а замену еще не нашли. Это, конечно же, сказал Кай. — Это твой одногруппник? — перебивает Ким. — Да. — Частенько ты говоришь про него. То списывает у тебя, то на дополнительные кружки вы вместе ходите, то вдруг ужинали вместе. И на вечеринках вы тоже все время вместе. Я начинаю ревновать. — Тогда и к Субину должен, — смеется Хосок. — С ним я вижусь чаще, чем с Каем. — Но у него есть парень. — А у Кая девушка. Это что-то меняет? — Ничего. На очередной ответ Хосок взрывается хохотом. — Нет у меня к нему доверия, — пытается оправдаться Ким. Приятно, когда тебя ревнуют, если это не переходит грань. Пока что Ким ведет себя приемлемо и своими колкостями лишь умиляет Хосока, а не отталкивает. Когда-нибудь и Хосок научится его ревновать к другим людям. Но не сегодня. И не завтра. Пока Хосок щебечет о том, как провел оставшийся день, сменяется локация на другую. Теперь за лобовым окном не вышки города, а сплошной полуголый лес, с кое-где потрепанными кустарниками и отжившими свое цветами. Единичные и утратившие краски листья держатся на ветвях лишь на честном слове. Прямая гладкая дорога сменяется на ухабистую. Грязь, облепившая железные бока, чавкает под шинами колес. Ким выруливает на бетонный мост, соединяющий два края, разделенных узкой рекой под основаниями. После моста автомобиль встречает деревня. Почти все дома закрыты на засовы. Это удивляет, но спрашивать о том, почему деревня выглядит такой пустынной и немноголюдной, Хосок не решается. Вместо этого разглядывает деревянный дом, фундамент которого потеснился к забору, от чего крыша уехала в другую сторону. Таких домов в деревнях очень много. Это печально. Дети, выживающие на улицах, могли бы жить в бесхозных домах, а вместо этого выпрашивают деньги и на доставшуюся мелочь покупают одну буханку хлеба на десятерых. Успокаивает то, что Хосок такой жизни не познал. В приюте всегда хватало и одежды, и еды. Хосок ни в чем не нуждался, но вот не нуждались ли другие дети, которым повезло меньше, вот в чем вопрос. — Почему так тяжко вздыхаешь? — вырывает из раздумий низкий голос. — Да так, подумал о том, почему вместо необходимого тепла дети перекантовываются на улицах, а не живут, например, в таких домах, как этот, — палец упирается в стекло перед тем, как автомобиль заворачивает направо. — Почему государство, если дом свободен и в нем уже давно никто не живет, не может предоставить его тем, кому он необходим? Это необязательно должен быть ребенок. Взрослые люди ведь тоже ждут помощи, при которой они не будут отмораживать себе пальцы ног и рук. — Потому что это частная собственность, — озвучивает очевидное Ким. А когда очередной вздох колет и в его груди, треплет Хосока по колену. — Не переживай. Мы уже почти приехали. Хосок кивает головой, перед этим криво разведя концы губ в подобие улыбки. Решение найти другую волну на радио предотвратило последующие переживания. Хосок выкручивает круглую кнопку на магнитоле в разные стороны, пока, по его мнению, не находит песню, подходящую для сегодняшнего дня. Он тихо подпевает голосам парней-айдолов — в основном мычит. И не замечает того, каким взглядом в это время прожигает его Ким. И не знает, какое тепло при виде него, такого беззаботного, отпустившего на несколько мгновений раздумья о жизненных проблемах, разливается внутри него. Как крепко стискивают руль автомобиля руки, как сильно под кожей виднеются зеленые вены, словно набухшие корни растений, и насколько сильно упирается в педаль газа нога — доехать бы поскорее. Если бы Ким мог изменить хоть что-нибудь, непременно так и поступил бы. Смотреть, а помимо этого чувствовать собственной шкурой, как плохо любимому человеку, переживающему за каждого, как за себя, неимоверно сложно. Ким никогда, будучи наделенным всем — родившимся с серебряной ложкой во рту, не задумывался о том, каково другим людям, в жизни которым не повезло. Он не был обделен ни вниманием, ни материально. Все потребности исполнялись как по щелчку пальцев. Но теперь, когда он встречается с тем, кто сам был на грани, понимает, что поступал иногда неправильно. Если у Кима просили помощи, обычно он их игнорировал, особенно в подростковом возрасте. Чем старше становился Ким, тем сильнее проникался сочувствием к другим людям. А сейчас, уберечь бы Хосока — вот что важно. Заставлять его улыбаться как можно чаще, не смотреть затравленно на людей выше него по статусу и уж тем более не стесняться потрепанных кед. Хосок — открытый человек. Но даже будучи общительным и готовым для новых знакомств, не утаятся от пристального внимания сомнения. Киму нужно вложить столько в Хосока, чтобы больше тот не нуждался в словесных подтверждениях. Чтобы знал, что он достоин всего и не должен воспринимать отличающиеся от обычных вещи как нечто, чего он не заслужил. Хосок заслужил. И даже больше. — Приехали, — объявляет Ким и, предвкушая реакцию, выходит первым из машины. Открывает дверь со стороны Хосока. На протянутую руку кивают, хватаются за нее, позволяя притянуть себя. Вот так делать вид безразличия дается все труднее. Колышется грудь сильнее, чем следовало. И с другой стороны так же. — Где мы? — задают вопрос. Оглядывание по сторонам не дало ничего нового. Информации недостаточно для понимания. Во взгляде нет испуга. Заинтересованность, подсвечиваемая немой интригой. — Онъян. — Это горячие источники? — на утвердительный кивок хлопают в ладони. — Здорово. Здесь так сухо. — В столице, в отличие от Асана, последние два дня моросит мелкий дождь. Усмехаются, подхватывают ладонь и связывают пальцы замком. Хосок не дергается, крепче хватается за руку и вспоминает день, когда оказался в песчаном кольце впервые. Тогда сложно было наперед додумать, к чему приведет противоречивость взглядов. Теперь же сомнений в выборе нет. — Мы можем завтра посетить другие горячие источники. Асан или Того. — Хосок согласно кивает — он хочет. — Давай тогда сначала заселимся, а потом все решим? — Конечно. На территории Онъян помимо горячих источников располагаются мотели и рестораны для удобства и развлечения. — А ты знаешь, — интересуется Ким, — что горячие источники Онъян используются со времен эпохи Трех государств? — Не знал. Интерес позволяет продолжить: — Напомни-ка мне, сколько лет назад была данная эпоха? — 1300 лет. Проверяешь меня? — пихает в бок. — В эпоху Чосон король приезжал сюда лечить болезни, а иногда и просто отдохнуть. — Значит, мы коснемся чего-то высшего? — хихикает Хосок. — Это здорово. Мне нравится. А чем отличается Онъян от Того или Асана? — В Того обычно приезжают семьями, потому что там помимо горячих источников есть водные развлечения. Также в Того находится ботанический сад, а еще парк, где можно покататься на велосипедах. В Асане же помимо водных развлечений посетить можно темапарк. Кондоминимумы, помимо этого парк для гольфа, аквапарк. — Из тебя получился бы отличный маркетолог, — широкая улыбка задевает определенные струны души. — Тогда я хочу на горячие источники Асан. Можно? — Конечно. Для тебя что угодно. — Ты всегда так говоришь, — ворчит Хосок. — Нельзя часто баловать. — Почему же? — Если привыкнуть к хорошему, то затем плохое будет восприниматься болезненнее. — Почему ты думаешь, что обязательно должно произойти что-то плохое? — Я не утверждаю, просто не хочу разбиться о реальность. Это сложно, знаешь? Когда привык к одному, резкая смена подвергает тело и разум стрессу. Когда живешь столько лет в неведении о том, как могут проживать другие люди ту же самую жизнь, а потом вдруг понимаешь, что и ты можешь, терять потом то, к чему привык, сложно. — Но я не собираюсь бросать тебя. — Ты ведь не знаешь, что случится, — растягивает уголки губ в мягкой полуулыбке. — Не можешь быть уверен в том, что всегда будешь рядом. Но, — протестует выставленной вперед рукой на попытку опровержения, — даже если случится так, что наши пути разойдутся, я не пожалею ни о чем. Вряд ли я привыкну к тому, с чем ты жил с самого детства. Дорогая одежда, еда, развлечения — не по мне. Так что тебе не стоит переживать за меня. — Хосок, — выдыхает Ким. Отчасти девушки встречались с ним из-за средств и связей, которыми он обладал. С парнями было куда проще, но и они не отказывались от шикарной жизни, усыпанной подарками и букетами цветов. Хосок же воспринимает то же самое не как данность, а как то, что можно легко потерять. Он дорожит каждым воспоминанием. Материальная выгода для него далеко не на первом месте. — Спасибо. — За что? — За то, что ты такой какой есть. Пожимает плечами. — Кажется, мы пришли, — Хосок прикрывает глаза рукой. В Асане ярко светит солнце, в Сеуле же в это же самое время его скрывают тучи. Приходит мысль о том, что если бы он родился не в столице, то предпочел в этом городе. Здесь не так развита инфраструктура. Учебных заведений меньше, чем в других городах, зато есть места уединения, где отдых служит восполнением утерянной энергии. — А я хочу поблагодарить тебя за то, что показываешь мне такие замечательные места как этот или же гора Мëнчжисан. Сам бы я, наверное, не выбрался за пределы города. О ресторанах, цены в которых заоблачны, предпочтительно промолчать. — А ты тогда, помнится, ворчал, — напоминает Ким, открывая перед Хосоком входную дверь мотеля. — Тогда я не знал, что внезапности порой лучше заранее известных подводных камней. — Добро пожаловать, — улыбается невысокая девушка с округлыми боками. Длинные волосы собраны в пучок и зализаны гелем, из-за чего не торчит ни единого волоска. На девушке строгий костюм цвета серый меланж с юбкой-карандаш. — Один номер или два? — Один. — Два. Одновременно. — Так... — Один, — перебивает Ким. — Двуспальная кровать или две раздельные? — Две! — Одна. Одна двуспальная кровать. Пожалуйста. — Хорошо, — девушка печатает что-то в компьютере, а после просит расплатиться. Ким забирает ключ, а Хосок стоит на месте, сложив руки на груди. — Чего такой кислый? — спрашивают Хосока, когда они оказываются в комнате и прямо у порога, в паре шагов от него, молодых людей встречает та самая двуспальная кровать! Порожек застилает коврик ярко-красного цвета с надписью "Welcome". Рядом по правую сторону от двери у стены антресоль и встроенный в кирпич шкаф-купе с зеркалами на всю дверь, которая на колесиках передвигается из стороны в сторону. Внутрь шкафа бросаются вещи, а верхняя одежда вешается на многочисленные плечики. Скидывается обувь. Хосок проходит дальше и останавливается у кровати, застеленной одноцветным покрывалом без пестрого принта. На прикроватной тумбочке установили ночник. Окна занавешены такими же одноцветными шторами и сливочным тюлем. Номер мал и узок. Но дело совсем не в этом. — Зачем ты закал такой номер? — А почему бы и нет? Хосок щурит глаза. Раскричаться бы, уйти, хлопнув дверью, либо же топнуть ногой, да посильнее. Но руки опускаются вниз, и их тут же подхватывают, увлекая тело в крепкие объятия. — Хочешь, буду спать на полу? — Зачем тогда все это нужно было проворачивать? — Может, просто пойдем на горячие источники? — на тяжкий вздох: — М? — Хорошо. Плестись позади и смотреть исподлобья. Тяжело дышать под нос и всем своим видом походить на морскую свинку, что от чего-то недовольно воротит нос. Долго не выдерживают — останавливаются, чтобы нагнали. И он останавливается следом. А потом сами собой перебегают ноги скорее и только после того, как равняются плечи, вырывается извинение: — Не хочу, чтобы ты спал на полу. — Что? — не сразу понимает Ким. На оглядывание смотрят вниз и теребят джинсы за шов. — А, ты про кровать? — Да, — неловкость накаляет атмосферу. Хосок отступает шаг назад, но запястья обхватывают и теперь выбраться из рук, точно тиски, почти нет возможности. Или же он этого просто не хочет? — Я уже забыл об этом думать. Не переживай, все в порядке. Если так боишься, даю обещание, что пальцем тебя не трону. Когда Ким стал таким? Где же подколы, от которых захлестывает сильно, потому как сопровождается воображением? Когда он стал так серьезен? Более выражается облегчение и примирение лицом, оттолкнувшим всякого рода сомнения. Теперь нет тени, пробежавшей по ней нахмуренными бровями. Спокойствие завладело душой — подхватывается рука под локоть. На него смотрят поначалу удивленно. Прижимаются ближе, чтобы было легче идти нога в ногу. Хосок улыбается, потому что теперь точно уверен в своих и чужих чувствах. Однако, когда приходят в нужное место, именно Хосок первым юркает в воду почти по макушку. И отворачивается, когда сверкает напротив нагота. Ким, скорее всего, посещает тренировочные залы — ляжки, обтянутые смуглой кожей, переливаются мышцами всякий раз, когда совершаются телодвижения. А грудь, теперь видимая как собственная в отражении зеркала, широка. Чуть взглянув на то, как от жары стекает капля пота по бицепсу, Хосок отвернулся, дабы не глазеть на мужчину как на короля Сечжона, вдруг оказавшегося в купальне. В ответ услышал низкий смех, отразившийся от стен помещения. — Так и будешь сидеть ко мне боком? — он оказался рядом в мгновение ока. Опустил мокрую ладонь на макушку. Хосок вздрогнул, но не повернулся. — Ну и чего ты? — Н-ничего, — запнулся. — Можешь, пожалуйста, отойти подальше? Позабылось то, каким непослушным может быть Ким. Подцепил локоть и сжал так, что приоткрылся рот, но крик застрял в глотке. Пришлось повернуться и тут же столкнуться с глазами цвета черной смородины. По итогу уговоров и частых касаний к щекам и прикрытым векам, сбросилось напряжение. Когда на улице стемнело, Хосок, укутавшись в одежду, вышел на улицу, а следом за ним и Ким. Щеки все еще были румяными. В магазинчике неподалеку от горячих источников молодые люди купили соджу и уселись на ступеньках какого-то здания. — Вздрогнем? — Хосок поднял стеклянную бутылку. Ким последовал его примеру. И вот теперь, спустя полчаса, Хосок крутится на одном месте, и разноцветные бабочки на шерстяной ткани вспыхивают одним пятном. Ким ловит Хосока, подобрав под локти, когда тот спотыкается о корень дерева, торчащего из-под сухой земли. Он задыхается, но веселиться не перестает. — Тебе так нравится? — улыбка скрашивает недоумение. — Да, — от пьянства алеют щеки. Под лунным светом, выхватывающим их в определенные моменты поворота головы, они напоминают Киму два сочных яблока. На него смотрят два серых колодца не пустых, наполненных тем, что возможно отдать. — Мне очень понравилось, — кивает. Разворачивается в кольце рук и смотрит на кроны деревьев, скрывающихся во тьме неба. Ким обнимает Хосока из-за спины, утыкается носом в макушку, пахнущую эвкалиптом. Обычно данный запах вызывает у мужчины приступы чихания, а сегодня отчего-то нет. Хосок поворачивается, встает на носочки и, пока не передумал, прижимается губами к губам. Отстранившись, шепчет: — Ты мне нравишься. Впервые с момента их с Кимом знакомства. Первый снег, охваченный теплом раскрытой ладони, перед тем как исчезнуть, оставляет влажный след, стекающий к запястью. О светлые локоны ломаются белые хрупкие пики. Лицо стянуло от соленой влаги, омывающей израненную, истерзанную Юнги душу несколько часов кряду. Хосок просыпается резко — не сразу понимает, где он находится, как и вспоминает то, что произошло. Взгляд падает на темную макушку, примостившуюся на краю кровати. Воздух застревает в легких. Становится невыносимо больно. Поясницу ломит, а тело будто превратилось в месиво из кровавого мяса, что терзали и рвали голыми руками. Он громко сглатывает и тут же вздрагивает — вдруг разбудил? А потом и сам закрывает глаза. Влажные щеки — лишь те свидетели. Спустя время выскользнет рука из холодной, ознаменовавшая встречу с темнотой, в которую возвращаться так не хотелось. — Что? Ты делаешь?