Whistle. Obey me

Оранжевые всполохи за стеклом мелькают то в одной стороне, то в другой. Фиолетовые же порой притягивают взор, но в основном остаются на месте. Хосок восхищается стойкостью, с которой астры противостоят ветру. Он бы отнес себя к ирисам, лепестками трепещущих и склоняющихся в стеблях чуть ли не до высокой травы. Словно приветствуют. Лилиям так вовсе ни по чем — не шелохнутся даже при умеренных порывах, завывающих в вентиляционных трубах, сбрасывающих с деревьев малую часть листвы, удавшуюся урвать не с первой, так со второй, а то и с третьей попытки. Настырные, точно напоминают попытки выкореживать неведомые тайны, непознанные им самим. Палец, упершись в середину одного гладкого железного слитка из множества, опускается вниз, цепляет халатность скудной шероховатостью, оставляющей зазубренность на коже. Прочерченная косыми белыми линиями кожа слегка скукоживается. Ясность, расцветшая на лице, выглядит скорее безумно. Едва различимое заляпанное песком, пришибленным дождевыми каплями, отражение пугает, от чего тело кубарем скатывается со стула, утянув его за собой. Через мгновение пальцы до побеления в костяшках втискиваются в подоконник. Нет, все нормально. Облегченный выдох. Показалось, будто вместо собственного отражения с окна на него уставился Юнги. Настолько улыбка, окрасившая губы, была похожа на его. Хосок не отрицает, что потихоньку сходит с ума, перенимая устоявшиеся привычки. Вот уже и скалится как Юнги, а дальше что? Покачивание головой дает возможность отвлечься на иву, что ветвями шкрябает землю. Узенькие бледно-зеленые листочки, словно бумажные лодочки, скользят по песку. Судя по ветру, на улице прохладно, жара же в доме не позволяет думать о холоде вне кирпичных стен. Тонкая футболка и шорты, достающие до колен, делают жару не столь удушающей, однако дорожки пота все равно скатываются по вискам и лбу. И жажда осушает чистую воду кружка за кружкой. Сидеть и ждать утомительно, а больше делать ничего и не хочется. Потому лицезреть двор за железной оградой несколько часов кряду не так уж и плохо. Порой приходится отвлечься на пустой стакан, встать и долить воды, но в основном он сидит на месте так, будто тело приросло к стулу, корнями въелось. Так было не всегда. Свобода, пусть и ограниченная, стала движущей силой. Тем, благодаря чему оживились чувства прежде разрушенные, когда твердо осадили, давая понять место, предназначенное и предначертанное на линии не судьбы, мести. Разрозненные отличия поначалу пугали неверием на правдивость, затем заполнили внутренние дыры возможностью питать иллюзии. Поползновения со стороны более не были резкими, хваткими; стали чуткими, откровенными настолько, чтобы приютить доверие. За откровенностью все еще таились огромные пропасти, прикрытые настилом. И пока последние не сломались или свалились, необходимость удержать их росла стремительнее по мере того, как сменяющие друг друга дни сквозили успокоением. Пропитанные озлобленностью глаза не страшат до трясущихся поджилок. По крайней мере, если и остались стальные искры, в основе лежат ностальгия и утерянная забота, проявляющие себя все чаще в различных красках. Но никогда ощутимые печалью, хоть и видно ее чаще, чем цветы за окном. Тонуть в ней в некоторых аспектах приятнее, — словно ощущают переживания твои. На деле заботятся о себе. Не все ли равно, если не пропитывает одежду пот холодный? Если есть то, что позволяет смирению не ненавидеть себя, разве важно то, почему гулкость в груди нарастает? Пожалуй, новая сторона куда приятнее и обнадеживающе. Разглядывать через кухонное окно клумбу куда лучше — оно выходит прямо во двор. Окно же в спальне частично загораживает другое здание: постройка то ли закрытой беседки, то ли сауны. На самом деле, то гараж, в котором держали Хосока. Знать об это студент, конечно же, не мог. Из-за угла постройки, по мнению Хосока, видно только часть вымощенной камнями дорожки и клумбы, преимущественно, ирисы. Иву с данного ракурса не видать, если только редкие отдельные ветви да листья на них. Смотреть на это было бы удручающе, если бы не огоньки, затерявшиеся в буйной зелени травы. Именно они приковывали взгляд и радовали. Такие непокорные, словно резвые ребята. Колышутся на ветру, устремляясь лепестками, будто искрами, в одну, а затем в другую сторону. Время от времени спокойно стояли, но не больше десяти минут. Когда негласное разрешение на изучение прилегающей к комнате территории заиграло красками на щеках, Хосок первым делом бросился к окнам. Вид из окна комнаты Юнги не был завораживающим, но и унылым тоже: прямая дорога, скорее всего, ведущая из города, и густой лес за ней. Настал момент кухни. Хосок и не надеялся ни на что, тем более на то, что залипать возле него будет по несколько часов. Оказалось, не всегда сбываются только плохие ожидания. Юнги приходилось отнимать Хосока насильно и вести как ребёнка за руку в свою комнату, где они смотрели фильмы по телевизору или играли в PSP. В комнате Юнги помимо кровати и шкафа была стенка, заполненная немногочисленными книгами, журналами и газетами. Хосок так и не понял, для чего собирать газеты — пережиток прошлого, цепляются за который только старики. С другой стороны, была возможность окунуться в прошедшее уже время, когда он был еще либо маленьким, или еще не родился. И отвлечься заодно от снедающих душу мыслей. Те сразу же брались ковырять раны, как только он оставался наедине с собой. Чувствовалось это действительно пробуривающими тонкую полоску новой кожицы движениями пальца, пытающегося достать до мяса. Остается Хосок один до вечера, иногда позднего, что бывает очень редко, вот уже около полутора недель. Обмолвился Юнги о надобности выйти на работу вскользь, а принялась новость серьезно: развернулось тело, чтобы вихрем унестись в свою комнату, где забилось в угол и отрицало всякого рода попытки вызволить наружу из ракушки, пока не дернули и прижали к себе. Погладили по голове и пообещали не задерживаться, а в качестве извинений покупать конфеты, полюбившиеся теперь и студенту. Иногда пирожные, кексы или чуррос. Было ясно как день, почему нежелание оставаться наедине с собой леденило внутренности. На первых порах приходилось прятаться под одеялом и прислушиваться к ощущениям извне. А еще сидеть в комнате, и лишний раз нос не высовывать. Прежде чем появилась возможность без оглядки ступать куда душе угодно, прошло что-то около восьми дней. Наконец стало ясно — не будет слышно такое душераздирающее, вымораживающее и заставляющее волосы на теле встать дыбом ненавистное шебуршание. Навсегда ли оно исчезло, Хосок знать не хотел, как и то, в какой из моментов настигнет расплата. Проще было пришить к себе жажду ожидания так, чтобы срастись с ней без возможности содрать. Только если вместе с кожей и внутренностями. Как только появилась возможность с разрешения хозяина гулять по дому, Хосок оббегал весь периметр в поисках оружия или лазейки, дающей сбежать. Не расстроился, хоть и не нашел — знал наверняка, что попытки будут пустыми. Изначально никто не посадил зерно, потому росточки не пробились. Напротив, вольность в выборе дала определить исход ожиданий. Будь хоть один предмет, без раздумий всаженный под ребра или в любое другое место, заперлась дверь на замок. В безмолвии процеживаются дни в основном быстро, иногда медленно. Когда Юнги был дома, Хосока всегда развлекали. Да, смотреть сериал за сериалом или полнометражные фильмы, иногда мультфильмы, играть в игры не только в плейстейшен, но и карточные, наблюдать за тем, как готовят для него, было увлекательно. Если раньше Хосока развлекали вечеринки, затем ежедневные мини-путешествия за город, то теперь это обыденные вещи. Не так уж и плохо, например, изучать иные углы жизни. Раньше читались книги и интернет-статьи для дела, теперь для души. Без Юнги весомо скучно, иногда невыносимо, но гораздо лучше подвальной сырости. Сидеть у окна не только во благо наполнения духовной энергией, бдить, когда вернутся. Надоедает один и тот же вид не сразу — можно просидеть у окна до вечера. Неусидчивость требованием движений подныривает под стул, кусая за мягкое место так, что приходится вскочить на ноги. В такие моменты Хосок либо танцует, либо ходит из комнаты в комнату. Устает быстро — читает. Желание приготовить что-нибудь новенькое, ну или традиционное, разбивается о недоверие. Не обидно. Если только чуть-чуть. Хосок бы на месте Юнги тоже не стремился наградить другого, неизведанного человека хрупкостью. К чему угодно может привести опрометчивость. Прошло мало времени для доверия в виде предметов на кухни, способных искорежить и раскромсать. Юнги слишком долго искал, а Хосок мечтал, чтобы потерять в одно мгновение безболезненно. На двор медленно опускается вечер: затихает ветер, зажигается уличный фонарь, окрашивая траву в желтый цвет. Совсем скоро громкий возглас прорежет воздух, устремится к двери входной, где заглушат его щеколды и замки. Пока этого не произошло, Хосок отодвигает стул, упирается ладонями в подоконник и близко, насколько позволяет возможность втиснуться в прутья лицом, утыкается носом в стекло. Глупо, правда? Он похож на щенка, виляющего хвостом и тявкающего, прыгающего выше голова, лишь бы заполучить поглаживания по голове. Мордой тычущегося, слюнями измазывающего, заметили бы. К двери бросающегося, услышав знакомые шаги, на спинку переворачивающегося, потискали бы за брюхо. А затем бегущего рядом, путающегося в ногах, в ответ получая нагоняй с недовольством, но все равно принимающего негатив радостью, накормили бы. Пуловер на нем необычного карминового цвета с вкраплениями сине-зеленого. Он никогда не изменяет себе — кожаные ботинки по щиколотку с ремешками по бокам и множественными заклепками. Под твердостью и весом крошатся камни в пыль. Черные брюки с резинками из шуршащей ткани и глубокими карманами, в которых прячется очередная пачка сигарет и зажигалка. Козырек, украшенный серебристыми кольцами, бейсболки закрывает часть лица до губ. Из-под ворота кофты выглядывает та самая цепочка, значение которой так и не было познано. Радость светлеет лицом, растягиваясь от уха до уха. Торопится к двери и успевает прямо к моменту, обдающего свежестью. — Привет, — старается сильно не нервировать улыбкой. Получается так себе. Проскальзывает если не прямо, так косвенно. — Привет, — Юнги захлопывает входную дверь, видимую немногочисленным людям, редко бывавшим в глуши за городом, а потом и металлическую, с увесистыми замками в три ряда. Нетерпеливо перебирает ногами Хосок в ожидании сладости, скрашивающей затяжные часы в одиночестве. Хоть что-то же хорошее должно происходить в его жизни помимо невзрачного, с перегибами яркого. Как-то же должно окупиться текущее медленно ожидание. Увесистый пакет оказывается в руках, и пока Юнги снимает обувь, Хосок спешит в кухню распаковывать покупки. Два бургера, наггетсы, пицца и, конечно же, профитроли с заварным кремом. — У нас праздник? — удивляется Хосок. Обычно Юнги готовит сам, если не успевает, заказывает, но никогда не покупает. Тем более вредную пищу. Хоть он и ведет затворническую жизнь, бывает в людях по необходимости. Хоть и выглядит как труп, следит за питанием. И Хосока на правильное подсаживает. Тот не против — любая еда теперь для парня вкусная и питательная. Так что видеть перед собой обернутые в бумагу, пропитанную жиром, бургеры удивительно. И не только. Скорее необычно и непривычно. Высказывания Хосока по типу "нас", "мы" время от времени выводят из себя. Юнги держится за последнюю каплю разума в такие моменты, чтобы не натворить дел нехороших. Постепенно привыкаешь к любым изменениям в жизни. Поэтому "нас" или "мы" пропускается мимо ушей. Отчего-то сегодня они скрежещут на зубах жаждой выпотрошить, чтобы больше никогда и ни при каких обстоятельствах. Чтобы не смел даже думать, не то что озвучивать. Стянутые в кулаки руки натягивают кожу. Да так, что та чуть ли не трещит. Вместо пути к кухне был выбран к ванной комнате. Расплескавшаяся змейками по раковине вода остужает запал. Прозрачные капли, стекающие с челки-шторы и щек падают туда же, претерпевают изменения, чтобы приобрести такие же удлиненные формы. Темные глаза, кажется, становятся темнее. Затягиваются веревкой на шее, давят на плечи и прижимают к стене. Хрип не срывается с губ — застревает на полпути. Тянется ткань. Не помогает. Сжимающие со всех сторон стены-великаны упираются так, что приходится свернуться калачиком. Юнги всхлипывает, дергает пуловер за подол. Пригибается к крану, опоясывающему холодом волосы и шею. Встряхивает мокрыми волосами, не глядя, достает футболку из стиральной машины и только после накидывает на макушку полотенце, свисающее по бокам. — Ты успел помыться? — спрашивает Хосок. На утвердительный кивок тоже кивает, мол, он понял и нет у него никаких претензий. — Поставишь чайник? Подогрев воды Хосоку тоже не доверяют. В кухне несколько шкафчиков на замке. Только у хозяина есть от них ключи. Разглядывать Хосока и все больше привязываться так неправдоподобно. Это другая жизнь, явно не его. Не должен он сидеть здесь, распивать с ним чаи, ужинать и выслушивать, как тот плохо себя чувствует, пока он пропадает на работе. Не должен искренне воспринимать слова и уж тем более кивать, украдкой тянуть один уголок губы в сторону. Не должен видеть в нем часть себя. Юнги не должен был позволить слабости завладеть собой. Не должен был отдавать бразды правления в жалкие, хрупкие, подчиняющиеся любым эмоциям извне руки. Не должен был пускать на самотек то, как личность, спрятанная в ледяном замке, становилась сильнее. Пробивает броню, опираясь на ощущения. Он должен был приструнить, притеснить сразу, когда та только-только едва шевелилась. Пресечь мольбу твердым настроем, а не падать на колени, позволяя гладить себя по голове. Теперь уже нет смысла копаться в себе — лучи согревают, не леденят. Закипающий чайник, стрекот цикад за окном, счастливый Хосок, широко открывающий рот. Жир скатывается по подбородку, пятнает чистоту салфетки кляксой. Юнги берет в руки бургер. Когда-то и он их любил, правда, ел очень редко. Вспоминать давно позабытое неприятно. Однако терпимо. — Что сегодня делал? — спрашивает Хосок, после того как облизывает маслянистые пальцы. — Ездил куда-то? — Нет, все время был в мастерской. — Ремонт? — Подправить кое-что. Обновить обшивку и перекрасить. — Сложно, да? — сочувственно. — Нет, меня вполне устраивает. Да и к тому же платят неплохо. У меня не так много денег, в отличие от других людей. Колкость задевает до влаги, пропитывающей ресницы. Хосок смаргивает ее, понятливо кивает. О Киме они никогда не разговаривают. Почему сегодня Юнги вдруг решил затронуть запретную тему? Или это Хосок виноват? Скорее всего, интересоваться личными делами не стоит. — Ты чем был занят? — возвращает в реальность резко. — Ничего. — Снова у окна сидел? — Откуда ты знаешь? — Хосок даже привстает. — Откуда ты знаешь, что я сижу у окна? — ужас широкими мазками размывает строгость. Рисует неравномерные пятна на лице. Волосы на затылке шевелятся. Хосок тихо-тихо считает до двух и по новой и только после садится обратно. Давно пора было привыкнуть к всевидящему оку, наблюдающему за ним 24/7. — Думаешь, настолько тупой? — скалится. — Вижу. И встречаешь у порога. Хосок шипит что-то вроде "черт", одновременно рдеет щеками. Он настолько предсказуем? — Почему не читаешь? — Сегодня не было настроения. Юнги, у тебя завтра выходной, да? — Угадал. Считал? — Да, — без тени смущения. Юнги знает больше положенного, от еще одной правды не убудет. — Я хотел посмотреть один сериал, — прямо в лоб. Юнги не сердится, почти. Принимает заявки спокойно. Ему все равно нечего делать, так что без разницы, чем заниматься. — Очень давно хотел. — Почему тогда не посмотрел? — Времени не было. — Вас сильно загружали? Похоже на то. — Да, иногда учились до восьми, а то и девяти вечера. — Ладно. Какой? Во всех красках описанный сериал интригует и Юнги. Тот вместо этого говорит: — Но сначала уборка. — Конечно, — Хосок хлопает в ладоши. Совместная уборка дома — еще один отвлекающий маневр. Еще одно объединяющее совместное дело. Юнги чистоплотный по сути своей. Убирается каждую неделю. Когда Хосок не мог помогать, слонялся без дела, по углам собирая паутину и смахивая с поверхностей пыль. Теперь же моет полы и всегда готов подсобить, если стремянка шатается под Юнги, когда тот вытирает карниз. — Знаешь, — тихий голос со стороны Хосока, поджавшего спрятанные под футболкой ноги к груди, привлекает внимание. — Ким не такой уж плохой человек, как ты думаешь. — С чего бы мне рассказывать о том, какой он? Твой парень меня не волнует. И не делай так, — Юнги кивает подбородком в его сторону, — футболку растянешь. — Мне так удобнее, — отвечает, нехотя выпрямляя ноги. Поддетая свободой хлопковая ткань опадает на бедра. — Ты злишься, когда речь заходит о нем, — словно не слышал, как пресекли попытку вразумить прошлым ответом. — Потому что он богатый, — утверждает, не спрашивает. — И что? — приходится повернуться полубоком, чтобы в свете экрана телевизора видеть Хосока, теребящего подол футболки. Еще одна дурацкая привычка, раздражающая и не оставляющая без внимания. Они уже успели сменить местоположение с кухни на комнату Юнги. — Просто... — заминка. — Он не такой, каким видят его большинство людей. Не хвастается деньгами. Да, он родился в богатой семье, но добился всего сам. — Конечно, — усмешка. — Конечно, все они добиваются всего сами. — Но это правда! — повышает голос Хосок. — Он сам рассказывал. И пришел на конкурс для того, чтобы его напечатали в журнале. — Его и напечатали, — улавливает суть Юнги. — Видишь, он бы не пришел, если бы все имел. — Гнилая тема, — отрезают. — Мне все равно, как и каким образом был получен достаток, в котором купается твой парень. Не нужно переубеждать, это не изменит ничего. — Хорошо, — соглашается Хосок кивком головы. Юнги заходит в меню приложений на телевизоре, после чего тычет джойстиком в бок Хосока. — Сегодня сам, — качает головой. Раньше Хосок играть в приставку не любил. Теперь вместе с Юнги проходить Unravel стало интересно. Сначала играл только Юнги, Хосок был в роли наблюдающего, но потом и ему выпал шанс попробовать себя на месте геймера. Хосоку нравится, однако, больше все же смотреть и словесно подбадривать, сидя рядом. А сегодня так настроения вовсе нет. Быть может, задели язвительные слова? Смотреть на попытки вязаного лисенка или кого бы то ни было собрать утерянные воспоминания порой грустно, никогда не утомительно. С логикой Юнги дружен, именно поэтому проходят игру они быстрее, чем ожидалось с самого начала. — Туда, — возбужденный Хосок тычет на мигающий красным огонек на ветке дерева. — Юнги, туда! — Вижу, вижу, — глухо отзывается. Быстро нажимает на кнопки пульта, после чего вязанная игрушка привязывает себя к месту, куда указал Хосок. Музыка, сопровождающая игру, настолько щепетильная — поджимаются губы. Лисенок, бегущий вперед и подвязывающий себя то к деревьям, то к балкам, железякам, бревнам делает это не для себя, хозяйки, потерявший те самые воспоминания, которые теперь и пытается заполучить игрушка. Отчего-то игра кажется Хосоку откровенной, душераздирающей. Иногда от мелодии наворачиваются на глазах слезы. Не дающая скатиться им выдержка спасает от непонятливых взглядов. Хосок сообщает Юнги, что хочет выпить воды. После кивка стоять возле ящиков и шкафчиков, закрытых на ключ, украдкой поглядывая в проход, волнительно и страшно. Хосок действительно хотел всего лишь выпить воды, в мыслях не было попытать удачу на "авось". Как ожидалось, шкафчики не поддаются напору. Но одержимость, правящая телом, бездумно выдвигает ящик за ящиком. И пока она совершает отточенные телодвижения, проступающий наружу пот скатывается, от чего дрожь, проходящая по телу, нервирует. Хосок оборачивается, громко сглатывает, когда не видит никого. Возвращенный к деревянному дну взор натыкается на металлический блеск в темноте, что режет ответом глаза. Хосок неверяще уставляется на ящик. Закрывает, открывает снова. Ничего не меняется. Подкашиваются ноги — хватка стальная держится за столешницу. Спертое дыхание стискивает грудь тисками. Прошибает на очередной холодный пот теперь не от страха быть увиденным, а от возможности, втиснувшейся между худосочным телом и деревом. Только после того как удается перевести дыхание, за этот период немой тишины убедиться в правдивости увиденного покрасневшей кожей на запястье, спустя время приобретшей вкрапления сине-зеленого, подрагивающие пальцы холодит увесистая пластмассовая ручка. Хосок оглядывается, громко сглатывает. Тихо, насколько возможно, перекладывает ложки и вилки в ящик. Наконец заводит нож за спину. Думать о том, почему столовые предметы вернулись на прежнее место, нет ни времени, ни интереса. Проще сплести оплошность с судьбой. Или же намеренную ошибку с проверкой. Мягко, выверенными движениями скользят голые стопы по полу, почти не касаясь пятками — вдруг услышит. Сгорбленная спина, закутанная в аметистовую ткань, ничего не подозревает — не шелохнется — громко играет музыка. Сглотнув, Хосок оказывается ближе к Юнги на несколько шагов. Сжимается основание ножа до рези в ладони. Сердце стучит в ушах, вот-вот выпрыгнет, при другом исходе упадет в пятки. Темнота. Небольшой участок рассеивает свет экрана телевизора, выделяющий острые плечи впереди. Еще два шага, широкий замах. Алая теплая кровь брызжет фонтаном из раны. Очерчивает ладони кровавыми струйками. Сверкнувшие в темноте недобрым блеском глаза охватывают тело судорогами, наперекор им продолжает вдавливаться в плоть острие ножа. Хрип осязается всеми участками кожи, покрытой мурашками и вздыбившимися волосами. Хосок выдергивает нож, отступает на пару шагов назад, чтобы рука не схватила за щиколотку. Пригвождает ее ножом к полу — не то чтобы двигаться, дергаться не могла. И так раз за разом повторяются движения, окропляющие полы и одежду не только на нем, но и умирающем человеке сердоликом. Обезумевшая цикличность раздирает кожу в местах, стекающей по ней чужой крови. Она чешется. Жестко, будто призывая образумиться — Юнги уже мертв. Он мертв, а живой Хосок выдергивает нож и вновь всаживает в бездыханную оболочку. Ножевые ранения оставляют широкие полосы, обнажающие внутренности. Хосок отползает, роняет причину убийства со звоном на украшенный красным пол. С ужасом пискает, потому что полноценный крик забивается в глотке вместе с невыносимым запахом крови. И пока выворачивает наизнанку накануне съеденными вредностями по типу чипсов, бургеров, картошки фри и выпитой колой, омывает щеки влага, стирая аморальность с лица. Приход в себя настигает спустя довольно-таки продолжительное время, завывающее монохромным осмыслением, противоречащим нормам и правилам, по которым следовать без устали изъясняла нравственность не утерянная. В эти долгие мгновения, текущие со скоростью улитки, сводило спазмами живот до белых пятен перед закрытыми веками. Потихоньку удается встать. Валящее с ног осознание долбит по черепной коробке обвинениями. Истязает мягкую кожицу до рвотного привкуса железа. Хосок смотрит на трясущиеся сильнее осинового листа на ветру руки, омраченные рубином. Блестящие вязкие дорожки устремляются вниз, где с громким шлепком оповещают конец дороги. Хосок оглядывается взглянуть на истерзанное сведшейся до нуля выдержкой, ставшей в одночасье сумасшествием, тело в проколах и рваных ранах, из которых, не переставая, течет кровь. Лужа на полу увеличивается. Неровность пола заставляет скатиться ее к мыскам и измазать, чтобы помнилось подольше. Хосок отскакивает от нее как от пожара. Тщетно. Поскользнувшись, ухает вниз, задев копчиком круглый журнальный столик. Грохот отдается звоном разбитого стекла в ушах. Ползти некуда, как и просить помощи не у кого. И прийти в себя непомерная задача, сдавливающая глотку трупными парами. Хвататься за шею нет смысла — если только удушиться. "Скажи, ты чистый, как нетронутая утренняя роса, или все же грязный, как бордовые реки на руках?". Очередной спазм сгибает пополам силой немыслимой, достающей кончиками волос до пола и простреливающей позвоночник так, что воздух застревает в легких и, кажется, вряд ли уже заменится новым. Доказательство теперь на его некогда чистых руках. Трясущиеся, они теперь напоминают Юнгиевы. Руки убийцы. Руки, отнявшие не одну жизнь. Визг, пропитанный отчаянием, настолько же громкий, насколько колокола церкви подле дома. Выглянуть в оконце и увидеть пик, устремляющийся в небо, не составит труда. Так, будто если протянуть руку, можно задеть шершавую поверхность стены. До хрипа срывается голос. Сипит и продолжает рвать связки, только бы заглушить то, что рвется наружу, чтобы по новой вбивать настоящее, настигшее лишь сейчас, спустя время. Мольбы ополоумевшего, выжившего из ума. Хосок теперь не знает, кто он есть. Его ли это крики, на его ли руках маком расцвело убийство? Имеет ли он право жить после произошедшего среди других людей? Не лучше ли остаться здесь, не показываться никому на глаза? А он вообще смотреть теперь в них сможет? Кимовы, Субиновы или же Ëнджуновы. Они решат, он психом стал. Нет-нет, Хосоку теперь в люди нельзя. Человеческого внутри него не осталось. Забиться в угол, обнять себя руками, представляя вместо них другие. Тонкие, бледные. Прикрытые салатовой тканью с цветами. Всхлипнуть, прижаться к чужой уже груди. И все равно почувствовать мнимое, быстро разрушающееся под гнетом настоящего успокоение. Погладят по макушке как ребенка, будучи вписавшегося во что-то твердое до рева. Объятия теплые позволят забыться на время. — Хосок! — кричат. Молчание, довольно-таки продолжительное, подначивает позвать еще раз. На этот раз громче. — Хосок! — Д-да, — тяжкий выдох. — Ну долго ты там? Утонул что ли? Юнги раздражен, но не настолько, чтобы привести Хосока собственными силами. Занесенное, целящееся в уязвимое место, холодное оружие замерло. Хосок проговаривает в ответ, что уже идет. Переводит дыхание, когда не оборачиваются, чтобы взглянуть на расстояние, отделяющее мужчин друг от друга — близко, если не слишком. Музыка, оправдываются действия Юнги, это просто музыка. Скорее всего, действительно, громкая музыка и тихий голос сыграли на руку — не дали понять, что находятся близко. У Хосока есть возможность, проглотив слезы, тихо отступить к дивану и закинуть нож под него. Он так и поступает. После того как убеждается в том, что ничего не расслышали и уж тем более не заподозрили, присаживается рядом с Юнги, пихает в бок локтем, на оханье мило, насколько возможно, улыбается. Если и скрывать что-то, то наверняка. — О, ты уже здесь, — Юнги кивает севшему рядом парню головой. Касается оголенного колена рукав свитшота. В темноте глаза Юнги блестят откровением. И почему только сейчас Хосок замечает в них помимо жажды убийства осколки привязанности? Утерянной. В это же время понять бы, почему внимательность зарывается под кожу муравьями, что разбегаются в разные стороны, стоит только коснуться места их скопления. Юнги передергивает плечами. И все же, хоть Хосок и похож на солнце, хоть и озаряет его мрачный дом добротой, в которой мужчина когда-то нуждался, именно студент так поступил с Юнги, и как ни старайся, простить нет возможности. На всю жизнь запомнилась горечь и обида, она всегда рядом вьюжит, словно зимняя стужа. Юнги помнит ее боль, причиняемые ею страдания, поэтому как ни старайся переиначить отзывчивость, Хосок все равно для него, как красная тряпка для быка. Правда, иногда она становится белой и отчего-то успокаивающей. В такие моменты Хосока хочется просто прижать к себе. Иногда Юнги сам не замечает как это происходит. Как голова с волосами светлыми касается его груди. Юнги хотелось бы оттолкнуть, но руки будто прирастают к телу Хосока, усеянные ростками надежды. В такие моменты кажется, будто он снова жив. И, честно говоря, терять ради тьмы тепло, что дает жизнь, хочется все меньше. *** Он замирает на возглас, отдающий сладкой болью и горечью, выкрашивающей кончик языка алым. Истуканом стоит и оборачивается лишь на непозволительно близкие к себе шаги. Тут же прячет взгляд на груди, словно рассматривать серебряный медальон куда интереснее — с утра на его шею повесил цепочку кто-то другой. Как будто. Лгать себе во спасение и силой воли заставлять принимать движущуюся спереди нетерпимость, проникающую сквозь поры, от чего покалывает и внутри, и снаружи не иглами, гвоздями. В оконцове взглянуть, чтобы утонуть стремительнее даже. Замирают напротив, утеряв настрой и решительность. Не подвигаются ближе — на месте стоят, наверняка предпринимая попытки удержать стойкость духа за хвост. В глазах его небо, моря и леса. И где-то горы высокие, непробиваемые ничем. А рядом утешение, повисшее на руке ребенком наивным. — Привет, — осипший голос хрипит. Он прочищает горло, снова повторяет: — Привет, Ëнджун. — Привет, Субин, — незамедлительный ответ. Желание удрать как можно дальше видимо подогнувшимися коленями, не только ощущается шестым чувством. Откровенный взгляд, выискивающий изменения, пеплом оседает и в своем. На Ëнджуне непривычная для парня невзрачная закрытая одежда: терракотовая рубашка с коротким рукавом и широкие джинсы цвета индиго. Ромашка, на ткани синей примостившаяся, пригвождает взгляд. Появляется возможность отвлечься на нее, тем самым позволить перевести дыхание и собрать ускользающие мысли по крупицам в одну объемную кучу, копошащуюся змеиным комком. Склизкое ожидание передергивает. Субин берет себя в руки: решительно смотрит в Ëнджуновы тусклые глаза. — Подожди, — выдыхает. И Ëнджун ждет. Стоит возле стены, смотрит в глаза, скорее всего, в это время перебирая ходы отступления в уме, но ждет. Добиться ожидания от него было сложно. Нет, Субин не бегал, закрывая проходы, не преследовал и уж тем более не надоедал. Лишь смотрел со стороны, и когда ловил взгляд карих глаз, приоткрывал рот. Ничего не говорил — разворачивался и уходил. Иногда стоял на месте до тех пор, пока за него не делали ранее предпринятые действия. Определенно, им обоим сложно оставлять друг друга ни с чем. — Ëнджун, я так больше не могу, — признается. Не смотрит на то, как прорезает печаль лицо напротив. Вместо этого рассматривает стену позади стройного тела. — Понимаю, неправильно возвращаться. Лучше идти вперед и тебе, и мне. Но, знаешь, это не так уж и просто... — Я знаю, — перебивает. Субин сглатывает и кивает в согласии. — Я думал, что никогда не смогу простить тебя. Так хотел ненавидеть или вообще не чувствовать ничего, но не могу. Я чувствую, и от этого невыносимо. Сложно смотреть на то, как теряется твоя макушка на груди. Как ты ходишь, вжав голову в плечи, будто пытаешься скрыться или стать невидимым. Как сбегаешь, когда видишь меня... Я... Ëнджун, я просто хочу все вернуть. Мы можем попробовать сначала. Мне неважно, почему ты так поступил. Мы могли бы попытаться научиться снова уживаться друг с другом. Знаю, — осаждает булькающий протест, застревающий в глотке, — не будет просто. Но попытаться же можно? Не потребуется больше сил, чем они требуют сейчас. Рубить чувства на корню гораздо сложнее. Ты не согласен? — Субин... — обрываются слова. — Я не могу, Субин, — скулит Ëнджун. — Я рассорился из-за этого с Тэхеном, я предал тебя, так как мы можем быть вместе? — Почему ты отвергаешь, даже не попробовав? — Это гложет меня, Субин. Этот взгляд, полный мольбы, пробивает выстраиваемую долгими неделями броню насквозь одним ударом. Ведь он видел, как при случайных встречах на него смотрел Ëнджун, но тут же сбегал. Не давал возможности и рта раскрыть. Он чувствовал затылком пронизывающий все внутренние органы взгляд и только контроль над собственным телом не давал обернуться. А как в столовой они теперь наспех запихивали в себя еду за разными столами и избегали встреч взглядами? А если случайно оказывались позади друг друга в очереди, тот, кто стоял за первым, в мгновение ока перемещался на десять человек назад. Никому из них не стало легче. А Субин просто вот так уже больше не может. Хосок пропал почти два месяца назад, с Ëнджуном они не общаются ровно месяц. Это добивает Субина, и он уже не знает, выдержит ли его хрупкое "Я" хотя бы еще одно легкого дуновения ветра. Все это слишком слишком свалилось на его ни в чем неповинные плечи. Субин больше не видит смысла скрываться и плясать под дудку справедливости, просто потому что зачем? Чтобы в очередной раз после столкновения с Ëнджуном в коридоре института, рвать на себе волосы? Для чего или для кого это делать? Обида и праведность все еще грызут нутро, но милосердие и прощение перевешивают эту чашу весов. Хватит. Субин просто-напросто до дикого желания уснуть вечным сном устал от всего за последние пару месяцев происходящего в его жизни. — Ëнджун, — тянет к нему руку Субин, но тот отступает на пару шагов назад. — Прости, я всегда буду чувствовать себя перед тобой виноватым. — Я заставлю это чувство отпасть, как хвост у ящерицы. Ëнджун, я простил тебя, прошу, м? Я правда устал. Мир? Он бы хотел, он очень хочет, но то, что сидит внутри и оставляет на душе прорехи при каждом взгляде на Субина, никогда не позволит этому случиться. Даже если он переступит через себя, не сможет как раньше обнимать его, целовать и называть любимым. Отвратительный след совершенного всегда будет напоминать о себе в самый неподходящий момент тошнотворной реальностью. Нет, Ëнджуну не нужно прощение Субина, потому что он не может простить самого себя. Субин слишком хорош для него. Это точка, больше неоткуда ждать помощи, остается налаживать контакт со смирением. Пару шагов навстречу, и он касается пальцами щеки со всей нежностью во взгляде и прикосновении, на которую только способен. — Прости, — в очередной раз извиняется Ëнджун, отворачиваясь от любимого человека навсегда. Это его выбор и ему нести участь за решение, Субин должен перестать вот так гнаться и ловить то, что ему теперь не принадлежит. В конце концов, он найдет способ не тонуть всякий раз, когда видит Ëнджуна. Он справится, Субин может все, ведь Ëнджун в него всегда верил и верит до сих пор. И будет продолжать это делать столько времени, сколько оно его потребует. В последний раз. Невыносимо. Словно ему поставили подножку, а он, не имея при себе наколенников, с размаху врезается в асфальт коленями. Неприятно? Да. Больно? Еще бы. Субин видит узкую спину, чувствует едва заметный запах клубники и смотрит на то, как снова сквозь пальцы утекает очередная попытка. Он разворачивается на сто восемьдесят градусов и уходит в другую сторону. Расстояние между ними только увеличивается и никогда больше не сократится до прежнего. Знать наверняка, что Ëнджун сейчас точно так же, как и он, глотает горечь окончательного расставания, чтобы не выдать своего состояния одногруппникам, уничтожающе. В пустующей уборной — началась пара — Субин смотрит на лопнувшие капилляры на белках глаз и больше не видит тех счастливых искорок в потухшем измученном взгляде. Он до боли сжимает челюсть, утыкается лбом в лоб своего отражения и тихо изливает скорбь в раковину, уносящую рыдания в сток, а затем в канализационные трубы. Наверное, как и сказал Тэхен, это действительно их персональное проклятие. Никакущего Субина спустя пару дней решают добить окончательно. Или же это просто жизнь смеется над ним, проверяя выдержку. Мать, особо не проявляющая ни агрессии, ни заинтересованности вечером выворачивает сына вопросом: — Ну, и где твой Ëнджун? Давно его не видела. Стиснутая до побеления в костяшках вилка никак, по всей видимости, не заботит ее. Или женщина предпочитает не замечать пассивной ярости. А может, просто не видит. — Мы расстались, — сквозь зубы и через не хочу. — Я же говорила, у тебя просто помутнение рассудка. Мать Субина не то чтобы приняла ориентацию сына, смирилась и попросту не доводила его до белого каления своими колкими заявлениями. А Ëнджун ей даже нравился, хоть она для вида фырчала каждый раз в те времена, когда он находился в их доме. — Ну вот, можешь радоваться, поздравляю. Отчего-то ей вовсе не радостно. Сын таким разбитым не выглядел никогда. Его первого парня она не видела, знала только со слов. Ей не нравился факт того, что он геймер. Но при попытках достучаться до сына, все сводилось к ссоре и сбеганию второго в квартиру парня. То была детская, наивная любовь, именно поэтому, хоть и было обидно и тревожно за сына: он переживал за свою пару так сильно, что порой с головой уходил в свои мысли и не слышал вопросов матери. Видно было его переживания насчет зависимости партнера. Сейчас же любовь осознанная, к ней сын подошел со всей ответственностью и с кое-какими знаниями. Он лелеял Ëнджуна так, будто тот снежинка, способная растаять от микротепла, либо улететь с ветром. Он жаждал с ним встреч, питался их отношениями. Субин стал мягче и начал чаще скромно улыбаться, как во времена учебы в школе. Невооруженным взглядом можно было разглядеть привязанность сына к Ëнджуну. То, как Субин в начале отношений с Ëнджуном нервно перебирал палочками крупинки риса умиляло даже непробиваемую мать. А когда парни гостили в их доме, Субин носился от кухни до своей спальни, лишь бы Ëнджуна не одолел голод. Он мог в любой момент подорваться с места, если вдруг тому приспичило полакомиться чупа-чупсом. И все равно было на то, что на дворе, например, уже затемно. В такие моменты любопытная мать заглядывала в комнату и видела розовый хвостик, собранный на затылке. Ëнджун сидел с ногами на кровати в позе лотоса и что-то искал в ноутбуке сына. На вопрос чем занимается, поворачивался так, что видно было одну половину лица, и с милой улыбкой на устах отвечал: делает презентацию. И правда, делал презентацию, а не врал для отвода глаз. Мать с разрешения парня садилась рядом. Ëнджун показывал ей проделанную работу, иногда она в силу возраста могла кое-что подсказать, подкорректировать. А как только слышала звук открывающейся двери, вскакивала на ноги под хриплый бархатистый смех Ëнджуна и чуть ли не выбегала из комнаты спринтером. Непременно сталкивалась в коридоре по пути в ванную с сыном, и, конечно же, ворчала, мол, носишься непонятно где ночью, а ради чего? Какого-то парня? Глаза б ее не видели сие представление. Запершись в ванной, улыбалась отражению: сын, наконец, нашел свое. Субин готов был носить Ëнджуна на руках, он и мысли не допускал о расставании. Да и мать, если честно, думала, что на многие годы и была более-менее спокойна. Ëнджун в каком-то роде ей даже нравился. Он был воспитанным, улыбчивым, милым. Но чтобы признаться самой себе в симпатии к избраннику сына — нет. Пусть она не была против нетрадиционной любви, но смириться с мыслью о том, что ее сын совсем не такой, каким бы она хотела его видеть — все еще было сложно. Даже по прошествии стольких лет. Ей ведь хотелось нянчить внуков, а что Ëнджун ей может дать? Пусть он неплохой человек, но увы и ах, все же парень. Детей не родит. Субин порхал по дому. Он мог часами разговаривать по телефону, хотя с Ëнджуном они каждый день виделись не только в институте. Загадочная улыбка стала постоянным спутником сына. Он счастлив. Был. А теперь что? Улыбка стерлась в одночасье, будто ее вовсе не существовало. Плечи смотрят вперед, взгляд остекленелый. А ест он чуть больше половины тарелки. Постоянно вздрагивает при оповещениях уведомлений на телефоне. Сразу же бросается проверять и тут же теряет лицо, которое сереет. Морщинки на лбу виднеются отчетливо. Субин становится меньше, словно тает на глазах. Горбится, стискивает губы в одну полоску, а глаза настолько пустые, что приходится отвернуться, дабы не захлебываться внутренней агонией сына. — Я рада, — заявляет, хотя вовсе так не считает. При взгляде на помрачневшего сына быстро отворачивается и принимается якобы мыть посуду. На деле же ловит тарелками непрошенных гостей, появившихся так внезапно. Благо затеряться им среди потока теплой воды не составляет труда. — Может, хоть одумаешься наконец. На этих словах Субин со звоном бросает вилку на столешницу и сквозь зубы цедит: — Спасибо, наелся. — Будешь мне еще тут свое недовольство показывать! — прикрикивает мать. Она роняет тарелку в раковину. Смотрит на то, как стремительно ей овладевают трещины. — Он не один на земле, — говорит, скорее, сама себе. По крайней мере, ей не хотелось бы, чтобы сын ее слышал. — Ты справишься, я знаю. Ты сильный. Ты же мой сын. — Для меня один, — он слышал. — И в этот раз справиться будет сложнее. Я не уверен, смогу ли его отпустить. Но ты права, я сильный, так что не стоит за меня переживать. В конце концов, я ведь жив, хоть и чувствую себя паршиво. А это, наверное, самое главное. Ëнджун... он тоже переживает, я знаю. Но случилось то, что случилось. Нам не по пути. Он решил выйти на другой остановке. Ну что ж, так тому и быть. Не силой же его заталкивать обратно в вагон, так? — разбито ухмыляется. — Субин... — Ничего не говори, — взмахом руки останавливает ее сын. — Не нужно. — Хорошо. Иди в комнату, я принесу тебе чай. — Спасибо. — Я всегда рядом, сынок. — Я знаю, спасибо. И, мам, я знаю, что ты трепетно относилась к Ëнджуну. Он тебе нравился. Женщина поджимает губы, теперь уже не боясь того, что за чувства ее осудят. Что не поймут, ведь не она недавно с кем-то рассталась. — Ты у меня порой такая девочка. Глупышка. — Я... — Все нормально, мам. По-детски... Мы все так себя ведем, когда хотим защитить то, что нам дорого. Думаем, будто если переиначим перед иным взором истинное отношение, это позволит нам держать марку. И сами себя обманываем, чтобы, как сейчас, не стоять, роняя слезы на пол. Но это ведь жизнь. Без взлетов и падений ее прожить невозможно. Зато благодаря Ëнджуну и ты усвоила свой урок. Скажи, он действительно удивительный человек, да? Просто, мам, — Субин останавливается, чтобы набрать побольше воздуха в легкие, ведь глазах так сильно жжет — вряд ли удастся и дальше держать перед матерью лицо. — Мне кажется, будто он действительно мой соулмейт, хотя раньше я не верил во всю эту чушь. А с ним поверил. У меня такое ощущение, будто я знаю его очень давно. И смутно где-то там, внутри, сердце, как бы это избито ни звучало, разбивается не в первый раз. Разве такое возможно? — Сынок, — выдыхает мать. Она в два шага достигает сына и рывком впечатывает его в свою грудь, насколько это позволяет рост и сила. Он же, наклонившись, утыкается лбом в ее плечо, тут же мочит домашнее платье слезами. — Поплачь, — говорит она, похлопывая сына по спине, — поплачь, тебе нужно. — Я никогда с тобой отношения не обсуждал. И даже не знаю, почему сейчас мне так хочется показать тебе то, что я ощущаю. Мне так больно, — всхлипывает он настолько сильно, что мать чуть не падает на пол вместе с тяжелой ношей. Но держится ради нее же. — В первый раз было не так. Почему? Мам, почему мне так плохо? — Это пройдет. Субин плачет тихо. Стискивает швы одежды по бокам, отбивает лбом по плечу все то, что находится внутри него. Когда же силы иссякают не только стоять, но скорбеть по отношениям, которые значили для него так много и были наполнены самым что ни на есть смыслом, Субин вместе с матерью приземляется на колени. Он все еще зажимает ее в своих руках, будто если лишится материнского плеча сейчас, то не соберет себя вовсе. В то же время думает о том, о чем по логике вещей думать не должен. Как справляется с этим всем Ëнджун? В отличие от него, Субина, у Ëнджуна нет такой же надежной жилетки. С Тэхеном он больше не общается, а отец его слушать точно не будет. "Ëнджун", — всхлипывает про себя Субин, — "У тебя ведь все хорошо, правда?". Ëнджун никогда себя в обиду не давал, но не перед отцом. Несмотря на то, что их пути разошлись, Субин обязан обеспечить ему равновесное будущее, а не шаткое положение со рваными вдохами, где при каждом вздымании груди болят рёбра. Субин обязан выполнить свою последнюю миссию перед Ëнджуном. Иначе и он не сможет прожигать дни без него в спокойствие. Где работает отец Ëнджуна, Субин знает, но вот расписание — к сожалению, нет. Он приходит в музей, но спросить о господине Чхве не решается. Могут подумать, что он какой-нибудь псих — так порешил. Потому до одиннадцати вечера стоять на улице возле здания не такая плохая перспектива. Именно в это время начинается ночная смена. Не везет. Либо отец Ëнджуна заболел, либо ушел в отпуск. Или, не дай Ханыним, уволился. Или банально теперь больше работает в дневную смену. Но, наконец, спустя четыре долгих поздних вечеров ожидания совместно с назойливыми насекомыми, писк и укусы которых нервируют до печеночных коликов, знакомая фигура выползает из старенького кабриолета, бока которой протерлись до истинного цвета металла. Звук хлопнувшей двери выводит из некого транса, в котором Субин пребывал все четыре дня. И теперь взгляд его устремлен на тучного мужчину средних лет, на голове которого пробивается плешь. Ëнджун явно пошел в мать, от отца ему досталась только форма разреза глаз. Мужчина смотрит вниз, выискивает что-то своими маленькими глазенками, тронутыми в уголках глубокими морщинами. Быть может, совесть? Ему бы не помешало ее отыскать. Как и любовь, и признательность к собственному сыну, который во что бы то ни было останется при нем, в отличие от этого взрослого мужчины. Наверняка по заслугам жена бросила его, только вот жаль, что сына с собой не прихватила, когда позорно сбежала от него с любовником. Субин знает о матери Ëнджуна только со слов последнего. А тот со слов отца, что упоминал ее только в моменты сильного алкогольного опьянения. Правду ли он говорил, Ëнджун никогда не узнает, но чистая ярость не могла взяться из ниоткуда, ведь так? Его мать действительно сделала что-то постыдное. И ей было плевать на собственного сына, так почему он должен волноваться, заботиться и размышлять о том, что случилось и почему она решила сбежать из семьи с другим? Ëнджуну было сложно, Субин это прекрасно понимал. Он никогда не налегал на тему, которая хоть и не была запретной, но болезненной тем не менее оставалась даже по сей день. Был бы отец Ëнджуна таким же заботливым и понимающим, как его, Субинова мать, он бы и думать перестал о том, почему в своей жизни видел мать только до пяти лет. Сейчас Субин может сделать так, чтобы Ëнджун жил, не страшась каждый день получить болезненный пинок. Язвительные слова он, конечно, не в силах выбить из отца Ëнджуна, но связать руки способен. Это уже хоть что-то. Субин знает, им обоим будет сложно друг без друга. Но раз жизнь решила раскидать их по разным сторонам спустя три с половиной года отношений, он не в состоянии был предотвратить измену Ëнджуна. То был его выбор, как и разорвать отношения. Отец Ëнджуна грузный, но по сравнению с Субином низкий. И, если без рукоприкладства не обойдется, не составит труда отправить неподвижного отца Ëнджуна в нокаут. Отец шарахается в сторону, когда Субин выходит из-под тени угла здания на свет уличного фонаря, что стоит возле входа в музей. — Чего тебе? — грубо. Наверняка мужчина не знает об их расставании с сыном. Тем паче. Субин просто предупредит. А если отец продолжит думать, что они вместе, это послужит броней для Ëнджуна. — Как у вас дела? — Субин давит из себя вежливую улыбку. Отца Ëнджуна он поистине ненавидит и хотел бы прописать ему по первое число за все страдания бывшего парня собственными кулаками. Но то будет негуманный способ. Субин, к сожалению, за гуманность всегда. — Было хорошо до того момента, пока не увидел тебя. — И я вас рад видеть. — Чего нужно? — Вы забыли о своем обещании? — зловеще тихо произносит Субин. Отец Ëнджуна дергается как от пощечины, но быстро возвращает своему лицу тень непринужденности. — Примерно с месяц с лишним назад некрасивые отметины вашей жизнедеятельности отчетливо оккупировали часть его тела. Разве вы не в курсе о нашем уговоре? — Я его не трогал. — Вы были пьяны, мне Ëнджун поведал о том злосчастном дне. Клянусь Богом, я вытрясу из вас все то дерьмо, что накопилось за годы вашего существования! — Для пущей убедительности Субин хрустит костяшками и шеей. И даже без этого темнота его глаз до трясущихся поджилок пугает отца Ëнджуна. Тот знает наверняка, что врать парень ему ни при каких обстоятельствах не будет. — Да плевать я хотел на вас обоих! — отец Ëнджуна внезапно переходит на крик. — Делайте, что хотите. Да хоть посередине улицы ебитесь, мне плевать на все, что связано с моим сыном. Он мне больше никто, ясно?! — Отлично. Я запомню ваши слова. Больше пальцем вы его не тронете, иначе одним разговором следующая наша встреча не обойдется. — Да пошли вы оба, — шипит мужчина. Он стремительно направляется ко входу, при этом толкает Субина плечом, расчищая себе дорогу. — Ëнджун все равно будет бегать налево, как его мать, поверь мне на слово. Шлюхами не становятся, ими рождаются. Эта шлюховатая жила заложена в нем с младенчества. Недолго тебе осталось петь ему оды. Вот увидишь, — сплевывает под ноги. Субин тихо рычит, сжав руки в кулаки. Они чесались так сильно, и если бы не сила воли и уважение к возрасту, отец Ëнджуна хрипел бы под ним. Жалостливо умолял прощения за брошенные слова. — И вам удачной смены, — цедит сквозь зубы вместо запечатления расцветших синяков на теле мужчины. — Иродское отребье, — напоследок бросает плевком под ноги. Субина это вовсе не задевает. Как только дверь закрывается, скрывая за собой широкую спину, Субин рычит в голос. Вымещает на основании фонаря всю злость на ситуацию, на правдивость слов отца Ëнджуна, и на то, что чувства так просто никуда деться не могут. Даже раны, заполнившие взвинченность, не могут остановить его вымещать обиду, тоску, несправедливость и доверчивость на холодном бетоне. Землю окропляют темные сгустки, сорвавшиеся с ран. И все же Субин выдыхается. Разжать кулаки он не может. Да и плевать, если честно. Адская телесная боль ничто по сравнению с душевной. Теперь Субин уверен хоть и не на все сто процентов, но хотя бы на семьдесят, что Ëнджун будет жить в относительной безопасности. Больше они ничего друг другу не должны. Только вот от этого не стало легче, если не паршивее только. Ничего, когда-нибудь это пройдет. Наверное. — Хосок, — судорожно выдыхает Субин. Приваливается к столбу в том месте, где он помечен его кровью, плечом. Отросшая челка опадает на глаза темной шторой, сквозь которую практически ничего не видно. Видеть, честно говоря, ничего в данный момент и не хочется. — Ну ты хотя бы где? — И все же Субин, сползая вниз, устремляет подбородок к темному небу, где так красиво зажглись фонарями звезды. — Прошу, — капли размером с игольчатое ухо повисают на длинных ресницах. Под тяжестью последние теряют опору, изгибаются волной, тем самым заставляют слезы срываться по капле вниз, которые орошают скрытое за черным бомбером с темно-синими вставками на рукавах место, которое больше всего в данный момент изнывает от боли, — вернись. *** — Вставай! — шипят, стаскивая еще не проснувшегося Хосока с кровати, на которой тот лежал, укутавшись в тонкое одеяло гусеницей. — Ч-что? — Хотел убить меня? — угрожающий шепот, а потом и блеск металла заставляют проглотить язык. — Хотел? — Я... Я не... — Тварь! Шлепок наотмашь разворачивает голову в сторону. Хосок хватается за щеку. Обезумевший от ярости Юнги наступает медленно удавом, заметившим полевую мышь. И от молчания волосы светлые на затылке шевелятся. Уж лучше бы дали понять, что требуется. Вместо этого хватают за волосы и тянут на себя. Глаза в глаза — тело покрывают мурашки. — Что, не нравится гостеприимство? Предпочитаешь, чтобы тебя били? Неблагодарная ты тварь! Замах ногой скручивает и валит тело на пол. Хосок хватается за живот одной рукой, свободной пытается прикрыть остальные участки тела. Не помогает — прилетает куда ни попадя. По истечению бессчетного количества толчков, пинков, замахов и ударов кулаками едва ли дышать возможно, не говоря о том, чтобы встать собственными усилиями, без помощи чужой. Пыл Юнги поубавился, жажда отмщения — нет — Хосока хватают за шиворот как нашкодившего котенка, пихают, что становится следствием падения, очередной ругани и нового захвата под локоть, врезающегося точно в кость, из-за чего вскрик не сдержать, впоследствии получить за слабость затрещину, звоном отдающую в ушах. Волочат за собой, порой толкают вперед. Клеймят стопы, сбитые в кровь, камни подчинением. А затем пред серыми глазами открывается вид такого же серого здания. И сердце ухает в пятки. — Н-нет, — нижняя губа подрагивает, отделяя рябь в голосе от бесконечного количества слез. — Да. Толчок в спину отправляет тело через порог, переступать который так не хотелось. Когда-то Хосок думал или же надеялся, что более никогда не познает ни избиений, ни тем более места, с которым связаны самые плохие воспоминания. Теперь же прострел в коленях взвинчивается мольбой крикливой, выворачивающей душу наизнанку любую, но только не его. Его уже ничего тронуть не способно. Хлопнувшая позади дверь и щелкнувшие замки звенят в голове набатом. Несмотря на боль, наливающиеся синим участки кожи, ползком добраться до двери — единственный выход. Как прежде скрестись кошкой, толкать плечом дверь унизительно, однако, выбора другого нет. — Юнги, — Хосок теперь только сидит у стены в ожидании чуда. Сил не осталось, как и слез. Сколько прошло времени, он сказать не может. Да и не важно, если честно. Гораздо важнее то, вернется ли Юнги, передумает и позволит объясниться. Стиснув зубы, Хосок приваливается затылком к стене. А потом долбится им же до тех пор, пока головокружение не является образом смазанных объектов. Очередная попытка выпытать иной ответ на самоотверженность, бросающуюся грудью на амбразуру, не приносит ничего, кроме страданий не столько телесных, сколько моральных измываний над собственным идиотизмом, что затянул на глотке удавку. Теперь сорвать ее сродни отрубить себе конечности. И ждать, когда благодаря ей поступать воздух в легкие больше не будет, страшно. Возможно, это его, Хосоков конец. Возможно, новое начало в заточении теперь уже навечно. Ни вечером, ни ночью, ни следующим утром Юнги не появляется. Не даёт знать, что задумано и уготовано Хосоку, все так же пытающемуся добиться от немой двери ответов. А когда те на блюдечке подносятся, отдаляется возможность покинуть бетонную коробку в геометрической прогрессии. — Уяснил? — змеей шипит наседающий Юнги. У Хосока поджилки трясутся. — Ч-что? — сглатывает. — Ты настолько конченный идиот или так хорошо притворяешься? — рык. — Я не хотел убивать тебя... — Заткнись! — обрывает Юнги. — Заткнись, тварь. Ты хоть соображаешь своим мозгом размером с миндальный орех, что натворил? — О чем ты? — Хватит, — взрывается Юнги. Покрасневшие кончики ушей и раздувающиеся ноздри заставляют замолчать и подумать, прежде чем перечить. — Хватит мне врать! — орет не своим голосом. — Хватит, хватит, хватит! При каждом "хватит" Хосок крупно вздрагивает и жмурится, чтобы не дай Бог не прилетело. — Признайся, — требовательный тон поджимается побледневшими губами, потому что признаться в том, чего Хосок не делал, наивысшая глупость. — Хватит с меня лжи, я сыт им по горло. — Юнги, но... правда, я не знаю, какой ответ ты хочешь слышать, — устало в ответ. — Хочешь сказать, не ты это сделал? — Юнги щурит глаза, после чего Хосоку удается не заткнуть уши руками только силой воли. Смех Юнги настолько безумный, надрывный, что хочется спрятаться, втянуть голову в плечи настолько, насколько это вообще возможно. Бежать бы от него, пусть даже гореть легкие в груди будут. Все равно, подальше, поскорее. Отчего же Юнги так плохо? Отчего же слезы в уголках его глаз застыли? Отчего же за дикостью прячет он муки? И отчего наперекор голосу разума ползком устремляться к нему вопреки страху? — Не ты лишил меня всего? Не ты? — то, как наседает Юнги, вовсе не смешно, напротив, сила слов вынимает отползать от него все дальше. — Н-но, — растерянно смотрит в пылающие яростью глаза Хосок. Ползти больше некуда. — Я этого не делал. — Не делал? — истерический смех скрипит на зубах простреливающей болью. — Тогда кто?! — Крик такой громкий. Если бы они находились на улице, то наверняка его кто-нибудь услышал. — Но я на самом деле ничего такого не делал. Ты поймал не того. — Не того, значит? — из-за челки-шторы глаз почти не видно. Оно и к лучшему. Хосоку сейчас вот совсем не хочется вжиматься в стену с попыткой спрятаться внутри. Кончик губы ползет вверх. Дьявольская усмешка выстукивает зубами другими чечетку. — Не еби мне мозг. Я на сто процентов уверен, что это ты. — Если бы я действительно сделал тебе что-то, это отложилось в памяти. Но в ней нет ни тени эпизода, в котором был ты. Даже мимолетного. — Не ты, значит? — недобро щурит глаза. — Не помнишь? — Правда, не знаю, но могу тебе помочь, если ты меня отпустишь. Я найду того, кто это сделал, обещаю. Я сдержу слово, уж поверь мне. — А ты действительно горазд прикидываться дурачком. — Юнги надвигается теперь не как обычно крадущеся медленно, а стремительно. Удар кулаком ловит нос, который тут же протяжно хрустит. Одним движением Хосок был повален мешком с картошкой на промерзлый пол. Юнги не рассчитывает движения, силы, он просто бьет, куда попадёт. И не дает и шанса Хосоку защитить хотя бы лицо. На этот раз он выбивает из него дух по-настоящему, в то время как Хосок глядит в потолок и не понимает, почему вдруг оказался на месте другого. Следующие два дня Юнги колошматит Хосока со всей злобой, на которую только способен, но так и не добивается ничего. Раздражение бурлит у него в крови желанием прекратить попытки выведать правду и просто пристрелить Хосока к чертям собачьим. Но вовремя поглаживающая по макушке месть напоминает о том, что нельзя. Нужно терпеть и добиться того дня, когда Хосок сам во всем сознается. На Хосоке нет почти живого места, но это все мелочи по сравнению с тем, что, кажется, теперь вот точно не выйдет отсюда живым. Однако, несмотря на избиения, не торопится признавать вину. Лишь смотрит на пылающие яростью размашистые движения, принимает их уже без горячих прозрачных линийи на щеках и все еще молчит, потому что сказать ему нечего. Юнги выглядит как сам сущий дьявол сильнее прежнего. Это не меняет ровным счетом ничего. Хосок не собирается брать на себя ответственность другого. А затем, в один из дней, после очередного выплеска ненависти Юнги на нем, Хосоку снится сон. Или скорее то, что так возжелал заполучить от него Юнги. Это действительно было давно, и Хосок на самом деле забыл данный эпизод своей жизни и не вспомнил бы, если не вынудили таким аморальным способом. Вместе с щелкающими замками стучит сердце в ушах насильно быстро и громко. — Хватит рисовать на своем лице вселенские муки. Противно. — Хосока резко хватают за грудки. — Прости, — всхлипывает. — Что, снова будешь умолять меня оставить тебя в покое? Мол, ни при чем? Овечка ты моя, пытливости во мне не занимать. И твоя овечья шкура не скроет волчьей пасти. — Я вспомнил. Юнги от неожиданности дергается. Побужденные неверием и немым шоком руки выпускают майку — парень прикладывается затылком о цемент, тут же сжимает зубы до боли в скулах — кричать, как и стонать, нельзя. Тем временем охваченный противоречивыми чувствами Юнги отступает на пару шагов назад и хватается за спинку стула так, что ногти впиваются в покрытое лаком дерево до капель крови, скатывающихся к лункам. Бледнеет лицом и, кажется, вот-вот падет пред озарившей глаза графитовые истинной, выжимающей из последнего сдавленным шепотом правдивость в словах: — Я все помню.