Улыбка сорвана, трещишь ты вновь по швам. Иголкой острою все штопаешь то тут, то там. Покуда клянчит все душевный демон твой, Узоры яркие наносятся на грязный слой. Та вьюга задушевно стонет в унисон, Смешавшись с ветром и порой с дождем. Тем тучам невдомек свидетельствовать все о тех же нравах, А солнце яркое лучами тусклыми окутает, как шалью. И снова в легких ворох пыли образует столб, Осколки острые разбросаны: ты соберешь их вновь. Улыбка яркая срастается с твоим лицом; Те узелки огромные — удержат даже шторм.
Хосоку одиноко в лечебнице не бывает, лишь когда его навещают Субин и Намджун. Только за них он цепляется, только для них улыбается и интересуется жизнью вне стен палаты. Вот и сейчас сидит напротив Субина. Он на кровати, а друг на стуле. — Как у тебя дела с Ëнджуном? Вопрос застает врасплох, но удается быстро взять себя в руки. — Хосок, мы расстались. — Ах, да, точно. Сейчас ведь 2020 год? — Двадцать третий, Хосок, — мягко, без тени иронии и нравоучения напоминает Субин. — Точно-точно. Но Ëнджун меня навещает, — хмурит он брови. Субин давится воздухом, оглядывается по сторонам, после чего медленно произносит: — Ëнджун здесь бывает? — Да, — Хосок награждает друга улыбкой. — И... — сглатывает вязкую слюну, — Что он говорит? Что говорит тебе Ëнджун? — Он занимается программированием на дому. — Значит, переучился, — разбито отвечает Субин. — Он ведь так любил искусство, и картины у него всегда были живые и со своей историей. — Нет, — отрицательно мотает головой Хосок. — Он все еще рисует, но не продает их. Он мне показывал. Там был... Хосок не решается продолжить, а Субин и не добивается ответа. Он знает и без него. — Так вот, он в редких случаях продает картины, когда сильно приспичит, но основной заработок идет от программирования. Ëнджун ведь всегда был умным малым, потому с переобучиванием не было проблем. — А он больше, — сердце колотится так сильно — становится трудно дышать. — Он больше ничего не говорил? Может, — жмурит глаза, — он с кем-то встречается? — Ëнджун, — задумчиво произносит Хосок, глядя из окна на прогуливающихся стариков и молодых людей. Такие разные по возрасту, а все в одной лодке. Внезапно один из гуляющих, худощавый лысый мужчина, начинает активно жестикулировать и широко открывать рот, наверное, кричит. К нему подбегают два санитара и под протестующие возгласы остальных заводят внутрь здания. Из тени дерева глядят пристально. Хосок отворачивается. — Не думаю. Он все время спрашивает о тебе. — Правда? — краснеет Субин. Прошло три года... А они до сих пор не могут друг друга отпустить. — Мгм, — во взгляде Хосока проскальзывает тревожность, но она тут же гаснет. — Субин, ты принес? — Ах, да, прости, конечно, — Субин выуживает из кармана горчичной толстовки горсть барбарисок. Он наблюдает, как Хосок от удовольствия зажмуривает глаза, после того как закидывает конфету себе в рот. — А они тебе и правда нравятся, да? — мягко улыбается Субин. Странно, раньше он не замечал, чтобы Хосок когда-то их покупал, но последние три года он только их и просит. Впрочем, если ему нравится, и он чувствует себя счастливее, почему бы его не порадовать? — Очень. Ой, — он словно встрепенувшийся воробей. — Тебе уже пора идти? — спрашивает у вставшего на ноги Субина. — Да, прости, сегодня у меня куча дел. Субин нерешительно подходит ближе и делает то, что давно хотел — треплет по светлой макушке. — Ты ведь еще придешь? — ударяется в спину около двери. — Обязательно. А когда следующим вечером к нему приходит Намджун, задает идентичный Субину вопрос, обязательно ставящий в ступор отвечающего. — Намджун, сейчас 2020 год? Тот мотает головой: — Двадцать третий. — Точно, как я мог забыть, — неловко улыбается Хосок в ответ. С того дня как Хосок был найден, он застрял в том году, когда произошло его похищение. И даже спустя три года, он все еще думает, что живет в двадцатом году. Но Намджун не отчаивается и верит в силу персонала психиатрической лечебницы. Слабо, конечно, но все же. Верит, даже когда не видит изменений. Даже когда Хосок задает один и тот же вопрос на протяжении всего времени, пока лечится. Верит, даже когда покупает пачку сигарет с ментоловым вкусом. Надежда не угасает и во времена безумного отчаяния, в порыве которого рушится всё, что попадает под горячую руку. Верит, когда не может встать с постели, но силком заставляет. Верит, когда сталкивается с Субином в выкрашенный в белый коридоре. Когда они пожимают друг другу руки и перекидываются общими фразами по типу "ему обязательно станет лучше" или же "Хосок сегодня чаще улыбается", или же вовсе "его точно скоро выпишут". Намджун верит, что Хосок со всем справится, даже когда берет трубку домашнего телефона, назойливо вырывающего из сна. Чертыхается, запутавшись в одеяле, еле как промаргивается и только после идет в коридор. — Да, — убирает трубку чуть дальше от уха — прочищает горло. А затем, когда возвращает, резко: — К-как? — хрипит. Полученные известия до того ужасающие — ноги гнутся к земле. С тихим стуком Намджун падает на колени. — К-как? Как это произошло? — На том конце трубки часто-часто дышат, но отчего-то не решаются обрушить на него всю правду со всеми вытекающими последствиями. Это бесит. — Отвечайте! — срывается на крик Намджун. Лишь только после этого ему сообщают монотонным голосом, будто это не человек, а автоответчик вещает что-то настолько обыденное, что известие не стоит и выеденного яйца. Грош ему цена. — Сегодняшним ранним утром его нашли повешенным. — Кто? — рычит Ким утробным звериным голосом. — Судя по всему, он сделал это сам. — Что? — а вот сейчас картина приобретает совсем иные краски. Реальность меняется со скоростью звука. Внутри будто что-то разбилось или же взорвалось. Намджуна тошнит, у него очень сильно разболелся желудок. Так сильно, как никогда, учитывая наличие язвы. Но даже в особо важные дни, в которых он распивал алкогольные напитки до помутнения рассудка, не было таких болей. Это какая-то иная боль. Одновременно тупая и разрывающая. А желудок ли болит или что-то иное? Он вовсе не знает, лишь сгибается пополам, но ни черта не помогает. А голос вещает: — Как уже было сказано — был найден ранним утром повешенным на простыне. Он обмотал ее вокруг батареи. Так просто он бы не умер — расстояние от пола до батареи сантиметров двадцать. Судя по всему, пациент накинул петлю на шею и затянул очень туго, чтобы она ненароком не развязалась, а затем подавался вперед до тех пор, пока не задохнулся. Нет, он уже ничего не слышит и не осознает. Намджун потерял Хосока дважды, и вторая пропажа оказалась тотальным бедствием. Он не смог его спасти дважды. Целых два раза Хосок ждал от него помощи, но устав от монотонности и ожиданий, сам для себя нашел выход, пусть и в таком болезненном ключе. Так стоит ли осуждать кого-то, если единственный выход из сложившейся ситуации, по его мнению, заключается именно в этом? Ранее, случись это года два назад, Намджун бы ни за что Хосока не простил, однако на сегодняшний момент он все переосмыслил и давно уже понял — та ситуация, произошедшая с Хосоком три года назад, оставила неизгладимый след в его душе. Он справился с тем, что его бросила мать, но вот справиться с чем-то иным, что терзало его душу, не смог. Что именно двигало Хосоком в тот момент, когда он натягивал петлю на шею, Намджун никогда не узнает. Но все же это был осознанный выбор, Намджун не имеет права ставить его под сомнения. Сейчас, по крайней мере, можно сказать, что вот теперь Хосок освободился. — Спасибо, — голосом, лишенным краски, благодарит. Ему говорят о полиции, морге и прочих мелочах, только вот Намджун этого уже не слышит — задыхается слезами, что все это время мужественно сдерживал ради того, кто этого не просил. В трубке телефона давно уже сменили гудки жуткий голос, а она все еще сжимается в пальцах руки, тыльной стороной прижатой к линолеуму. *** Он видит его издалека. Весь в темном, с каштановым хвостом на затылке. Стоит, пригибаясь к земле. А когда подходит чуть ближе, всхлипы иглами вонзаются под кожу. — Привет, — срывается с сухих бледных губ. К нему поворачиваются незамедлительно. Бросают блестящий от слез взгляд, наполненный скорбью, тоской и печалью. Как же давно он не видел лисьего разреза и орехового оттенка глаз. В груди незамедлительно свербит, а в голове долбится только одна лишь мысль — подойти, прижать к себе. Шепнуть на ушко давно позабытые слова, успокоиться вместе с ним, черпать сил для дальнейшего существования из бархатцев, обвязывающих запястья крепко-накрепко. До клейма покрасневшим браслетом. — Здравствуй, Субин. Субин подходит ближе, смотрит на фотографию серьезного Хосока. Осознание противится увиденному, но рука вопреки ломающемуся стержню опускает красный букет цветов на серый холодный мрамор. С сизого неба по капле принимается крапать дождь. Так, будто они, тучи серые, пытаются донести своими слезами принятие. — Как ты? — хрипота привычно стелет уши бархатом. Субин ведет подбородком. Осматривает могильные надгробия. Все они, несмотря на венки и букеты, выглядят мрачно. Неутешительными стонами завывают облезлые стволы деревьев, примостившихся неподалеку от ограды. Поежившись, Субин обращает свой взор на Ëнджуна, во взгляде которого читается сожаление и сочувствие. — Никак. Пронизывающий ветер выхватывает из пальцев серую ткани. — Понимаю, — кивает дрожащий от холода и чувств Ëнджун, запахивая на груди верхнюю одежду. Субин замечает, как сильнее он кутается в темно-сером тренче, и гонит желание прижать к себе некогда бывшего парня, успокоить, отогреть, наконец, прочь. — А ты сам? Ëнджун окидывает взглядом надгробия, цепляется за одну эпитафию из множества, будто тем самым дает себе больше времени на обдумывание ответа, что не заденет Субина. И только после этого надтреснуто говорит: — Ничего, пойдет. Все-таки Хосок был твоим другом, а не моим. — Он говорил, что ты его навещал. Ëнджун округляет глаза, смаргивает жидкость. Он открывает рот, но тут же закрывает, словно передумал говорить. — Все равно, — выдает, повернувшись обратно к надгробию. — Хосок был хорошим человеком. Жаль, что прожил так мало. — Ситуация с похищением сильно сказалась на его психике. Мы думали, Хосок выдержит, а оказалось вон как... Когда я видел его в последний раз, он улыбался. — Правда? Субин согласно мычит. — Он всегда улыбался, — слабо смеется Ëнджун. — Даже в лечебнице. Хосок действительно был хорошим человеком. Но, видимо, жизнь отвела для него столько времени, сколько он способен был прожить. Ты не видел господина Кима? — Не видел. — Субин замолкает, после чего говорит: — А Тэхен... — Мы с ним с того времени больше не пересекались. Понятливый кивок головой заставляет Ëнджуна поджать губы в бледную полоску. Он замерз и ему плохо настолько, что порыв желания прижаться к некогда родной груди, скрытой за черным вязаным свитером, обжигает пятки истлевающими до пепла углями сожженного моста. Правда, он тут же мотает головой. Дома его все равно отогреют и успокоят как следует. — Мне Хосок сказал, что ты теперь программируешь. — Угу. — Получается? — Да. — Ты всегда был умным, лисенок. Фраза, сама собой вылетевшая из глотки, заставляет обоих вздрогнуть от воспоминаний. От времени, что они провели друг с другом. От того, что это прозвище значило для них обоих. — А ты? — как-то неловко выдает Ëнджун. — Пишешь статьи? Я видел несколько в журналах и на сайтах интернета. — Ну вот, сам все знаешь, — слабая улыбка овладевает посиневшими губами. — Пишу помаленьку, но теперь реже. Ситуация с Хосоком выбила из колеи, я теперь не знаю, о чем писать. Будто все силы выкачали, и вдохновение пропало давно уже. Я Хосоку-то ничем помочь не смог, что я могу дать остальным? Глупо, правда? — Субин, — выдыхает такое любимое имя Ëнджун. — Не говори так, у тебя хорошо получается. И всегда получалось. А вдохновение... Знаешь, оно приходящее и уходящее. Не стоит уповать на него. Корпеть — вот что важно. Стоит только начать, а дальше все пойдет само, а если нет, ты всегда можешь отложить написанное и вернуться к этому позже. Я все же надеюсь, что ты не забросишь журналистику. Все-таки ты шел к этому очень долго. Жалко было бы терять нажитое. Ну, — Ëнджун оглядывается. Нерешительно, так, будто сомневается в правильности решения, отступает на пару шагов. Расстояние между ними снова увеличивается. — Мне пора, — он ежится. Обвивает талию тонкими руками, на которых ткань висит как на вешалке. Своим сбеганием буквально вталкивает Субину в глотку комок разочарования и тускнеющей тоски по былым временам. Да и самому, кажется, в этот момент хочется сгореть от стыда, от мечты возвратиться в прошлое, дабы придушить ошибку на корню. — Береги себя. И не дай горю потопить тебя до основания. Теперь у тебя нет такого надоеды, как я, — давит слабую улыбку, — так что вряд ли кто-то попытается помочь тебе выбраться из всего, что ты пережил. Но, Субин, ты сам себе помощник, и ты это прекрасно знаешь. Так что постарайся сильно не унывать, ладно? Субин, не давай своего внутреннего ребенка в обиду. Тот только согласно кивает. Наблюдает за тем, как отдаляется от него скрюченная фигура все дальше и дальше. Это напоминает ему тот день в институте. Тогда так же он стоял в коридоре, а Ëнджун отдалялся от него, пока не сделал этого вовсе. И все вернулось на круги своя, только теперь черпать силы для дальнейшего существования неоткуда. Если только от пары фанатов, постоянно пишущих под каждой выпущенной статьей теплеющие в груди приятные, отзывчивые слова. Быть может, Ëнджун прав. По крайней мере, осталась стезя, за которую можно держаться довольно-таки долго. — Ëнджун, — окликают, когда он не достигает пары шагов до кованой железной ограды, выкрашенной в черный. — Ты все еще винишь себя? — Все еще, — не поворачиваясь, глухо отзывается он. — Хорошо. — Прости, — вой ветра заглушает шепот. Больше его не задерживают. И это к лучшему — за углом поржавевших скрипящих ворот ждет такси. Ëнджун запрыгивает в него, тревожным голосом поторапливает водителя, окидывающего его поначалу презрительным, а после понимающим взглядом. Дрожащим, промокшим, с влажными прядями, выбившимися из хвоста, что, обретя свободу, прилипли к вискам, выглядеть презентабельно мало возможно. Да и плевать. Уехать из этого места скорее — куда важнее. Только возле высокоэтажного дома удаётся выдохнуть. Наконец ему станет легче. Отворяется дверь своим ключом. — Привет, — мягкая улыбка трогает уста. Ëнджун скидывает прилипающий к телу тренч, снимает ботинки, заляпанные грязью, и проходит в гостиную, где ожидает он. — Привет, — приветливым голосом. Без вопросов подвигается, чтобы освободить место Ëнджуну на диване, который вместо этого оказывается на коленях. Бровь, в удивлении вскинутая к челке, наперекор спокойному голосу выдает истинные эмоции: — Как прошло? — Нормально, — сухо окликается Ëнджун. Видеть Субина оказалось гораздо сложнее, чем предполагалось за день до встречи. После того как кольцом стискивают талию, а потом и забираются под кофту крупной вязки руками, обжигая ребра, благодарность взмывает вверх, прикасаясь к выкрашенной в блонд челке пальцами. Ëнджун смотрит прямо в темно-карие глаза своими и улыбается при соприкосновении губ с кончиком его носа. Ластится щекой к груди. Так намного лучше. Спокойнее. Макушка с темно-русыми корнями опускается ближе к розоватой щеке. Так, чтобы взгляды вновь встретились. Затравленность и обреченность вызывают дикое желание вытравить из памяти какие бы ни были воспоминания, однако он знает, что Ëнджуну необходимо было пройти через это. Знать наверняка, почему Ëнджун столь поникший невозможно, но ощущается нутром причина. Видеть его как в первый раз потерянным, не находящим смысла в чем-либо, ужасающе. И так же, как в первый раз, желание разбить вдребезги заволочившую глаза поволоку, накрывает с головой. Выкручивает наизнанку и через подчинение делает первые шаги — стиснуть так сильно, чтобы воздух застрял в легких. Чтобы поняли, что важны в этой жизни и в следующей тоже. Стелется поверх грубой ткани брюк на колено ладонь. Он откидывает свободной рукой ниспадающие на лицо пряди, опускает ниже, отворяет ворот пальцами и выделяющиеся ключицы очерчивает так, словно заново рисует вместо прежних новые, чтобы крылья за спиной распахнулись, как сделали это несколько месяцев назад. Снова и снова вызволять, открывать грудь нараспашку и смиренно ждать. — Есть будешь? — после того как оглаживает холодную щеку, спрашивает. Во взгляде его самоотдача размером с Вселенную. В его же — поиски ответов. — Да, пожалуйста. Вслед за ним Ëнджун встает на ноги. Кухня встречает ароматным запахом обжаренных в сливочном соусе креветок. Вновь улыбка трогает уста. Любовь к готовке вызывает чувство восторженности. — Это очень вкусно. — Ты даже еще не попробовал, — тихий смех. — Все, к чему прикасается твоя рука, божественно. — На выгнутую бровь: — Это действительно так. Ты отлично готовишь. — Спасибо. Перед Ëнджуном ставят плоскую тарелку нежно-голубого цвета. Присаживаются напротив и упираются челюстью в кулак. — Не делай так, — просит Ëнджун. — Почему? — Дурацкая привычка. Из-за нее потом проблем не оберешься. — Что за бред? — улыбаются в ответ, однако, позу меняют. — Не бред, — дует губы. — Если часто сидеть, подперев подбородок рукой, челюсть сдвигается, перекашивая лицо. — Понял-понял, — сдается молодой человек. — То-то же, — победа растягивается уголками губ. После ужина они оказываются в спальне. Ëнджун, стоя пред ним в одной лишь прозрачной темно-красной накидке в пол, томно вздыхает. Окропляет пол вода, стекающая с мокрых волос. Нежная ткань скользит вниз, обнажая худое тело. К плоскому животу прижимаются губы, а тонкие длинные пальцы с кольцами на указательном и мизинце зарываются в густую шевелюру. Ëнджун до хруста в позвоночнике выгибается. Усаживается на колени. — Ты нужен мне, — откровение шепотом срывается с влажных малиновых губ. Блестящие влажные щеки, трепещущие ресницы и признательность, отдающая всю себя без остатка. Прикосновения, сродни нежным перьям, задевают локоть, продвигаются выше, чтобы вонзиться острой приятно-тягучей болью. Шепот, благодарностью опускающийся на приоткрытые уста сквозь рваные выдохи и точно такие же вдохи, вразнобой с другими поднимают волну истомы от низа живота и выше, к груди, принимающей бледную, расцветшую скупыми фиалками. И своя покрывается ими же незамедлительно, стремительно, словно выпущенной в мишень стрелой. Напротив ярко-карие глаза. Утонченное, даже худое тело. Тонкая талия, сжимающаяся корсетом из рук, и губы, шепчущие слова, будоражащие кровь, бурлящие в венах и накрывающие с головой жаром. Прикосновения четкие, откровенные, вспыхивающие румянцем и вскриком, тонущем в полутьме глаз цвета цикория. ...Они познакомились три месяца назад, и эта связь хоть как-то сглаживает тусклые будни. К тому же этот парень, которого зовут так же, как когда-то неудавшегося друга, совсем не против того, чтобы во время близости выкрикивали совсем другое имя. И даже сейчас он принимает иное имя, сорванное с покрасневших до малинового губ. Толкается лишь на изящные изгибы сильнее. И дрожит так же, как Ëнджун в его руках. Тишина не давит, дает время на обдумывание. Сбитое дыхание не раздражает, отвлекает от какофонии мыслей. Объятия не кривятся губами, дают возможность возродиться. — Я видел его, — шепот утыкается куда-то в район ключицы. Ëнджун вдыхает Тэхенов запах до боли в груди. Зубами заглушает высвобождающиеся слезы, и все же одна дорожка изузоривает щеку влагой. Не то. — И как? — его прижимают за поникшие плечи сильнее. Ëнджун открывает рот, чтобы глотнуть воздуха. Но боится сделать это обычным способом, ведь тогда Тэхен поймет о его состоянии. — Ему плохо. — Тебе тоже, — Тэхен пропускает сквозь пальцы пряди цвета трюфеля. — Что он сказал? Если бы было известно заранее о случайном столкновении, ни за что в этот день не было посещено кладбище. Мысли, всего лишь фантазии, помогающие отчасти выстроить поведение, то и дело мандаржили не только прошедшую ночь, но и сегодняшний день вместе с вечером. В том, что не случится совпадение с прямым попаданием спустя три года безмолвия была уверенность выше, чем в обратном. А, оказалось, наоборот. — Спросил, все ли еще я чувствую себя виноватым. — А ты? — Ты и так знаешь ответ. Тэхен кивает. — Я купил торт. Не хочешь? — Ненавижу сладкое, — глухой ответ ударяется в оголенное острое плечо. — Ты же знаешь. — Думал, что сегодня захочешь. — Ты видел мои запасы чупа-чупсов, которые теперь стоят посреди горла, так как ты мог подумать об этом? — Но ведь не навечно же? — А мне кажется, навечно. Я теперь сладкое ненавижу навечно. И неважно, какое именно. — Нельзя так. — И тебе тоже, — напоминает о положении, в котором тот оказался, Ëнджун. — Я просто хочу помочь. Разве нельзя? Ëнджун на это судорожно выдыхает. Прижимается ближе и все же не выдерживает. Трясется в Тэхеновых руках. Ему до сих пор сложно. И Субину, к сожалению, тоже. Искалеченные друг другом, они так и не смогли найти покой в другом утешении. Такая зависимость, видимо, не так быстро проходит. — Можно. А может, не проходит вовсе. — Тебе можно все. Некогда розовые волосы струятся между фалангами не тех пальцев.Приди в себя
5 марта 2023 г. в 12:51
— Прости, — всхлипывает Хосок.
— Что, снова будешь умолять меня оставить тебя в покое? Мол, ни при чем. Овечка ты моя, пытливости во мне не занимать. И твоя овечья шкура не скроет волчьей пасти.
— Я вспомнил.
Юнги от неожиданности дергается. Побужденные неверием и немым шоком руки выпускают майку — парень прикладывается затылком о цемент, тут же сжимает зубы до боли в скулах — кричать, как и стонать, нельзя. Тем временем охваченный противоречивыми чувствами Юнги отступает на пару шагов назад и хватается за спинку стула так, что ногти впиваются в покрытое лаком дерево до капель крови, скатывающихся к лункам. Бледнеет лицом и, кажется, вот-вот падет пред озарившей глаза графитовые истиной, выжимающей из последнего сдавленным шепотом правдивость в словах:
— Я все помню.
И пока собирается с духом вылить всю грязь скопившуюся наружу, напротив бледнее мела Юнги оседает на стул безвольно. Хватается за ткань васильковую в области сердца. Сжимает, натужно воет, а затем уставляется в глаза, блестящие от слез, своими такими же. И ждет, когда сильнее прежнего вывернет наизнанку, чтобы точно так же после сделать то же самое и с ним.
Звериное рычание обдает тело потом, застывающим каплями неприглядными. Для других. Для него же осязать то, как покрывается бугорками величиной с песчинку кожа, по сути своей привычно, однако теперь, когда воспоминания одолели исковырянную душу, ощущаются мурашки явственнее. К тому же не только вид одновременно разгневанного и в то же время потерянного Юнги, но и собственные чувства, выхватывающие из легких все больше воздуха, не позволяют более пребывать в эскапизме. Ранее, в те времена, когда память отрицала всякого рода попытки извне вытащить из нее позабытое, можно было тонуть в нем, лелея собственную боль, теперь же нет никакого права купаться в забытье, пока горесть другого выкручивает обоих наизнанку.
Помнит. Хосок помнит тот дождливый серый день. Сигнал кровавый. Бледное полотно лица и тень, метнувшуюся в сторону. Помнит и то, как кричал в тот момент Юнги, как слезы горячие ручьями текли, а пакеты с покупками отброшены были в сторону. Ярко-рыжие апельсины катились бусинками рассыпавшегося колье. Помнит, как покинул то место, чтобы укрыться и затеряться в пьяной толпе.
Три года назад Хосоку исполнилось девятнадцать. В тот момент он еще не знал Кима и ни с кем не встречался, поэтому мог ходить на всевозможные вечеринки. Вписки были веселыми. Толпа никогда Хосока не пугала, он мог найти общий язык с кем угодно. И с девушками, и с парнями. На той вечеринке у Хунга он напился хоть и в зюзю, которая развила в нем инстинкт охоты, вследствие чего он целовался с какой-то девушкой, а после завалился в первую попавшуюся на глаза комнату с целью переспать, тем не менее давал отчет своим действиям. Хосок почти всегда контролировал как действия, так и слова — напиваться так, чтобы снесло крышу, было не в его интересах.
Хунг учился на другом факультете и был старше Хосока на полтора года. Они познакомились в студии, в которой Хосок хотел научиться читать рэп. Нашли они с Хунгом общие темы для разговора сразу.
Хунг был заядлым тусовщиком, а еще единственным богатеньким сыночком родителей, с которого сдували пылинки. У семьи Хунга было два частных дома и одна квартира, поэтому он мог устраивать вечеринки у себя либо в частном доме, либо на квартире. Родители знали характер своего сына, но как-то исправить это не спешили. Хунг автоматически должен был занять кресло отца. Учеба не была для него важна.
В тот день Хунг решил поспорить с Хосоком, сможет ли тот проехать круг по городу на его мерседесе, прежде чем отнекивания свяжут по рукам и ногам. На что Хосок сказал, что не учился водить, знает только базовые вещи. Он не солгал. Однажды одногруппник решил научить его водить машину, но Хосоку быстро наскучило, да и денег для официальной учебы в автошколе в наличии не имелось. К тому же, любви, как у большинства парней, к автомобилям не случилось. Отсюда следовал вывод: Хосок скорее откажется, чем выставит себя в неприглядном свете.
Однако...
С чего вдруг хозяин как дома, так и вечеринки решил в тот момент поспорить с Хосоком, известно, наверное, даже самому зачинщику спора не было. Возможно, в тот момент он уже находился под воздействием психотропных веществ, ведь с разговором к Хосоку полез в тот момент, когда руки последнего забрели под блузку девушки, лежащей под ним на кровати. Раздеться они еще не успели, только лапали друг друга через одежду и неустанно целовались.
— Почему я? — Хосок улыбнулся девушке и оставил ее лежать в надежде на то, что все же вернется завершить начатое. Тем более что в паху знатно ныло, а отцепились от него со стоном разочарования и нетерпимости. Капризно потребовали, чтобы он не задерживался, иначе подвернется под руку другой, с кем можно будет поразвлечься, и тогда Хосоку тем более ничего не светит.
Хунг действительно был не только пьян. Он смотрел будто сквозь Хосока. В тот момент тревожный звоночек в первый раз обхватил голову обручем.
Родители, к слову сказать, не знали об увлечениях своего сына. Хоть они и сдували с него пылинки, Хунг знал, как они относятся к наркотикам. Как и знал то, что ему несдобровать, если они узнают о его пристрастиях.
— Ты ведь не сможешь, да? Давай поспорим, сопляк.
Это, честно говоря, разозлило обычно спокойного Хосока. Он не настолько древний человек, чтобы не знать базовых вещей. Даже обычно снисходительному Хосоку не нравилось, когда им помыкали.
— Отлично. Я утру тебе нос!
С ухмылкой, ключ от машины был брошен Хосоку.
— Смотри, не растай, неженка.
Дождь действительно был сильным. С покрытой толстовкой головой, Хосок добежал до автомобиля. Разобраться с тем, как завести машину, не составило труда, а вот тронуться стало некой загадкой. Именно тогда второй звоночек сильнее прежнего сдавил виски, от чего пришлось зажмурить глаза и посчитать до десяти. На такой машине Хосок никогда не водил. Да и водил он от силы раз пять.
С окна второго этажа своего дома Хунг наблюдал за Хосоком. Он бил себя по запястью, мол, время. По уговору необходимо было объехать парк, гипермаркет, школу за двадцать минут.
Почему Хосок не отказался в тот момент? Зачем сел за руль, да еще и в ливень? Потому что Хунг был старше? Потому что он всегда приглашал его на вечеринки? Потому что благодаря им можно было отвлечься? Или потому что он идиот? Скорее, последнее.
Дворники мало справлялись с ливнем. Когда Хосок проехал парк, дождь усилился в два раза. Третий и последний звоночек пролетел мимо как что-то ненужное. Приходилось сжимать руль в пальцах сильнее и смотреть на дорогу, не отрывая взгляда. Да Хосок даже лишний раз моргнуть боялся. В такие условия и в такое состояние его толкнули впервые. Будь проклят этот Хунг со своим спором! Наверняка сейчас курит травку и думать забыл о Хосоке и их споре.
К тому моменту как Хосок аккуратно проезжал гипермаркет, ливень стих. Дождь крапал мелкими каплями. Это расслабило Хосока. Он выдохнул с облегчением, нажал на газ сильнее, ведь времени у него оставалось каких-то десять минут. Отвлекло от слежения за дорогой сообщение, пришедшее на телефон. Оповещение от банка. И именно в этот момент Хосока бросило вперед. А когда он очнулся и вышел из машины, рыжеволосый парень лежал ничком на темно-сером асфальте.
Осознание того, что это он, Хосок, его сбил, подкосило так, как не подкашивало до сего момента никогда. Он стремительно пригнулся к земле, и нос наверняка бы встретил землю так же, как это сделал рыжеволосый парень, но вовремя пальцы зацепились за капот машины. Мгновенная реакция не дала упасть. Только это, наверное, спасло от преследования.
Парень, лежащий на мокром асфальте, был много младше Хосока. А может, и нет. Разобрать было невозможно — лицо так и осталось встречать ночь с асфальтом. Он не кричал, не бился в конвульсиях и даже не стонал. Он не делал ничего. Лишь лежал, будто просто уснул. Просто вниз лицом. Словно так и нужно.
И в тот момент в их сторону бежал другой парень. Черная кожанка на нем распахнулась в районе груди, скрытой белой обтягивающей футболкой. Он, кажется, что-то кричал. В руках держал большие пакеты, которые на ходу откинуты были в сторону. А затем, когда колени его соприкоснулись с мокрым асфальтом, Хосок увидел окрашенное алым лицо. Он видел, каким бледным оно было по сравнению с тем парнем, что прижимал его голову к груди. И белоснежная футболка незамедлительно покрылась кровавыми кляксами.
Он кричал и, наверное, думал, что парень этот жив. Хосок не слышал абсолютно ничего. Сгорбленное положение он сменил, и теперь появилась возможность двигаться. Он двигался, чтобы спасти собственную задницу. Запрыгнул в машину и, оставив двух парней на улице, круто развернул машину и унесся прочь. На перекрестке в зеркале заднего вида можно было разглядеть людей, пустившихся на помощь к двум парням. Хосок на это надавил на педаль газа сильнее.
— Хунг! — напуганный до смерти, он ворвался в комнату знакомого так быстро, что сбил стоявшую на тумбочке вазу.
Хунга из-за оголенной спины девушки, седлающей его, практически не было видно.
Под звонкие вскрики Хосок спихнул ее с члена Хунга. Тот лежал на спине с косяком в уголках губ.
— Хунг! — вновь позвал Хосок. Девушка в это время подобрала одежду с пола и скрылась в ванной комнате, прилегающей к спальне, в которой они находились.
— Что, Хосок?
— Хунг, там, — всхлипнул Хосок. Он сбил, мать твою, человека! И из-за какого-то грёбаного спора.
— Да что, блять, случилось? — сел Хунг. Взгляд его был тяжелым. — Ты оборвал мне секс с самой классной девчонкой нашего факультета, Хосок. И чем ты мне это объяснишь? Почему ты так смотришь на меня? — истерический смех вгонял в панику, и, если бы он не взял себя в руки, наверняка смеялся точно так же до потери сознания. — У тебя что, недотрах? — серьезность слов поразила Хосока. Он процедил сквозь зубы:
— Я сбил человека.
Было вовсе не смешно. Весело тем более.
До Хунга смысл слов не сразу дошел. Это было видно по выражению его лица. По тупому взгляду, уставленному в никуда. А когда дошло, он на голое тело нацепил штаны, и они вместе с Хосоком выбежали на улицу. Дождя в тот момент уже не было.
— Твою мать! — схватился за голову Хунг.
Бампер мерседеса был украшен вмятиной. Смывшаяся от дождя кровь лишь местами переднюю покрывала фару.
— Что нам делать, Хунг?
— Хосок! — закричал Хунг. — Вали домой, и чтобы больше я тебя никогда не видел.
— Хунг, прошу, — Хосок схватил парня повыше локтя, но тот сразу откинул руку в сторону.
— Съебись, Хосок. Я больше тебя не знаю, и ты меня тоже. Блять, ты знаешь вообще, что сделал? Это мой автомобиль! — орал он. — На меня повесят твое преступление. Блять! — от толчка в колесо машина завизжала.
— Я не хотел, я правда не хотел, это получилось само собой. Он сам бросился под машину, его не было, когда я ехал, а тут вдруг удар. Это не я Хунг, не я, — он только и мог, что лепетать.
— Заткнись! — взревели. Схватили Хосока за грудки и хорошенько встряхнули. — Не ты? Не ты, говоришь? — Хунг сощурил глаза, отчего Хосок громко сглотнул. — Даже я, будучи обдолбанным в стельку, понимаю, что это ты сбил человека, а ты утверждаешь, что тот сам бросился под колеса? Теперь это так называется? Ахуеть! — он еще раз тряхнул Хосока, да так ощутимо — в шее того что-то замкнуло. — Вали на хуй, Хосок. И никому не говори о произошедшем. Если хоть писк сорвется с твоих губ, я найду тебя и повешу, понял? Я из-под земли тебя достану, если хотя бы одна живая душа узнает о произошедшем. Я не шучу. — Серьезность, с которой были произнесены слова, не дала усомниться в обещаниях, что обязательно настигнут в час расплаты. Нести ответственность за проступок Хосок намерен не был — кивнул головой и отступил на пару шагов назад. Вгляделся еще раз, в последний, в бурые пятна. Тошнота незамедлительно подступила к глотке. В последний раз всхлип сорвался с истерзанных до крови губ перед спасителем. — Понял? А теперь вали. Я все улажу. Но больше мы друг друга не знаем.
Хосок больше ничего не говорил и не спрашивал. Не пытался успокоить Хунга. Он слышал, как тот кричал и ругался до тех пор, пока не перешел улицу и не скрылся за многоэтажкой.
Поначалу одолела апатия вперемешку с непринятием. По мере того как темнело за окном, с головой накрывало чувство вины. Больше этого страх за безнаказанность. Во всех сказках и фильмах не было случая, в которых человек, совершивший не то чтобы проступок, а откровенное убийство, жил себе спокойно дальше. Хосок метался из угла в угол, и нигде не мог найти места, где не мерещился обляпанный кровью своей же парень. Где медные волосы, слипшиеся в отдельные пряди, не заставляли переживать момент толчка раз за разом. Раз за разом, пока извести себя вовсе не являлось поспешным решением. В общежитии Хосок лежал, забившись в угол кровати. Сидел там до утра и трясся от страха и холода. Содранные заусенцы оставляли после себя уродливые полосы цвета киновари, на которые смотреть было больно. Не могло остановить ничего, — если была возможность ухватиться за клочок кожи, в одно мгновение его тянуло вниз желание забыться хотя бы на несколько секунд. Словно причинение вреда самому себе способно было вернуть время вспять.
— Что я наделал, что я наделал, — шепотом под нос. — Это не я, это не я, — повторения, в понимании изводившего себя до точки невозврата человека, звучали мантрой, что обязательно должна была обернуться просьбой, благодаря которой можно было прожигать дни в спокойствии дальше. — Он жив, он жив, он жив, — совсем неуверенно.
Уснуть было невозможно. Следующий день Хосок провел так же, сидя в углу кровати. Трясся и шептал себе под нос молитвы. А еще он не мог уснуть. И все время корил себя и думал о том, что делает Хунг в данный момент. Как он объяснился перед полицией, не сдал ли он им Хосока?
Гениальная мысль закралась в голову Хосока. Обычно, особенно в детстве, когда невозможно было уснуть, Хосок считал овечек. Помогало не всегда. Практически никогда. В детском доме спать было страшно. Вдруг кто нападет или изрисует его лицо ночью? В те времена Хосока отчего-то считали странным, хотя он таковым не являлся. На свой счет он не брал странные наклонности.
Хосок не помнил из своего детства практически ничего. Ни мать, ни отца, ни как оказался в детдоме. Он никогда не унывал, усердно занимался и радовал этим директора их детского дома. Ее голос был похож на перезвон колокольчиков. Хосоку она нравилась. А еще иногда его навещал полицейский. Раньше Хосок не знал, почему он его навещает, а когда подрос, ему открылась тайна того, что Хосок потерялся в детстве. И этот полицейский долго затем с ним сидел, утешал. Хосок этого, честно говоря, не помнил, но согласно кивал, чтобы и полицейский не посчитал его странным.
А еще Хосоку в детском доме давали таблетки. Медсестра, худенькая молодая девушка с русыми волосами, заплетенными в косу, говорила, что это лечит его мозг. Поэтому он обязательно должен их пить, иначе ему будет худо. Однажды, рассказала она, у него, Хосока, случился приступ, перепугавший весь персонал и детей детского дома. Она в подробности не вдавалась, сказала лишь только, что эти синенькие маленькие таблетки кушают его боль. Поэтому у Хосока ничего больше болеть не будет, если он их будет пить.
Хосоку понравились ее слова. Ничего болеть больше не будет. Разве не здорово?
Когда Хосоку исполнилось четырнадцать лет, его отвели в больницу, где провели обследование. На голову нацепили шлем, а на грудь, запястья и щиколотки датчики. Хосок просидел так полчаса, после чего доктор наказал ему ждать результатов в коридоре. Спустя сорок минут доктор позвал директора детского дома, и сквозь прикрытую дверь кабинета врача Хосок услышал часть разговора:
— Вот здесь, — это сказал доктор. — Видите?
— Нет, — видимо, покачала головой. — С ним все в порядке?
— Ну как вам сказать, — тяжело вздохнул доктор. — Нормально. У него приступов не было?
— Давно не было, — заверили его.
— Он все еще принимает таблетки?
— Да, каждый день. Две утром и две вечером.
— Вот что мы сделаем. Мы снизим дозу. Теперь он будет пить по одной днем и вечером, а дальше посмотрим, как будут продвигаться дела. Сделать с этим уже все равно ничего невозможно.
— О чем вы? — стул тяжело заскрипел. Видимо, директор приюта привстала.
— Не беспокойтесь, ради Бога. С ним все в порядке.
— Поверю вам на слово.
Хосок юркнул к скамейке и улыбнулся в ответ на улыбку директора.
О разговоре этом он размышлял долго, но затем и вовсе забыл.
Когда Хосок поступил в институт и начал жить в общежитии, он бросил пить таблетки. Ему так ни разу дословно не объяснили, для чего он должен их пить. И без таблеток было нормально, да и денег на их покупку не хватало. Пособие, на которое он жил, и стипендия покрывали расходы на одежду и продукты. И принадлежности гигиены. Больше Хосоку ничего и не требовалось.
Овечки никогда не помогали уснуть. А вдруг сегодня смогут? Тем более он не спал больше суток, это должно помочь. Как только Хосок досчитал до трех, так сразу и уснул.
Следующим утром он собрал себя по кусочкам и отправился на учебу. Сколько бы он ни пытался пересечься с Хунгом, тот сбегал от него, как только видел.
Ночь все также была тяжелой. Долбила голову стыдом, апатией и виной. Теперь, правда, овечки начали помогать. Как только Хосок считал до трех, проваливался в пустоту, где была только тьма и ничего более.
Все равно было страшно. Каждый день сидеть в неведении было жутко. Что Хосоку оставалось делать, кроме как найти наставления, написанные рукой директора? И вот оно — название тех самых таблеток, кушающих боль. С подписью и печатью врача. Оставалось надеяться, что фармацевт не обратит внимание на дату.
Не с первого раза получилось добиться желаемого. Фармацевты все как в один голос вещали о том, что он должен пройти обследование заново и со свежей датой прийти к ним в аптеку. Наконец в какой-то подпольной лачуге он нашел того, кого искал. Покрытые темным капюшоном светлые волосы, синяки под глазами и вздрагивание от любого звука извне. Он был точной копией наркоманов в самый переломный момент их жизни. Продавец или же дилер ухмыльнулся, как только нога его переступила порог. Пришлось заплатить в два раза больше, зато баночка с синенькими таблетками теперь была у него.
Хосок принимал по две утром и две вечером, но спустя три недели пришлось сократить до одной утром и вечером. Тратить столько денег каждый месяц он был не способен. Сбережения, оставшиеся после незначительного конкурса и от экономии на одежде, ушли на покупку таблеток.
Так прошел месяц. В то время Хунга уже не было в институте. Он вместе с семьёй, как сказали Хосоку, уехал в другую страну и возвращаться не собирался. Сказал только, что у отца новая точка за границей, и именно там он будет развивать свой бизнес и дальше. Сеул слишком мал для них. Куда именно они решили переехать, Хунг не сообщил никому. Вообще, его считали странным. В последнее время он вел себя так, будто за ним следили. А случилось это после одной из вечеринок. Говорили даже, что из-за наркотиков Хунгу снесло крышу и у него начались галлюцинации. Родители не знали, как ему помочь, им было стыдно перед людьми, которые их хорошо знали. Поэтому они решили переехать и закрыть своего сына в наркологии. Хосок решил не встревать в разговоры. Правду-то он знал.
Хосока никто не разыскивал. Благо, таблетки помогли ему не страшится каждой неровной тени, но засыпать было все еще сложно. Пилюль хватило ровно на полтора месяца. За это время память поистерлась, а отсутствие Хунга в здании института лишь благоприятно сказывалось на неустойчивой психике. Ровно как в детстве, память изъяла болезненные воспоминания благодаря таблеткам и настырности, что с таким отчаянием возвращала ее в прошлое, закрашивая воспоминания белым полотном. По прошествии трех месяцев Хосок до сих пор не мог уснуть. Бесконечный счет до трех и чудо-пилюли вырезали очаг возгорания. Хосок помнил только то, что они поссорились с Хунгом, но из-за чего произошел разлад — нет. Но так как Хунг давно уже не учился в институте, терзать душу думами было бессмысленно. Со временем вечеринка дождливым днем напрочь стерлась из памяти, зато осталось странное последствие. Хосок больше не мог считать. Где бы он ни был, чем бы ни был занят, как только губы открывались под счет "три", Хосока затягивало во мглу пустоты. В ней не происходило абсолютно ничего, только тьма поглощала без остатка. Испивала кровь, словно сок из коробочки. Хосоку стало страшно считать.
Со временем он научился справляться с данной странностью. Считал до двух и загибал пальцы, но все чаще пользовался калькулятором.
— Кем он тебе приходился? — стыдливо опускаются глаза на грудь. Хосок не хочет видеть Юнги, однако смотрит на устойчивое его положение с матраса. Берцы с толстой подошвой вот-вот нагонят его голову. И Хосок не ошибается, потому что вместе с диким криком, сорванным с бледных губ, теряет сознание.
— Это был мой брат!
Вот что крикнул Юнги, перед тем как выбить дух из него массивной подошвой армейских ботинок. Ну что ж, он заслужил.
Юнги разбередил две раны Хосока, Хосок же одну, но более значимую по содержанию преступления и последующего искупления.
По крайней мере, теперь он знает, почему был похищен и за что столько страдал. Потому болезненная улыбка скрасила бледность лица.
***
Наверное, у Юнги больше не осталось после признания сил — больше над Хосоком не измывается. Да и появляется редко, лишь чтобы принести скудного завтрака или обеда. Делает это, наверняка просчитывая последующие шаги заранее, потому что с тех пор, как в согласии с расплатой растянулись губы в улыбке, Хосок Юнги не видел. Единственное, чем остается довольствоваться — табачно-ментоловым шлейфом, дрейфующим по всему зданию, и пластиковыми коробочками. Есть не хотелось. Не хотелось, откровенно говоря, ничего. Если только увидеть Юнги, чтобы вновь попросить прощения и увидеть в злых глазах согласие на него.
Лучше бы он не вспоминал прошлое, некогда покрытое мраком и являющееся словно вовсе не его. Жил себе дальше, пусть и на привязи. Зато совесть была бы чиста.
Обвинять не себя, другого, намного ведь легче.
Хосок теперь даже больше не царапает металл ногтями. Не зовет, не кричит. Молча ждет участи, припрятанной где-то уже наверняка давным-давно. Если честно, теперь он допускает мысль о том, чтобы остаться рядом с Юнги до конца своих дней. Искупление в завуалированном виде не станет спасением, однако позволит не чувствовать себя ущербным как человек. Наверное. По крайней мере, согласиться на проживание в скудных условиях лучше нахождения в зонах ограничения. Конечно, персональная тюрьма, отведенная для Хосока, практически ничем не отличается от общественной, а иногда, может быть, является худшей версией всех вместе взятых, только почему-то уверенность в том, что с Юнги выживать легче, чем с однокамерниками, не покидает. Возможно, потому что однажды милость дала привилегию на проживание, сведшим к нулю нетерпимость со стороны. Что касается неотступной терпимости, — именно она, скорее всего, наталкивает на мысли иные. Ведь, действительно, Юнги снова может переселить Хосока когда-нибудь в дом. Тогда не будут более предприняты попытки искромсать тело теперь уже отчасти вовсе не чужое. Хосок будет прилежен, станет слушаться и ни за что не возьмет больше в руки нож.
Они ведь смогут как всего несколько дней назад жить вдвоем, правда? Будто ничего не было. Хосок простит Юнги, и в ответ получит возможность не натыкаться на вымораживающий внутренности взгляд. Ведь, если притереться смогли они уже не раз и не два, то смогут и в третий?
На самом деле, думать о том, что ждет Хосока в будущем, не было ни единого смысла. Но, будучи наедине с собой, не оставалось ничего, помимо прочих неприятностей, следовать за слабостью, питающей иллюзии по отношению ко времени, неподвластному ни одному живому существу на планете.
После всего что было сделано, Хосок все еще надеется на благополучный исход.
Несколько дней безмолвия в понимании болезненного разума растянулись годами, прожитыми в тишине. Спину, прижимавшуюся к кафелю, морозило, но Хосоку было все равно на то, что тело сводило судорогами. Он пялился на дверь и молил ее отвориться. Спустя еще несколько дней выдерживать давящее со всех сторон опустошение, а тем более игнорировать, уже невозможно было — звуки скребущегося о преграждение существа наполнили душу мало-мальским успокоением — возможно, будут услышаны. Когда же привычное шебуршание и мерзкие лапы затеребили губы и ноздри в попытке пробиться внутрь, от ногтей остались лишь обрубки, с которых кляксами стекали кровавые сгустки. Они падали и тут же впитывались в цемент, изрисовывая его в бордовое нечто. Сорванный голос же лишь сипел, шепча потрескавшимися губами одно имя.
А тот все появлялся в моменты беспамятства.
Мучительно медленно раз за разом разъедающее изнутри сожаление вкупе с безвыходностью вспучивались в животе кишками. Прижимались худые, похожие на палочки руки к животу, который хлюпал не от жажды напитаться едой, а от вины, будто бы съедающей стенки желудка. Боль, просачивающаяся наружу скулежом и жалкими всхлипами, раззадоривала обвинительные нападки самобичеванием, вонзающимся в тело острием того самого ножа, брошенного украдкой под диван. Невыносимо более было ни сидеть, ни лежать. Хосока ломало изнутри, а он ломал конечности, шлепающие от угла и до угла, попыткой примириться с реальностью. И несмотря на то, что порой каменные крошки впивались острыми углами в сбитые и огрубевшие стопы так, что застревали в коже и выпадали, лишь когда выковыривались обрубками, что остались от ногтей, телодвижения не прекращались. Так, словно без очередной дозы, подпитывающей душу наличием крупиц осознанности и нравственностью, Хосок способен бы пасть замертво за ненадобностью.
Оправдания, рвущиеся наружу, разрывали изнутри сердце. И раз за разом то оживало, чтобы снова, с каждым прожитым днем излиться стенам-друзьям слезливыми обвинениями. И те соглашались с ними, молчаливо принимая на себя шквал эмоций, бьющийся ребрами ладоней о бетон. А когда немели руки, уже не способные поднять тяжкий груз в виде сжатых кулаков, врезались колени в цемент, приобретший далеко уже не серый цвет.
Мучения, длящиеся бесконечно долго, изводили не только разум, но и тело, ставшее похожим на лист бумаги и по виду, и по содержанию. Хосок стал настолько худым, что теперь локти-углы вонзались в матрас и оставляли после себя вмятины. Позвонки виднелись не только сквозь кожу, но и ткань одежды. А щиколотки с первого взгляда, как и запястья, можно было поломать одним сжатием пальцев.
Беспокоили далеко не внешний вид и наличие последней нити, связывающей Хосока с миром живых, а ускользающая возможность, прячущаяся за не двигающейся дверью. Если, больше не смыкая глаз, следить за дверной ручкой, он ведь в конце концов столкнется с Юнги? И хотя старания не оправдались — слипались глаза — упорство не давало усомниться в возможностях.
Щелкнувшие замки ознаменовали появление его. Надорванные связки отказывались работать как надо, однако Хосок заставил вырваться слова наружу:
— Юнги, — осипший выдох забился под ребра неравномерно бьющимся сердцем. Хосок прикрыл веки, а потом и вовсе зажмурил, но вместо давно позабытых толчков взорвал барабанные перепонки до счастливых слез, скатывающихся к подбородку, скрип стула. Украдкой влага была стерта с лица, чтобы не разозлились или не впали в неистовость.
Впервые за долгое время пришел он, наверное, около двух дней назад. Теперь же заглядывает чаще, но все время молчит. Только смотрит смоляными глазами куда-то глубже преграды из костей, пытаясь, наверное, понять стремление сгладить углы со стороны или же унять жажду собственной кровожадности.
Огонек, отразившийся в на удивление спокойных глазах, позволил перевести дыхание. Уже привыкший к запаху сигарет Хосок, облегченно выдохнув, упал на матрас пятой точкой. Носом он в буквальном смысле пожирал ментол с табаком, а глазами — неподвижную фигуру Юнги. Считывал любое скупое движение, но кроме руки, подносящей сигарету ко рту, и кровавых губ, стягивающихся трубочкой, вследствие чего облако дыма преобразовывалось в кольца, не шевелилось ничего. Наконец, когда бумага истлела до фильтра и была отброшена в сторону, а после безжалостно стерта до угольного отпечатка мыском ботинка, лишь отголоском напоминающего о когда-то полной формы, огорошил вопрос Хосока так, что тот вонзился в грудь колом.
— Как дела?
Распахнутые глаза и дрожащие губы всем видом показывали то, какое впечатление произвел обычный вопрос. Собравшись с расползающимися мыслями, Хосок промямлил, после того как прочистил горло кашлем:
— Нормально.
Нерешительно взглянул на Юнги, кивнувшего головой едва заметно, и пригвоздил глаза к складкам, собравшимся на широких спортивных черных штанах, с потертой пометкой Nike на кармане. Потеребил ткань, выпустил из пальцев и вновь потеребил. Когда шуршать ей надоело, сложил стиснутые в замок руки между разведенных бедер. Сидел он в позе лотоса, Юнги же сгорбленно, упираясь одним локтем в колено.
— Он тоже любил жизнь, — внезапно сказал Юнги, — тоже все время улыбался и так же, как ты, хотел поступить в университет, но, в отличие от тебя, не успел этого сделать.
Хосок хотел бы извиниться или сделать хоть что-то, чтобы не чувствовать себя куском отвратительного дерьма, но только и мог, что молча глотать горячие слезы. Единственно, что на тот момент он делал безукоризненно — не всхлипывал, отстойно заводясь в плаче все сильнее. Он бы хотел выплюнуть собственные легкие вместе сердцем, но только и делал, что кусал щеку изнутри.
— Он был добрым, подбирал бездомных кошек и приносил домой. Из-за этого постоянно болел лишаем. Я отчитывал его, говорил, чтобы не был таким сердобольным, потому что до добра это не доведет, но брат не слушал меня. Все носился по двору за убегающими кошками. Подходил весь исцарапанный ко мне и ждал, когда я обработаю все раны. Таким веселым был и беззаботным.
— Прости, — все же вытянул из себя тихо Хосок.
— Он очень любил учиться, хоть и говорил, что лучше сразу начнет работать, чем будет просиживать штаны. Я же настоял на учебе. Потому что знал, как сложно пробиться в общество, где на тебя смотрят как на оскверненного, без образования. Таскать большие мешки, весящие чуть меньше тебя, драть полы, чинить унитазы. Ну уж нет, такой участи для брата я не хотел.
— Прости.
— Он постоянно носился так, будто в одном месте у него был пропеллер. Летом лазал по деревьям и неоднократно прибегал ко мне с шишкой на голове. Он действительно похож на тебя, но как ты никогда не плакал.
— Прости, — все же всхлипнул.
— Заткнись, — оборвал Юнги. Хосок очередной раз вытер веки, смоченные слезами, тыльной стороной ладони и часто-часто закивал. Он больше не станет плакать. По крайней мере, не перед Юнги.
— Почему ты говоришь мне об этом? — спросил Хосок, когда слезы перестали душить и позволили хрипеть тихо.
— Хочу, чтобы ты знал, кого убил.
От чувств, захлестнувших его, он остолбенел. Он так виноват перед Юнги, но сделать ничего уже не сможет все равно. Его не успокоить — брата не вернуть.
— Зачем ты тогда заставлял убивать, если нашел меня? — животрепещущий вопрос шальной пулей унесся прочь из уст раньше, чем Хосок прижал ладонь к губам.
Без сомнения, за этого бы поколотили, но не сделали ничего. Остались сидеть, только наклонились корпусом сильнее.
— Жизнью больше, жизнью меньше, — пожал плечами Юнги. — Не я же убивал. А ты делал это с удовольствием, так же, как раздавил голову моего брата колесами.
После нескольких минут затяжного молчания Юнги встал на ноги, отряхнул невидимую пыль с брюк и развернулся к Хосоку спиной, который в это же время подорвался с места слишком резво — повело в сторону. Он не сделал шагов навстречу, которые могли бы сократить расстояние. Не вцепился в толстовку хваткой мертвого, потому что знал, что не имеет права следовать и уж тем более требовать от Юнги примирительных действий. Захлопнувшаяся дверь обдала озябшее тело мимолетным ветром, ускользнувшим в мгновение ока. Хосок обнял себя руками. Поникшие плечи стянуло невидимым давлением тяжелого груза. В последний раз Хосок взглянул на закрытую дверь, отвернулся и лег на матрас. Успокоило то, что Юнги хотя бы появился перед ним. Это одновременно и порадовало, и насторожило.
Теперь, когда Юнги намеренно не скрывается, Хосоку хоть и волнительно, но уже не страшно. Он ждет, когда щелкнут замки, с замиранием сердца, и как только это происходит, поначалу нерешительно, а потом и вовсе откровенно разглядывает Юнги. Они теперь не говорят — молча сидят друг напротив друга. А затем Юнги уходит, чтобы через несколько часов заглянуть вновь.
Хосок догадывался, что долго тянуть Юнги не будет. Но не думал, что настолько быстро тот заставит склонить голову перед ним.
— Одевайся, — Юнги швыряет в Хосока теплую одежду, складывает руки на груди и ждет, пока тот натянет ее не слушающимися руками. Оскомина от неизведанного на языке никак не хочет проходить. Перед тем как выйти из помещения следом за Юнги, Хосок смачивает жидкостью горло. Это не помогает — нехорошее чувство так и норовит уколоть и не пропадает, наполняя рот противной вязкостью.
Вид, открывшийся перед Хосоком, по-новой захватывает дух. Смотреть на яркие цветы не через окно, а наяву так одурманивающе — Юнги притягивает Хосока за талию ближе к себе.
— Не кушал что ли? — ворчит, недовольный тем, что тот на ровном месте падает с ни с чего.
А Хосок не знает, от чего вдруг начинает смеяться. Но делает это так заливисто и непринужденно, что что-то меняется в нечитаемых глазах Юнги. Поддетая пальцами челка заправляется за ухо. Лицо Юнги так близко к его — спертое дыхание застревает где-то на полпути. Хосока выпускают и он, поправив одежду, оборачивается взглянуть на здание, в котором прожил столько дней.
— Что это? — интересуется, пока выуживается из рукава легкой парки привычный отрезок плотной ткани.
— Гараж, — отзывается Юнги. Подходит ближе, повязывает на глаза непроницаемую ткань и стягивает за спиной запястья морским узлом. Хосок пытается пошевелить ими, но те не сдвигаются с места. А от очередного движения веревка впивается в кожу до рези.
Хосока хватают за локоть и грубо ведут по вымощенной камнями дорожке. Он спотыкается несколько раз, но в итоге доходит до автомобиля без происшествий. А потом они едут, и выдерживать долго невозможно — озвучивается вслух вопрос.
— Куда?
— Узнаешь, когда приедем.
Это так похоже на Кима — Хосок хихикает. Наверняка Юнги смотрит на него как на ополоумевшего, но, откровенно говоря, так все равно. Воля, данная для того, чтобы резвились смешинки снаружи, а не внутри, не сгибается перед возможным натиском ярости. Почти весь путь Хосок смеется в голос, иногда подхрюкивает. Ему так смешно, что колет в боку.
— Выходи, — Юнги обошел автомобиль и теперь стоит перед Хосоком, не видящим ни зги и не знающим, куда идти. Грубовато его хватают за ворот олимпийки и тянут на себя. Вписавшись макушкой в дверь, Хосок все же вываливается из машины неподъемной тушой. Он почти сразу становится в полной рост и тут же крутит головой. Осознание того, что видеть он все еще ничего не может, веселит. Вновь хохот скрашивает молчаливость. — Тут ступеньки, — предупреждает Юнги, вцепившись в Хосоков локоть. Тот шипит, но следует за Юнги. Он боится упасть, поэтому молвит:
— Я не могу.
Юнги, ощерившись, подхватывает Хосока на руки слишком внезапно — вскрик вонзается в уши до легкой боли в висках. От быстрой смены положения кружится голова — впиваются зубы в мягкую кожу. Юнги над макушкой хмыкает, зарываясь между ребер пальцами.
Хосока аккуратно ставят на твердую землю, освобождают руки от веревки, развязывают узел на затылке. И теперь он видит множество огоньков, переливающихся одним цветом.
— Сейчас ночь? — спрашивает и подходит к уступу. Заглядывает вниз и тут же жалеет — небоскреб, на котором стоит, высотой примерно в пятнадцать этажей. Перед глазами теперь не только все мерцает, но и смазывается в одно пятно. Хосок отступает и тут же попадает в объятия. Разворачивается, вглядывается во все такие же холодные, ничего не выражающие глаза.
— Да, — обдает губы мятным дыханием. Прижимает Хосока сильнее, и когда тот обмякает, резко выпускает и улыбается на шипящие звуки у ног. — Вставай, — дергает за олимпийку.
— Разве можно попасть на крышу без ключей? — не угомонится Хосок. Он поднялся на ноги и теперь вновь смотрит на здания, стоя к Юнги самой уязвленной частью тела — спиной.
— На некоторые можно.
Вжикает молния на замке. Увесистый груз тяжелеет в руке. Хосок переводит взгляд на бледную кожу, перемешавшуюся с его. И когда в ладонь проталкивают автомат насильно, поджимает губы, а не протестует в открытую. Юнги отходит от него, Хосок поворачивается чуть левее и тут же замирает. Безмолвно бьется внутри паника и нежелание принимать действительность.
— Нет, — шепчет Хосок, отступая на пару шагов от здания прямо напротив него. — Нет, — повторяет еще раз. Теперь совсем не смешно. Автомат внезапно начинает весить не меньше тонны. Предплечья ноют, а пальцы, сжимающие гладкие бока ствола с двух сторон, немеют. Опустившаяся на плечо ладонь заставляет вздрогнуть всем телом. Будто до этого оно было натянутой до предела струной и готово было лопнуть, если бы не ослабили колковый механизм. Хосок мигом поворачивается и со всей присущей внутри мольбой молвит: — Прошу, нет. Не нужно.
— Ты должен потерять родного тебе человека, только так поймешь, что я чувствовал.
Сквозь туманящую взор пелену Хосок смотрит на здание, в котором работает Намджун. В котором прямо сейчас находится человек, что все это время оберегал хрупкое сознание.
Автомат обжигает руки, но Хосок все равно не может выпустить его, будто тот прирос к коже. Он смотрит на окна, но не видит ничего, кроме полосок света. Под прицелом наверняка будет виден профиль Намджуна. Светлые волосы и загорелая кожа. Мелкая сетка морщин у уголков глаз, пухлые губы розово-коричневого оттенка. Шея, спрятанная воротником строгой рубашки. Хосок наверняка увидит то, как он хмурится или потирает слипающиеся веки. Смотрит в телефон или же мерит шагами кабинет офиса. Как он откидывается спиной на спинку кресла или же как отпивает из кружки такой любимый горький кофе. А может, увидит, как что-то печатает Намджун в ноутбуке, или же прикоснется к чему-то сокровенному — сну.
Нет, Хосок не сможет убить Намджуна.
— Я... — отступает на пару шагов от Юнги, — я не могу, — всхлипывает громко. — Я правда не могу этого сделать. Пожалуйста, не проси меня о таком. Что угодно, но только не смерть Намджуна. Прошу, Юнги, ведь в тебе осталось еще сострадание. Не поступай так со мной. Не поступай так с ним. Умоляю тебя, — он способен пасть на колени, но стоит на трясущихся до одури ногах — не видит перед собой ничего, кроме пустоты. Юнги все равно настолько, что он и бровью не шевелит. Напротив, чем дольше и сильнее просит Хосок, тем отчетливее залегают на лице морщины. Вящая озлобленность предупреждает, а Хосок не слышит — все пытается уцепиться за то, за что по сути уцепиться невозможно. — Прошу, — уносится вместе с ветром прочь.
— Стреляй, — угрожающе тихо.
— Нет.
— Стреляй!
— Я не могу, — скулеж.
— Стреляй, сука! — кричит Юнги, дергая автомат. — Стреляй, или я убью тебя!
— Убей, убей меня, — рыдает Хосок. — Я не трону Намджуна.
— Ебаная блядь, — взрывается Юнги, хватаясь за дуло автомата. — Я сделаю это вместо тебя, — ухмыляется, пытаясь вырвать огнестрельное оружие. Автомат соскальзывает из рук, и Хосок вцепляется в него вместе с поднимающимся к глотке сердцем. Оно стучит в ушах, и практически ничего не слышно. Зато слышен выстрел, оглушающий всю округу. Вороны, встрепенувшись, громко каркая, взмывают в ночное небо. — Ч-что? — Юнги отшатывается. Хосок непонимающе опускает взгляд на грудь, где незамедлительно расцветает темным пятном кровь. Оступается, громко кричит. Пятно становится шире, объемнее. По спине ползут мурашки. Невыносимый колотун овладевает сначала ватными ногами, а затем и руками.
Ладонь прижимается к мокрому пятну, ноги переставляются медленно, отдаляясь.
Наконец неверие сменяется ужасом. Хосок уставляется на палец, давящий на курок.
— Нет! — кричит со всей мочи. Переставляет ватные ноги с усилием, лишь бы добраться до падающего наземь Юнги.
— Я, — кашляет тот кровью, — ...помнил только твой силуэт и лицо, освещенное тусклым фонарем. Ты не представляешь, сколько я искал тебя, в скольких видел тебя. Я хотел собственными руками придушить тебя, сожрать с потрохами. Именно ты сделал меня таким, из-за тебя я столько невинных жизней убил. Именно ты сделал это с нами, и я ненавижу тебя за это.
Хосок надрывно всхлипывает.
— Я тоже ненавижу тебя, я расплатился за все. И также ненавижу себя за свою слабость. Ты сломал меня, измывался, и я давно искупил свой грех. Я бы должен был убить тебя, истерзать, но почему мне больно от твоих слов? Почему не дает покоя то, что ты ненавидишь меня?
— Я, — заходится кашлем, а когда успокаивается, рука тянется к небу. — Кошки с кошками, волки с волками, лисы с лисами, а мы с тобой вдвоем.
— Да, братик.
Это последнее, что возможно сделать, чтобы хоть немного успокоить истерзанную душу.
— Чи... мин.
Перед тем как рука бездыханно повисает в воздухе, ледяные пальцы мажут по щеке, размазывая по коже кровь, чтобы больше никогда не шевельнуться.
Вздрогнувший Хосок ловит ее своими наверняка такими же холодными, прижимает к щеке, добровольно позволяя железному запаху разъедать ноздри сильнее, отчетливее, и только после осознания — Юнги не шевелится — кричит так, словно потерял нечто ценнее собственной жизни.
"Спасибо, что освободил меня", — застывает на похолодевших со временем губах.
Улыбка на бледном восковом лице словно прокручивается кулаком в солнечном сплетении. В тот же момент Хосок пригибается ближе к Юнги, орошает светящейся серебром навеки уже не трепещущие ресницы печалью. Оглаживает острую скулу большим пальцем, сжимает зубы. Нет, это совсем не то, о чем он думает. Именно поэтому, схватив за плечи, встряхивает несколько раз. Не помогает ничего, и по прошествии времени накрывает с головой не только вина, но и беспомощность. Роняя слезы на грудь чужую, Хосок обнимает бездыханное тело за острые плечи, прижимаясь бьющимся сердцем к скрываемому за баррикадой теплой толстовки безмолвному, и громко скулит. Оторвать Юнги от поверхности сложно. Не с первой, но хотя бы со второй попытки удается сместить голову и уложить на свои колени — ведь так холодно и неудобно упираться в промерзлую поверхность крыши затылком.
— Ю..Юнги? — дрожащим голосом. — Юнги, очнись, — умоляюще. — Прошу... Нет, — Хосок обхватывает издыханное тело. — Пожалуйста, очнись, — слезы катятся по щекам, сердце заходится бешеным ритмом. — Не может быть, — шепотом под нос. — Не может быть, — осознание. — Этого не может быть! — крик в пустоту. Хосоку хочется волком выть, хочется, чтобы Юнги очнулся. Он вновь убил, вновь на его руках кровь. Хосок убил Юнги два раза, Юнги же его один, но так, что Хосок эту смерть каждый день видеть будет, каждый день голова его будет лежать у нее на коленях, а она будет пальцами его волосы перебирать.
Дрожащими руками Хосок подцепляет серебряный переплет. Круглый кулон открывается как книжка. Рев разносится громкий, осмысленный, предупреждающий о разломе. Глядят глаза точно Юнгиевые, отличает их доброта. Рыжие беспорядочно лежащие волосы на голове и смех на пухлых губах. Хосок закрывает кулон.
— Чимин, — скулеж.
Парень на фото и есть брат Юнги.
Хосока так и находят с окровавленным телом на руках.
— Наконец-то мы нашли тебя, — облегченно выдыхает Намджун, крепко обнимая парня. Он не сразу понимает, почему помимо Хосока кто-то еще тычется в его грудь. Лишь только опустив взгляд вниз, видит, что Хосок на руках держит чье-то безжизненное тело.
— Какое сегодня число? — уставляется на него безжизненным взглядом Хосок.
— Двадцать третье сентября, — Намджун хмурится, но ничего более не говорит.
— Значит, прошло больше двух месяцев. Что ты здесь делаешь?
*flashback*
Чонгук следом за Тэхеном выскальзывает из кабинета. На улице стемнело. Сегодня они вдвоем задержались до позднего вечера. Жаль, самоотверженность не дает плодов успеха.
Заставило последовать за офицером чувство тревоги. Тэхен слишком тихий и молчаливый в последнее время. С того момента как он единожды переночевал в его квартире, они разговаривали только, если этого требовала работа. Надежда на то, что замкнутость в себе лишь следствие переживаний, не покидала. Теперь, глядя на то, как поднимается сизый дым в небо, украшенное звездами, становится не то чтобы не по себе, скорее сосет под ложечкой и бьет по коленям с внутренней стороны. Чонгук на миг застывает перевести дух. С каких пор Тэхен стал взрослым и теперь самостоятельно выбирает как ему жить?
Осипший голос вздрагивает покатыми плечами впереди.
— С каких пор ты куришь? — выгибает бровь Чонгук. Подходит ближе. Он бы выхватил из длинных пальцев эту чертову сигарету, но сила воли и, наверное, чудо не дают опрометчивому поступку бросить тень на авторитет. Требовать от другого человека действия, которые не можешь выполнить сам, глупо.
— С недавних, — пожимает плечами офицер.
— Недавно ты пел по-другому. — Капитан старается спрятать истинные чувства, терзающие душу, за спокойным голосом. А тот все равно дрогнул.
— Я нашел в этом свое очарование, — поворачивается к нему Тэхëн. — Вы же не собираетесь читать мне нотации? В конце концов, вы не смогли бросить.
Капитан, тяжело вздохнув, мотает головой. Подмечает: прочитать что-либо по глазам Тэхена невозможно.
— Блять, — шепчет под нос. Плевать, если был услышан. Повторять про себя одно и то же слово тысячу раз смешно. Смешнее может быть то, во что пришлось окунуться и прочувствовать собственной шкурой.
Теперь он понимает, что имел в виду Тэхен, пытаясь отговорить его от дурной привычки. Переживать сильнее, чем за себя, невероятно сложно. Словно тебя расшибли об асфальт, и попробуй собрать теперь себя по кусочкам, чтобы не выпал ни один.
Держать марку стало в два раза сложнее.
— Не собираюсь, — он становится рядом, прикуривает от дешевенькой пластиковой зажигалки.
— Теперь я понимаю, — басит Тэхен, — почему вы курите. И правда легче.
Чонгук ничего не отвечает. Вместо этого задумчивость тенью пробегает по лицу, теряется в складках морщин. Капитан поднимает голову, чтобы взглянуть на звездное небо, когда-то казавшееся ему чудом сродни цвету волос Тэхена. Ирония судьбы, да?
Внезапно звонит телефон. Спустя несколько мгновений вытянувшееся лицо капитана отзывается гулко стучащим сердцем в груди. Встревоженный Тэхен шепчет одними губами, кто позвонил и что говорит? Поднятая перед лицом рука заставляет осечься и оступиться. Его хватают, и приобретается стабильное положение.
— Хорошо, я понял, — голос Чонгука сквозит нервозностью.
— Капитан, что случилось?
Вместо ответа Чонгук приказывает ехать с ним.
Молчание медленно убивает, а барабанящие по рулю пальцы, пока они ждут смену цвета светофора, стискивают диафрагму передавшейся нервозностью.
— Отец, — не выдерживает Тэхен. — Что случилось?
— Господин Ким слышал выстрел.
— Что? Где?
— Черт, — Чонгук взъерошивает одной рукой волосы. — Черт, — повторяет. Длинный гудок пугает людей. Они перебегают дорогу, озираясь по сторонам. Чонгук трет вспыхнувшее болью ребро ладони другой рукой. Это немного успокаивает. — Он был на работе, когда услышал что-то отдаленно напоминающее выстрел. Недалеко от его офиса. Мы должны проверить весь район.
— Ясно, — согласно кивает Тэхён. Он надеется, что то, о чем он подумал, останется в мыслях, а не наяву.
Спустя сорок минут, объехав всю округу, они встречаются с Намджуном.
*end of flashback*
— Да... — Намджуну бы хотелось расспросить Хосока обо всем, но его перебивает капитан Чон.
— Это он похитил вас? — спрашивает Чонгук.
— Н.. нет, это не он, — Хосок словно в прострации, все продолжает держать тело.
— Хосок, — Намджун садится рядом с ним. — Где ты тогда был? Это ведь он, ты все это время был у него в плену?
— Нет, нет, это неправда, — качает головой.
— Тогда где ты был? — кричит Намджун. — Да отпусти ты его уже наконец!
— Я не помню, я ничего не помню, — всхлипывает Хосок, прижимая тело еще сильнее. — Ничего не знаю, — шепчет.
— Мы возьмем твои и его ДНК, — Чонгук припадает одним коленом рядом с Хосоком.
— Зачем это? — ошарашенно смотрит на него Хосок. — Зачем вам наши ДНК?
— Вы покажите место, где все происходило?
— Какое место? — не понимает Хосок.
— Где вас держали, — терпеливо поясняет Чонгук.
— Это за городом, — тихо отвечает Хосок. — Но это не он, не он, — мотает головой, носом проводит по холодному лбу. — Это не он, — повторяет.
— Мы поняли, — кивает Чонгук, а потом поворачивается к Намджуну и тихо произносит: — Заберите его, ему нужна помощь.
Отцепить Хосока от мертвого оказывается непомерной задачей, но Намджун с ней справляется. Его тошнит от запаха крови, а еще это надоедливое сладковатое амбре, напоминающее какие-то конфеты. Определенно где-то он уже его чувствовал. Весь путь до дома Намджун не выпускал молчаливого, потерянного и словно какого-то другого Хосока из рук. Прижимал его сильно, и не мог успокоиться — слишком уж знакомым показалось лицо похитителя. Пришлось прокручивать в памяти слишком много моментов, прежде чем удалось добраться до истины.
— Добрый день, — в кабинет входит парнишка, худенький такой и бледный, будто сбежавший с Освенцима, или стал жертвой Бухенвальда. — Мне сказали подойти к вам. — Стоит около двери, мнется, совсем как стесняющаяся девушка. Осталось коленки крестиком сложить и руки в умоляющем жесте. Ким ведь его не тронет, чего так боится?
— По какому вопросу? — звучит резковато, но уж простите, такие личности немного выводят из себя.
— Вы оставляли заявку на установку кондиционера. М-да, жарковато тут у вас. — Вальяжной походкой проходит вперед, будто не он только что мялся у двери, озираясь по сторонам. Совсем не обращает внимания на цоканье Кима.
— Да, уже и забыл. Начинайте.
Он же до этого приходил менять воду в кулере. Намджун несколько раз видел его, поэтому смутно запомнил лицо. От сложившейся картины выступают мурашки на коже. Теперь Намджун более чем уверен, что это именно он однажды из офиса украл журнал лимитированного выпуска.
Но откуда он знает Хосока. И почему именно Хосок?
***
— А другие смерти?
Вот уже месяц Намджун пытается понять, почему, попав предположительно в лапы Призрака, Хосок остался жив.
— Мы так и не смогли найти какие-либо улики, — качает головой Чонгук. — Но, судя потому, что смерти перестали происходить, смею предполагать, что это он их убивал.
Как бы Намджун ни старался, капитан Чон все время в бумагах. Он ищет любые зацепки, способные привести к разгадке. Из-за этого часто видеться не удается. Однако вот так пустить на самотек не только потому что хочется раскрыть правду, но больше всего оттого, что Хосок явно стал другим, нет возможности. Намджуну нужно знать, почему Хосок остался жив, а еще откуда похититель мог его знать. Именно поэтому, несмотря на недовольные возгласы офицера Кима, преграждающего путь к кабинету капитана, достает последнего чуть ли не через день.
— Но зачем ему это? — вскипает Намджун. — И почему только Хосок остался жив?
— Этого мы не знаем, — Чонгук устало потирает виски. — Думаю, у них были свои счеты.
— Какие еще счеты? — кричит Намджун, ударяя ладонью поверхность стола. — Хосок бы ни за что не общался с этим психом.
— Успокойтесь, господин Ким. Я лишь предполагаю.
Это "лишь предполагаю" больно бьет под дых. Намджун не понимает, почему так сильно злится, но делает это не ради себя. И уж тем более знает, что капитан Чон ни при чем — он просто делает свою работу. Поэтому уступает — кивает головой, благодарит тихо и на метнувшийся в его сторону сострадательный взгляд вымученно улыбается. Он просто хочет, чтобы когда-нибудь все стало в порядке. Чтобы они все стали в порядке.
У выхода из кабинета сталкивается лицом к лицу с офицером Кимом, подпирающего косяк плечом. Недовольство зарывается под кожу неприятным чувством, сдавливающим грудь. Намджун останавливается напротив Кима, тихо прикрывает дверь за собой. Тяжело вздыхает. Взлохмаченные нервной рукой волосы так и остаются лежать в беспорядке. Так хочется извиниться, попросить прощения, но сделать это отчего-то невозможно. Слова застревают внутри, разрывают тугой комок разочарования. Понимание того, что все это время и капитан Чон, и офицер Ким помогали ему, а он оплачивает лишь недоверием и озлобленностью опускает до ранга ничтожества. Именно поэтому, наверное, Намджун только и может, что смотреть на вытянувшееся в удивлении молодое лицо офицера. Разворачивается и уносится прочь, но не достигает и входной двери, когда стягивается плащ на локте.
— Как он? — басят позади.
Намджун оборачивается. Взгляд, полный сочувствия, чувственные губы, подрагивающие от ожидания, и бледно-зеленые волосы, спадающие на лицо, когда свое же прорезает печаль. Он мотает головой, бесцветно отвечает:
— Ничего.
Офицер выпускает участок плаща из пальцев, кивает в понимании и больше не задерживает, позволяя уйти, погрузившись головой в только ему ведомые проблемы.
Натянуть улыбку от уха до уха у лифта и весь путь до тринадцатого этажа удерживать. И неважно, что скулы сводит спазмами. С оттенком экзальтации провернуть в замочной скважине ключ и распахнуть дверь настежь, и, не теряя настроя, громче, чем следовало, оповестить:
— Хосок, я дома. — Потоптаться у порога несколько секунд и только после снять обувь и пройти в коридор. Улыбка гаснет, но Намджун снова натягивает ее на посеревшее лицо. Молчание в ответ хмурится бровями, все же стирая неестественность, так не идущую ему. — Солнышко, — восклицание, — почему ты сидишь в холодной ванной?
Хосок смотрит на него потухшим взглядом, а Намджун заставляет себя растянуть уголки губ. В очередной и далеко не последний раз. Садится на скользкий от влаги бортик. Не боится упасть — сделает что угодно, лишь бы Хосоку стало легче.
Протянутая помощь остается проигнорированной, поэтому он сам хватает тонкое запястье, поворачивает и целует в пульсирующую жилку. Вздрагивание дрожью передается словно по невидимой связи. Опускается свободная рука на смоченные водой волосы.
Целый месяц Хосок с ним почти не разговаривает. Отказывается ходить в институт, да и просто выходить на улицу. Весь этот месяц Намджун пытается сделать ему чуточку легче, именно поэтому взял отпуск на работе, чтобы находиться рядом все двадцать четыре часа в сутки. Но Хосок только и делает, что сидит либо в комнате, рассматривая стену, либо вот так в ванной, в которой давно уже остыла вода. Только когда к ним в гости приходит Субин, Хосок хоть и чуть-чуть, но оживает. Не смеется и не болтает без умолку, однако вставляет какие-то фразы, порой не попадающие по смыслу. Намджун благодарен Субину — без него вряд ли Хосок делал бы хоть что-то. А так может посмотреть фильм. Иногда тянется к талии и прижимается к животу щекой крепко-крепко, но почему-то именно к нему, Намджуну, не прикасается, но дает прикасаться к себе.
Это пройдет, нужно лишь время. Просто очень долго не было видно ни тепла, ни света.
— Я люблю тебя.
Кривая улыбка и блестящие на щеках слезы.
***
Он кладет обернутый в крафтовую бумагу букет оранжевых роз возле могильного надгробия. Смахивает скупую слезу пальцем.
— Ни! — звонкий смех искрится на уставшем лице радостью почти такой же детской, искренней, однако, будь обстоятельства не столь противоречащими, не была бы усталость в заволоченной пеленой взгляде отчетлива настолько, что ринувшееся тело вцепилось в плечи болючим желанием отвадить от проблем до ответного тихого стона.
— Привет, — вымученно улыбается молодой человек, подхватывая повзрослевшего мальчика на руки.
— А где хëн? — вертит из стороны в сторону головой. Радостный писк взвинчивается прострелом в ушах, когда из-за поворота в полутьме вырисовывается фигура, видимая лишь очертаниями под светом фонаря. — Хëн! — кричит, выскакивает из рук, чтобы залезть обезьянкой на брата.
— Привет-привет, — ласково улыбаются. Треплют ярко-ряжие пряди пятерней, пока ластятся котенком, бодаясь в грудь, прикрытую потрепанной тонкой олимпийкой, макушкой.
— Братик, я скучал, — дуют пухлые губы трубочкой.
— Я тоже по тебе скучал, Чимин-и.
— А по мне хоть кто-нибудь скучал? — слышится рядом возмущенный возглас.
— Я, — кричит в ухо Юнги Чимин, от чего молодое лицо морщится. — Я скучал по тебе, Ни!
— Ура! — закатывает глаза. Перестает дуться только после того, как Чимин перевешивается всем корпусом, чтобы замком сомкнуть руки на покрасневшей шее.
Улыбнувшись, Джин треплет темные волосы на макушке и получает в ответ недовольное выражение лица. Юнги всегда, сколько помнит он себя помнит, был таким. И только рядом с Чимином становится другим. Более мягким, покладистым, из которого вытрясти можно что угодно. Отчасти и он сам воспринимает Чимина лучиком солнца, потому отказывать в просьбах не спешит. Мальчик, без году подросток, развеселить способен кого угодно. И плачет редко, почти никогда. Стойкость духа велика настолько же, насколько несгибаемость Юнги перед жизненными невзгодами.
Взгляд, устремленный в темноту, более ничего не выражает. Лишь отголоски ностальгии по прошлому. Когда Джин встретил Юнги, тому было семнадцать. Через восемь месяцев должно было исполниться восемнадцать. Облава на клуб не скользнула по молодому лицу ни единой тенью. Скрутить руки за спиной не составило бы труда, как и сопротивление со стороны, только вот отчего-то ступор, овладевший телом, не позволил долгу занять место милосердия. Бледные, тонкие запястья, худые пальцы, держащие бутылку алкоголя в руках, и пустота во взгляде. Попытайся он сбежать в тот момент, вышло без проблем. Останавливала взрослость наперевес с пониманием: какие бы жизненные проблемы не заставили горбатиться наперекор закону, в силу последнего же ответить за поступки необходимо собственной головой. Видно было без дополнительных средств — останется во что бы то ни стало. Покорность на практике встречается впервые. Наверное, поэтому жажда помочь овладела телом. Офицер уловил боковым взглядом движение со стороны и, пока никто не опередил, бесшумно скользнул в сторону барной стойки, за которой стоял, как оказалось после, Юнги.
— Почему стоишь? — прошипел Джин, устремляясь к парню и хватая его за запястье не сильно — боялся сломать.
— Я отвечу, — простой ответ.
— Идиот! — прикрикнул офицер Ким. Он рывком заставил сесть Юнги вместе с ним, чтобы их не увидели. А после потянул за собой и без происшествий вывел на улицу через черный выход. Узнать о нем было сложно — вытрясти из Юнги подробности клуба сродни спросить у немого дорогу. Однако, видимо, до молодого парнишки дошло: облава — не шутки и просто так вряд ли выкарабкаешься. Позже основная причина сговорчивости рыжей бурей пронесется мимо офицера.
На воздухе Джин попросил Юнги подождать, а сам пошел к полицейскому автомобилю, по дороге схватив за шкирку напичканного психотропными веществами мужчину, который ноги еле волочил, языком так вовсе ничего внятного сказать не мог — кого-то же должен был поймать офицер. Запихнул его же в служебную машину, договорился с напарником о том, чтобы тот его подменил — срочные дела.
Джин какой угодно выходки ожидал, но не смиренного выполнения приказа. Уголки губ потянулись в разные стороны. Возможно, искренность Джина сказалась на дальнейшем восприятии его Юнги.
— Почему не ушел?
— Почему помог? — наперекор разнице в возрасте был пропущен мимо ушей вопрос, вместо этого в лоб прилетел такой же.
— Подумал, не от хорошей жизни ты там работаешь. Пойдем, провожу.
— Не нужно, — впервые на лице Юнги проскользнули хоть какие-то эмоции. Тревожность, зарябившая в голосе и покрывшая пятнами щеки, не могла быть иллюзией, мелькнувшей в свете тусклого фонаря. Нет, Юнги испугался.
— Я не причиню тебе вреда. Иначе не помогал бы.
— Но...
— Пойдем, — перебил Джин. — Больше в этом клубе не появляйся, — по дороге сыпал наставлениями. — И вообще, ни в каком не появляйся. Лучше найди нормальную работу.
— У меня нет образования, где я тебе ее найду? — хмыкнул. Честно говоря, неофициальность в речи Джина не задевала. Напротив, словно сделала незнакомых парней ближе.
— Можно найти, если захотеть.
— Ладно, — быстро согласился Юнги, видимо, чтобы так же слишком быстро нарушить обещание или вовсе его забыть — позже множество раз приходилось вызволять Юнги из передряг.
Офицер думал не заходить в маленькую постройку на краю города. В деревянный дом, кое-как сохранивший фундамент. Его не отремонтировать, легче было построить новый. Потихоньку осознание начало подкрадываться к Джину. Юнги брался, берется и будет браться за любую возможность — это стало понятно сразу, как только входная дверь, висевшая лишь на одной петле, отворилась. Скрипя деревянными досками под ногами, Джин прошел за Юнги вглубь дома и тут же наткнулся на железную кровать, на которой, по всей видимости, спал маленький мальчик или же девочка — видна была лишь макушка, остальное лицо вместе с телом накрыто одеялом.
После поглаживаний сместилось одеяло, и на Джина уставилось два угольных блюдца. Глаза такие же, как у Юнги.
— Братик, — позвал мальчик дрожащим голосом. Несмотря на то, что Юнги продолжал его поглаживать по спине, испугался он знатно. — Кто это? — палец, взметнувшийся прямо в Джина, заставил того покрыться неровным румянцем.
— Тише-тише. Не бойся, это хороший человек, — родной голос подействовал на мальчика как успокоительное.
— Правда? — тут же обрадовался тот, обнажая ряд белоснежных зубов с пустотами в нескольких местах. — А кто он?
— Полицейский, — пояснил Юнги.
— По совместительству друг.
— Что? — хором.
— Да, я ваш новый друг.
— А у нас вообще друзей нет, — мальчик не обратил внимание на укоризненность, сверкнувшую в обсидиановых глазах. И продолжил: — Значит, ты первый. Самый лучший друг?
— Лучше не бывает, — наконец Джин подошел ближе. Кожа у мальчика была столь же светлой, сколь у Юнги. С первого взгляда они не были похожи друг на друга, но чем дольше присматривался молодой человек, тем отчетливее виделись черты, прослеживающиеся у обоих. — А вы...
— Мы братья, — гордо заявил мальчик. — Кстати, меня Чимином зовут.
— И сколько же лет Чимину? — присевший на корточки офицер подле кровати и сидевшего в такой же позе Юнги, не боялся замарать униформу пылью и грязью. Да и при всем желании не смог бы этого сделать — не видно было ни пылинки.
Даже старые окна, и те не имели вкрапления прилипшей к стеклу грязи. В доме было тускло — горела одна лампочка на голом проводе, но, как бы странно ни звучало, чувствовался уют, или то просто была забота и любовь двух братьев, способная преодолеть горы? Стол, как и стулья и рамы окон были из дерева. Вместо шкафа тумба. Видимо, вещей у братьев скудное количество. Холодильник, едва ли доходящий до плеч офицера, громко гудел, тем не менее спать не мешал. Голые окна ничем не были прикрыты, однако, никто за окном не ходил, и вряд ли будет — в такой глуши мало кто бывает. Исследовать дом было бы позорно, потому Джин не стал выходить из комнаты. Но подумал, что ванная комната мало чем отличается от обычной. Если только наличием раковины и душевой кабинки с покоцанными краями и плитами, испещренными трещинами, на стенах.
На удивление, кровать, в которой спал Чимин, была настолько узкой, что едва ли поместился габаритный человек, а помимо нее в доме других не имелось. На полу спать можно, если только летом. Скорее всего, Юнги спит с Чимином. Они худенькие, так что поместиться вдвоем вполне были способны, при условии, что кто-то из них потеснится. Преимущественно, Юнги: для него сон брата важнее своего. И все же знать об этом было сложно и душераздирающе — спустя некоторое время Джин прикупит два складных кресла. А позже шторы, настольную лампу и остальное по мелочи.
— Восемь! — воскликнул так, словно скоро по возрасту догонит Юнги. — Когда я стану старше, тоже буду работать. Буду таким же красивым и трудолюбивым, как братик. Да, хëн?
— Конечно, — Джин в первый раз увидел скромную улыбку на бледных устах. — Конечно, будешь таким же взрослым и усердным, только в отличие от меня будешь учиться.
— Но, хëн...
— Никаких "но, хëн"! — отрезал. — Тебе учиться нужно, а я буду работать, чтобы ты ни в чем не нуждался. Если ты будешь учиться, заработаешь много денег. Тогда обеспечишь будущую семью. Они ни в чем нуждаться не будут.
— Но ты — и есть моя семья.
— Когда вырастешь, будет другая. Жена и дети, — понимая, что разговор ведет не туда, Юнги добивает: — Так что будешь учиться, и точка. Не хватало еще, чтобы корячился, как я, — ворчливо и тихо для детских ушей, но не для взрослых.
Чимин быстро смекнул, что спорить — гиблое дело — обратился к Джину.
— Лучший друг... — осекся.
— Джин, — подсказал офицер.
— Джин-и, а правильно, что хëн должен работать, пока я буду учиться?
Юнги метнул в сторону офицера колкий взгляд, намекающий на то, что, если разниться будут ответы, несдобровать. Джин и не собирался оспаривать слова парня, хоть и понимал сложность, с которой тому пришлось столкнуться.
— Конечно, все старшие братья так поступают. Поэтому ты и должен слушаться хëна. И меня.
Последнее, видимо, Юнги пропустил мимо ушей.
— И твой тоже?
— У меня нет братьев.
— И сестричек?
— И сестричек, — подтвердил.
— И тебе не скучно?
— Временами бывает скучно. Но теперь у меня есть вы.
— Ну что ж, — оборвал разговор довольный ответом Юнги. — Пойдемте чай пить.
Скромно накрытый стол молочными печеньями и пирогом с абрикосами. Чайник, закипающий на газовой плите. Джин отодвинул стул и сел рядом с Чимином, уплетающим пирог за обе щеки. Дождался, пока нальют чай, и только после уговоров мысленных, конечно же, подцепил самый тонкий кусок песочного пирога пальцами. Не то чтобы он боялся есть, вовсе нет, не хотел объедать и без того худо живущую семью. Однако больше всякого страшила расплата за невежество. Вряд ли Юнги обрадуется, если он будет хлебать пустой чай.
Пирог оказался вкусным и настолько похожим на стряпню матери, что незамедлительно накрыл дом громкий вопрос:
— Откуда пирог?
— Хëн сам готовил, — гордость в смоляном взгляде умильнула до желания потрепать пухлые щеки. Он так и поступил.
— Очень вкусно, — Джин не заметил, как потянулся за новым куском пирога, пока радость напротив скрывалась за ниспадающими на лицо черными прядями.
— Скажи же, Джини-и, братик самый лучший! — пропищал Чимин.
— Самый лучший!
— Юнги-хëн самый лучший!
— Юнги самый лучший!
— Ну все хватит, хватит, — замахал руками Юнги.
— О, — выгнулась бровь, — ты и смущаться умеешь?
Под пискливый смешок повалился стул на пол толчком голой ступни.
Этот вечер запомнился офицеру громким детским смехом, тихим бурчанием, слышимом раз от раза, теплом, близостью семейной и собственными шутками, вырывавшимся как из пулемета.
В этот вечер Джин встретил лучшего друга и мальчика, воспринимавшегося впоследствии младшим братом. Да и Юнги, будучи намного старше Чимина, порой казался ему таким же маленьким и нуждающимся в защите и опоре. Наверное, потому что знал со слов парня, как нелегко ему пришлось остаться с маленьким Чимином на руках.
С тех пор Джин виделся с братьями часто, порой несколько дней подряд. По прошествии двух лет он может заявить, что они стали и его семьей тоже.
— Джин-и, — вырывает из воспоминаний детский голосок. — О чем задумался?
— Да так, — скромность окрашивает лицо желанием навсегда сохранить парней в своем сердце. — Пойдем домой? — обращается не только к Чимину, но и Юнги.
— Пойдем, — хором один звонким, другой тихим голосами.
Сегодня Джин, как и прежде, будет ночевать в деревянном, особняком ото всех стоящем доме.
Ветер воет, стонут стволы деревьев. Поежившись, Джин засовывает замерзшие руки в карманы пальто.
В детстве Чимин боялся автомобилей. Кто же знал, что спустя время собственный страх погубит его.
— Прощай, Юнги, — шепчет наперебой ветру. — Ты сделал все, что мог. Надеюсь, теперь вы с Чимином встретитесь.
Домой возвращается позже обычного — нет сил держать перед дочерью марку, но спешит, завидев зажигающиеся единичные фонари у дороги, ради нее же. И няню нужно отпустить.
— Папочка!
— Сонген, малышка, — Джин подхватывает бегущую к нему дочку на руки. — Не носись так, разобьешь себе нос, — он целует ее в лоб. Прощается с няней, уже натянувшей верхнюю одежду.
— Папочка, а дядя Юнги скоро придет?
— Дядя Юнги? — при упоминании этого имени Джин крупно вздрагивает. Он идет к дивану и усаживается на него вместе с дочерью.
— Да, дядя Юнги всегда приходил, а теперь не приходит. Он был так давно, я скучаю по нему.
— Он тоже по тебе скучает, Сонген.
— Тогда почему бы ему просто не прийти? — она смешно дуется, скрещивает руки на груди.
Боже. Почему все закончилось так?
— Послушай, Сонген, — Джин выпутывает маленькие ручки из бублика на груди и берет пухлые ладошки в свои. — Дядя Юнги уехал далеко-далеко, за моря, леса и снега. Мы больше не сможем встретиться.
— Почему? — девочка незамедлительно принимается шмыгать носом. Джин отводит взгляд. — Почему он уехал так далеко, а нас с собой не взял?
— Так получилось, Сонген. Он теперь там же, где твоя мать.
— На большой черепахе?
— Да, на большой черепахе. И дядя Чимин тоже вместе с ними. Поэтому они не смогут нас навестить.
— Папочка, — малышка обнимает мужчину за шею, — ты всегда говоришь про дядю Чимина, но я никогда его не видела.
— Потому что он уехал, когда ты была еще в животике мамы.
— Почему? Ему было здесь скучно?
— Нет, — Джин мягко улыбается. Он гладит дочку по рыжим волосам. — Ему просто нужно было кое-что найти.
— И что же?
— Этого он не сказал.
— И маме тоже нужно было что-то найти, и дяде Юнги?
— Наверное.
— Теперь мы с тобой будем вдвоем?
Одинокая капля повисает на подбородке.
— Да, теперь мы с тобой вдвоем.
— Тогда я буду тебя любить больше. За маму, за дядю Юнги и за дядю Чимина.
— И я тебя буду любить за них троих. А еще, — сжимает пухлые ладошки своими огрубевшими, — мы скоро уедем.
— Куда? — удивляется девочка.
— В другой город или даже страну.
— Почему?
— Так нужно.
— И ты больше не будешь полицейским?
— Не буду, — грусть повисает на натянутых губах. — Зато буду теперь все время с тобой, — радостнее.
— А мне нравились звезды у тебя на плечах.
— Мне тоже, — рука опускается на рыжую макушку. — Мне тоже нравились.
Исходящий от окна свет выхватывает влагу, замершую на лице. Она быстро стирается, чтобы дочь не испугалась и не принялась утешать.
Оставшись вдвоем, они научатся любить друг друга в четыре раза сильнее.
***
3 года спустя
Намджун садится напротив Хосока.
— Солнышко, как ты? — с заботой смотрит на него потерянного.
— Нормально, — Хосок опускает рукава пижамы, сжимает их в ладонях. Разжимает пальцы и вновь сжимает, и только когда притягивают к себе до воздуха, на мгновение застревающего в легких до легкой боли, ответом поднимает руки, чтобы положить их на широкую спину.
Они сидят так некоторое время, вдыхая запах друг друга и собирая в голове последующие действия, которые не заденут никого из них. От Хосока больше не пахнет абрикосом, а от Намджуна — бризом моря.
— Тебе все еще снятся кошмары? — руки, теперь покоящиеся на плечах, слегка отодвигают от себя припечатанное до этого момента к груди тело. В серых глазах почти ничего нет, если только щепотка извечной грусти и осадок, происхождение которого так и не удалось узнать.
— Нет, — врет Хосок. Мимолетно отведенный взгляд в сторону тут же возвращается на прежнее место. Облегчение сквозит сквозь приоткрытые бледные губы — не заметил.
— Хосок, — Намджун подвигается на кровати ближе, сжимает хрупкую, до сосущего чувства под ложечкой худую ладошку в своей. И только после пары минут смотрит прямо в глаза. — Ты скоро выйдешь отсюда, обещаю.
"Даже если выйду, он всегда будет присутствовать рядом", — думает Хосок.
— Да, — кивает, вымученно улыбаясь.
Сегодня он задержался чуть дольше, хоть и выгоняли неоднократно. Прижимал Хосока, будто боялся, что тот вдруг растает, если его рядом не будет. Прочесывал спутанные волосы пятерней и шептал какие-то бессмысленные фразы. Но главное, Хосок внимал так, будто в них был смысл, а когда улыбнулся на поцелуй в щеку, казалось, что он и сам вот-вот рассыплется на куски.
— Я завтра приду, — обещает, как только подрывается с места.
— Погоди, — останавливает Хосок. — Ты принес?
Точно, он и забыл.
— Ты никогда не курил, — отвечает Намджун, доставая пачку ментоловых сигарет из кармана. — Но последние три года только это и делаешь, — с сожалением смотрит, но пачку все же передает.
Хосок не курит, он лишь зажигает сигареты и упивается их запахом. Так он перемещается во времени и пространстве, оказывается рядом с ним.
— Спасибо, — лишь только в такие моменты удается увидеть не фальшь, а искренность, светлеющую лицом.
— Не за что, солнышко, — Намджун вновь обнимает Хосока, стоящего с пачкой сигарет в руках, а потом выходит из здания психиатрической лечебницы, где последние три года лечится Хосок, с сожалением смотрит на вывеску, трепещущую на ветру. Засунув руки в карманы, идет к автомобилю.
Хосок не отводит взгляда от удаляющейся спины, поглаживая окно, до тех пор, пока та не скрывается за поворотом, недалеко от которого находится стоянка. Сегодня он вновь увидит Юнги, снова будет слышать свист, будет вспоминать множественные смерти, будет вспоминать тот поцелуй. Хосок вновь и вновь будет стрелять, вновь и вновь будет убивать Юнги, и даже врачи, прибежавшие на отчаянные крики, ничем не помогут, даже уколы, которые ему вкалывают каждый день, не облегчат душевную боль. Хосок никогда не избавится от Юнги, он навеки в нем погряз, а, следовательно, и в этой лечебнице. И как бы Намджун ни старался, ничего не изменится. Хосок умрет с именем психа на губах. Даже после смерти он будет искать его, чтобы искупить вину.
— Юнги, — шепчет Хосок, поглаживая окно. Он дует на него, создавая пар, а потом пишет на нем имя, которое серым пеплом не его руках оседает. — Прости меня, — утирает слезу. — Прости за все, — сгибается пополам, оседая на пол безвольной тушой. Утирает мокрые щеки ладонями. Ему бы закричать, но прибегут врачи. Хосок мычит в локоть, кусает его до крови. — Юнги, — одно имя повторяет. Сколько бы он ни звал, Юнги не сядет рядом, не обнимет, не прижмет к себе. Он не скажет, как сильно ненавидит его, а Хосок не ответит ему тем же. И слезы его, смешиваясь со смирением, напоминают лишь о днях, проведенных в заточении. Хосок никогда оттуда живым не выберется, он давно это понял. Имя Юнги выжжено на его легких всегда будет, кровью на руках о себе будет напоминать. Застрянет в подкорках сознания персональной стигмой.
Примечания:
Тэхен: https://pin.it/2LfbPfO
Пасхалки были с самого начала. Протягивались по всей истории, периодически прятались в частях. С самого начала были отклики произошедшего и на протяжении всей работы они возникали то тут, то там. И в одной главе четко был прописан фрагмент прошлого Юнги (подросток, мальчик и эшшольция).
Работа была не о любви, а о взаимопомощи в каком-то роде, пусть и неосознанном, взаимоотравлении и привязанности не дикой, как бывает у пар, скрытой, больной, не проявляющей себя в бурном плане. Надеюсь, вы это поняли.
Если есть какие-то вопросы, пишите в комментариях. Всегда рада ответить.