***
Шаг за шагом, знакомым маршрутом… Он всегда оказывался здесь. Тёмные воды реки Хан могли поглотить в себе всё: печаль и радость, любовь и ненависть, и даже саму жизнь. Чимин шёл, тяжело дыша, и жмурился от яркого солнца. У него болела голова, но сердце болело сильнее. Он замедлил шаг, замечая на причале знакомую фигуру. Что-то белое лежало на коленях у Ким Хёнука. Лилии — понял Чимин, подходя ближе. Он колебался, но всё же сел на деревянный настил рядом. Ноги их не касались воды. Время малой воды, — вдруг подумал Чимин, в секунду припоминая огромные валуны, под которыми когда-то в детстве искал красивые камушки. — Здравствуйте, — тихо сказал он. Мужчина слабо кивнул, даже не взглянув на него. Чимин потупился и подумал, что ему стоит уйти, но Хёнук вдруг спросил: — Как твои дела, Пак Чимин? Пак не мог понять, спросил он это с издевкой или нет. — Нормально, — ответил он едва слышно. Ким Хёнук повернулся и посмотрел на него. Чимину показалось, что в его взгляде не было ненависти или злости, и он робко произнёс: — А ваши? — Неплохо. — Он замолчал, взгляд его стал изучающим. Паку было неловко от того, что его рассматривали, но он не отвёл глаз. — Ким Ринсок повесился в своей камере прошлой ночью, знаешь? — Да. — Глупый мальчишка… Мужчина вздохнул и отвернулся. Чимин не понял, сказал он это о Рине или о нём, впрочем, о ком бы тот ни говорил, это было не так уж и важно, потому что, и он сам, и Рин — оба, как ему казалось, были глупыми. Они долго сидели молча. Лилии на коленях Ким Хёнука начали подвядать. — Я тоскую по ней, — сказал неожиданно мужчина. Слова его болью отозвались в груди, Чимин сжался, опуская голову. — Понимаю… Когда умерла моя мама… — он резко замолчал, подумав, что не должен, наверно, об этом говорить, что может быть ему вообще стоит молчать, а ещё лучше уйти. — Простите. — Нет, продолжай, — Ким Хёнук посмотрел на него выжидающе, — скажи мне то, что хотел сказать. — Когда умерла моя мама… — он робко взглянул на него в ответ. — Я просто смирился с этой неизбежной скорбью и утешал себя тем, что самое ужасное — прощание с её мертвым телом — уже позади. Потеря мамы было наихудшим из всего того, что случалось со мной, хуже, чем тюрьма, хуже даже, чем попытка убить себя… — голос его дрогнул. Он впервые говорил об этом и, хоть и знал, что Хёнук понимает его, как никто другой, всё равно чувствовал себя одиноким, слабым и беззащитным. — Мне было восемь лет, когда её не стало, но её отсутствие до сих пор зияет в моем сердце, как огромная дыра, — Чимин прижал ладонь к груди, — каким-то беззвучным криком стоит вот здесь, и никакими словами не заглушишь… Хотя я даже не знаю, оставалась ли мне матерью эта душевнобольная женщина, напичканная ксанаксом… простите… — он отвернулся, пряча лицо за ладонями. Ким Хёнук придвинулся ближе и потянул его за плечо в свою сторону. Чимин подался легко и, продолжая скрывать собственную неловкость на лице за руками, примкнул к его предплечью. — Так устроена жизнь: одной рукой даёт, другой отнимает. — Хёнук произнёс это с уверенностью, проверенной годами боли и страданий. Одной рукой даёт, другой отнимает… — повторил про себя Пак и ощутил, как подкатывает. Возникла пауза, словно затишье перед бурей, а затем Чимина накрыло волной собственно несчастья. Словно кто-то с силой ударил его кулаком в живот. От этого удара из него вырвался жалобный стон, а к глазам подступили слёзы. — Я боялся сказать вам о том, как сильно сожалею, — признался он. — Быть может, со стороны всё выглядело иначе, но я вовсе не безжалостный и не равнодушный, у меня тоже есть чувства… И мне действительно жаль… — Господи Боже, — вздохнул мужчина, качнув сокрушенно головой, — если бы кто сказал мне пару месяцев назад, что я буду сидеть с тобой вот так рядом и обнимать, я бы долго и зло матерился, крутя у виска пальцем. А теперь вот что — я не держу на тебя зла, Пак Чимин. Ты не заслужил, и я был несправедлив, моё сердце разрывается, когда я смотрю на тебя. Чимин немного отстранился, чтобы посмотреть ему в лицо. — Вы прощаете меня? — спросил он с надеждой. В его взгляде было что-то наивное, совсем детское. Ким Хёнук печально улыбнулся, не сводя с него глаз. — Мы хотели подойти к тебе после суда, но ты едва не упал в обморок после оглашения вердикта, твой адвокат пытался утешить тебя, и мы подумали, что не время… В конце концов, я знал, что однажды мы всё же встретимся, и тогда я смогу сказать тебе, что мне тоже очень жаль. Смерть ребёнка ужасна. Это украденная жизнь. Отнятая любовь и разбитые надежды. Но превращение другого, ни в чём неповинного ребёнка в преступника, ничем не лучше. — Я, правда, давно хотел попросить у вас прощения, но не знал, как это сделать. Хотел позвонить… хотел написать письмо из тюрьмы… но постеснялся, не осмелился. А когда вы пришли ко мне, не смог сказать и слова. Ведь мои сожаления не вернут вам вашего ребёнка. Ничто не восполнит вашу утрату… И все эти извинения — пустой звук. Даже хуже. Потому что обычно человек думает, что в таком случае всё будет нормально. Но это не так. Не будет. Даже когда вы говорите, что не держите на меня зла, я понимаю, что так не должно быть. Потому что ваша боль никогда не утихнет. Годовщины смерти, дни рождения… нет-нет, да попадётся на глаза что-то, что о ней напоминает… я знаю это… я знаю, как оно бывает… Чимин закрыл глаза, ощущая, как сжимается в груди сердце от какого-то смутного, горького чувства. Скорбь. Раскаяние. И что-то ещё. Что-то сильное и большое. — Как мог я так ошибаться… Боже… — вдруг очень громко произнёс мужчина и помял пальцами его плечо. — Посмотри-ка на меня, сынок, и послушай, что я тебе скажу. Сынок… — врезалось больно в сердце. — Клянусь, я хотел придушить тебя собственными руками. И это не преувеличение. Я действительно хотел сделать это сам. Представлял день за днём, что скажу тебе, прежде чем лишу жизни. А после этого я собирался прикончить твоего дружка. Честное слово, Пак Чимин, к тому моменту, как я пришёл к тебе и схватил за горло, во мне уже не осталось ничего святого. Меня остановило только твоё безволие, твоя покорность выбила меня из колеи. Но я всё равно ненавидел тебя. Я ненавидел всех и вся. Понимаешь? Знаю, что понимаешь, — он чуть прищурился и покачал головой, подтверждая собственные слова. — Я ненавидел свою жизнь и всё то, что напоминало мне о мертвой дочери. Я жил этой ненавистью и желанием увидеть тебя и Ринсока мёртвыми. Мне казалось, это единственный способ воссоздать нарушенное равновесие. Ужасно трудно говорить о таком, но продолжать так жить ещё тяжелее… Теперь я это осознаю. Но прежде я не отдавал себе отчёта в том, в кого превратился. Я просто упивался своим горем и конца края этому не видел. Только и делал, что хлебал бутылками алкоголь, мечтая однажды допиться до смерти, и катился по наклонной вниз. А моя жена? Готов поклясться, я сделал её самой одинокой женщиной на свете. А потом всё вдруг рухнуло — наш с ней мирок, сотворённый из скорби и отчаяния, неожиданно треснул и рассыпался. Знаешь, из-за чего? — он выгнул бровь, вопросительно посмотрев на Чимина. — Из-за тебя. На самом деле я понял, что ты невиновен, стоило только мне взглянуть на тебя в зале суда. Не знаю, как описать тебе то, что я ощутил… Это просто потрясло всё моё существо. Не знаю, как я не понял этого раньше… и почему не почувствовал… Ты сидел в нескольких метрах от меня, я смотрел на тебя и видел бесконечную вереницу потерянных дней, бесчисленное количество упущенных возможностей и загубленную жизнь. Потом я подумал о своём потерянном времени. В течение семи лет я жил одной лишь ненавистью. Шёл дорогой в никуда. То, о чём я думал, не было похоже на вершение справедливости, это была обычная жажда мести, которая, одному Богу известно, куда могла меня завести. Ким Ринсок вздернулся, и что это изменило? Мне не легче от его смерти. Это ничего не меняет, нет. Моя дочь мертва. Говорят, время лечит, но это не так. Горечь может и слабнет с годами, но пока мы не готовы прощать, она всё равно остаётся в сердце, как и ненависть, как и гнев, как и всё остальное, что разрушает нас изнутри. И дело тут вовсе не в количестве прожитых лет, умение прощать заключается в понимании. И здесь мне есть чему у тебя поучиться. Я отказываюсь от своей ненависти к вам и сворачиваю с этой дороги. Я надеюсь вновь обрести то, ради чего стоит продолжать жить. И это не месть. — Хёнук взял в свои руки ладонь Чимина, взглянул на неё как-то добродушно, на мгновение отвлекаясь, и легонько сжал. — И я прощаю вас за то, что вы сделали. Наверное, я не должен говорить тебе такого, но думаю, тебе тоже нужно это услышать, потому что ты продолжаешь винить себя. — Он глубоко вздохнул и посмотрел ему в глаза. — Я прощаю тебя, Пак Чимин. Моя утрата невосполнима, но я осознаю, что люди могут ошибаться. А ошибки, как бы трудно это ни было, иногда нужно прощать. — Спасибо вам, — произнёс тихо Чимин, мысль о том, что он по-настоящему прощен, пока ещё не укладывалась у него в голове, но дышать стало легче, он выпрямил спину, пожимая робко крепкую мужскую ладонь в ответ. — Давай, сынок, двигайся дальше. Ким Хёнук встал и, хлопнув дважды его по плечу, ушёл. Чимин посмотрел на цветы, оставленные им на причале. Понимание… Прощение… Почему путь всегда такой длинный? — подумал он. Смерть близких, ненависть, незыблемая боль и горечь отчаяния. Предательство и несправедливость. Петляющие тропы жизни, которым нет конца. Ринсок. Его письмо лежало у Чимина в рюкзаке уже несколько недель. Он всё никак не мог решиться его прочесть. Чимин попытался представить Рина там, где он сейчас. В похоронном бюро? В морге? Кто и как будет хоронить его? У него никого не осталось, он был один. Пак снял рюкзак и достал из него сложенный вдвое конверт. — Ангелы Чарли, — прошептал он, потирая между пальцами плотную шероховатую бумагу — там лежало что-то маленькое и жесткое. — Ангелы Чарли… — повторил он задумчиво. Но у него не возникло ни одной мысли, какое значение или тайное послание могло бы быть зашифровано в этом старом комедийном боевике. Чимин смотрел его, будучи ещё учеником начальных классов, но даже тогда тот показался ему странным и до безумия нелепым. Он взял телефон и вбил название фильма в поисковой строке браузера. Оказалось, пока он сидел в тюрьме, в 2019-м году был снят ещё один, новый фильм о супер-шпионках, но он всё же открыл тот, что вышел на экраны первее — «Charlie's Angels», 2000-го года. В главных ролях: Кэмерон Диаз, Дрю Бэрримор, Люси Лью… Люси Лью. Чимин нахмурился, поднося экран телефона ближе к лицу. — Ах, ты, сукин сын… — протянул он, усмехаясь. Рин никогда не появлялся в их компании со своей Ласкушкой, и Чимин никогда её вместе с ним не видел. Потому что Рин обманул его, он показал ему фотку молоденькой Люси Лью, которую Чимин вроде бы узнал, но так и не смог вспомнить. — Сукин сын… — повторил Чимин, не смея поверить, что те чувства, о которых говорил Ринсок, были ложью. Впрочем, он также понимал, что и удивительного в этом ничего нет. Они были отбросами, но в душе каждому всё равно хотелось быть лучше: выглядеть опрятнее, не стесняться своей одежды и обуви, встречаться с красивыми девчонками, знать, что такое любовь… Конверт в его руках похрустывал. Он подумал о том, как Рин писал ему это письмо. Вот он просит своего адвоката дать ему бумагу, ручку и конверт… вот склоняется над столом и тихонько вздыхает… Чимин почти видел, как блестели его чёрные глаза, когда он подписывал конверт. Рин уже тогда знал, что умрёт. Знал, что они больше никогда не увидятся. Чимин надорвал край и заглянул внутрь. Маленькое и твёрдое — его браслет, тонкая цепочка с серебряным зайчиком. Он стал почти гладким, колёсико под лапками тоже лишилось зубчиков. Это было его рук дело. Как вода шлифует камни, так и Рин сгладил все неровности, касаясь его в мыслях о любви бесчестное количество раз. В конверте не было письма или записки, но лежала фотография. Слегка выцветшая, с помятыми краями. Чимин на мгновение задумался, как ему удалось сохранить при себе эти вещи, как утаил он это фото и браслет от охраны и надзирателей, впрочем, Рин всегда был крайне изворотливым, хитрым типом. На снимке был он и Ринсок. В одной руке у Рина была бутылка пива, другой он обнимал его. Они сидели на траве, Чимин расположился меж его коленей, а Рин, чуть склонившись, прижимался щекой к его макушке. Оба улыбались. Он прикоснулся к обнимающей его на фото руке друга, провёл по ней кончиком пальца, потом дотронулся до своего изображения. Пак не помнил эту фотографию, не помнил кем, когда и где она была сделана. Он перевернул ее обратной стороной. Рин написал своим по-детски корявым почерком: «Моя Ласкушка, 2013». Чимин замер, задерживая дыхание на вдохе. У него возникло смутное ощущение, что он находится на краю какой-то пропасти — на краю скалы или крыши небоскреба… Он вскочил на ноги, интуитивно отступая на несколько шагов назад и, крепче сжав в кулаке браслет, замахнулся. Рука зависла в воздухе. Секунда… две… три… Он продолжал стоять, замерев. «Как же сильно я тебя ненавижу… А люблю ещё сильней», — сказал Рин ему на суде. Чимин подумал, что на самом деле может понять его, представить себе его историю… Он мог представить, каково было такому парню, как Ким Ринсок, принять себя и свои чувства. Мог представить, каково ему было наблюдать за тем, как тот, в кого он влюблён, рушит его мир и сталкивает с пьедестала, на который он с таким трудом сам себя воздвиг в попытке бегства от чувства собственной ничтожности. И мог понять его последний выбор… Да, собственная судьба не казалась Чимину от этого менее горькой, потому что то, что проживаешь сам, всегда кажется страшнее. В собственных воспоминаниях всегда найдётся что-то, что будет казаться несправедливее и трагичнее. Однако он знал, что поступить так, как поступил Рин — развернуться и посмотреть собственной истории в лицо, увидеть её во всей отвратительной правде — стоит огромного мужества. Чимин не был уверен, что осмелился бы так поступить, не имея за плечами Юнги. Юнги… Он представил его себе, вспомнил его добрый взгляд и мягкую улыбку. Потом вспомнил Ринсока, свою мать, Сумин и отца, вспомнил Инюль и её родителей… Все они теперь были как нити одного каната, плотно переплетенные между собой. Взгляд его вновь упал на скорбные белые лилии, лежащие на деревянном настиле. Он медленно опустил руку, расслабляя кулак, и погладил пальцем маленького зайчика. Колёсико под его лапками всё ещё крутилось…***
Смешно, но имея два высших образования, Юнги битый час не мог разобраться с инструкцией по сборке детских качелей. Он провозился с ними весь день и, даже хотел бросить это дело и бросил бы, если бы уже не пообещал мальчикам по телефону их поставить. Они очень давно не виделись, Ханна, наконец, пообещала приехать с детьми на выходные, ему бы не хотелось их разочаровать и расстроить. Он и так очень сильно переживал за то, как всё пройдёт. Тот скандал, устроенный сестрой, и то, как она вырывала у него из рук ребёнка, он до сих пор вспоминал с мурашками. Ещё и Чимин, как назло, куда-то запропастился… Хлопнула калитка. Юнги обернулся. Чимин направлялся к нему быстрым, уверенным шагом. У него было такое взволнованное лицо, будто он собирался совершить что-то из ряда вон выходящее. Но Чимин лишь протянул к нему руки и обнял сходу, прильнув вплотную. Юнги пошатнулся от его напора и вздрогнул, ощутив горячие губы на своей щеке. — Что-то случилось? — спросил он встревожено. Чимин отпрянул и потряс головой. — Я тебя напугал? — Нет, — солгал Юнги. Глаза его отливали тёплым янтарём, в золотых лучах заходящего солнца. Он чуть склонил голову, укладывая свои большие ладони ему на плечи, и улыбнулся одним уголком губ. — Ты чего такой… возбужденный? Чимин вздохнул и принялся разглаживать ладонями футболку на его груди, хотя она совсем того не требовала. — Я ездил к реке, был на причале. Думал о том что случилось, о людях, связанных со мной, думал о себе, о тебе… и я… я хотел… Чимин хотел сказать Юнги, что в нём есть нечто невероятное, в нём есть то, что он никогда не встречал в других… Он хотел бы сказать ему очень многое, но почему-то не мог, потерялся вдруг в тепле его карих глаз. Но Юнги и так уже будто бы всё понял. Он помял легонько пальцами его плечи и посмотрел на него с несвойственной ему застенчивостью. Мин чувствовал то же самое, но, как и он, продолжал молчать. На закате дня они смотрели друг на друга, пытаясь найти слова, которых не существовало. Как выразить словами это чувство, когда человек перед тобой — единственное, что роднит тебя со всем этим огромным миром? — Знаешь, Юнги, о чём я подумал, вспоминая свою жизнь? — заговорил всё же Чимин. — О том, что все, что было у меня до тебя, начиная с самого детства, не стоит и доли секунды, проведённой рядом с тобой. Ни одно, даже самое счастливое мгновение не сравнится с тем, что я чувствую, когда прикасаюсь к тебе, когда ты берёшь меня за руку, когда ведёшь за собой… И я обещаю… я клянусь, что буду очень стараться не разочаровать тебя… — Чимин, — позвал его с улыбкой Юнги, собираясь сказать, что ему совсем не нужно так громко клясться в своих чувствах и намерениях, потому что он и без этого в нём не сомневается. — Подожди, — перебил его Пак. — Это важно. Чимин взволнованно облизал губы, продолжая смотреть ему в глаза. Вещи, которые Юнги совершил по отношению к нему не просто проявление доброты — это дар, огромная сила, меняющая всё вокруг самым удивительным образом, возможность, предначертанная ему всем ходом его жизни. И он не мог просто молча принять это, как должное. — Я хочу, чтобы ты навсегда запомнил, как сильно я люблю тебя. И как сильно я благодарен тебе за всё, что ты для меня сделал. Юнги улыбнулся, будто немного печально, и приложил свою ладонь к его щеке. — Я ничего не сделал, — покачал он головой и пожал плечами. — Только выполнял свою работу. — Защищая меня, может быть, но есть кое-что ещё… Ты принимал меня таким, какой я есть. Другие видели во мне только чудовище, а ты смог меня полюбить. — Я лишь хотел, чтобы ты перестал думать о том, что не заслуживаешь счастья, или что ты чего-то недостоин. Достоин. И ты никогда не был плохим, просто с тобой случилось много плохого, а это совершенно разные вещи, Чимин. Юнги тихонько вздохнул и поцеловал его, словно клеймя своей верой. Чимин прижался к нему всем телом и зажмурился, укладывая подбородок на его плечо. Он чувствовал ценность этого мгновения и важность сказанных слов. Сердце замедлило ход. И стали вдруг явственными звуки неизбежно уходящего дня: допевали свои песни цикады, кричали, кружась совсем низко над землей, стрижи, где-то вдалеке лаяла собака… Он открыл глаза, медленно отстраняясь. Юнги вновь поцеловал его в переносицу и выпустил из объятий. — Боже, Чимин, помоги мне собрать эти качели, скоро стемнеет… — сказал он, улыбнувшись.