шорохи

Лицо Сережи шпарит румянец. В кольце его большого и указательного пальцев — горячий член, и Сережа трет его основание рваными движениями, пока ноги колотит в желании свести плотнее. Он сутулит плечи и отворачивается от темной, мокрой головки, пока Птица лежит перед ним, распластавшись, широко расставив колени. Смущение и они в отдельности — либо несостоявшийся тандем, либо друзья детства. То-то Птица довольно хохочет, любуясь Сережиными пунцовыми щеками. — Что такое? Это ведь, по сути, твое тело. Сережа аж замирает — рукой и всем собой. Птицу не радует внезапная пауза, но продолжать давить на мозг, красочно комментируя происходящее, он, должно быть, считает своей прямой обязанностью. Приподнявшись на локтях, Птица склоняет голову набок, гипнотизирует голодным питоном, после чего выдает нараспев: — Ты стесняешься видеть себя в таком положении? — смакует реакцию, выжидает мгновение-другое, все с той же змеиной ласковостью припечатывает: — А по-моему, недурно смотрится — даже с твоей-то худобой. Сереже кажется, что его сейчас расплавит в большую рыжевато-медную лужу: внутри и между ног разгорается с новой силой, но зажиматься он не прекращает. Птица же, наигравшись, хочет продолжения. Он нетерпеливо цокает и толкается бедрами, вжимается пахом в свою-чужую ладонь. — Не тормози, птенец. Пора бы привыкнуть к тому, что ты взрослый мужчина с потребностями, удовлетворять которые нормально. Да быстрее же, ну! Сережа жмурится, дышит взбудоражено и ведет рукой выше. Ладонь намокает сильнее, под пальцами — головка члена, теплая и влажная. Сережа не видит ее — перед глазами по-прежнему только кирпичная изнанка век, — но чувствует. Кажется, будто его лицо окунули в чан с кипятком. — Посмотри на меня. Сиплый шепот, последующий грудной стон. Сережа слушается. Глядит на себя (Птицу), обнаженного, распаленного, с блестящими от пота боками и животом. Не знает что думает и думает ли вообще, но движения ускоряет, и Птица запрокидывает голову, посылает в потолок короткий вскрик. Он всегда реагирует эмоционально. Сереже о такой раскрепощенности остается лишь мечтать. — Эй, погоди, родной. Птица шуршит простынями, устраиваясь поудобнее и призывно ерзая. Сереже хочется спрятаться в своих же ладонях на несколько часов минимум, но в итоге он смотрит, как загипнотизированный. Ему хитро подмигивают: — Хочешь войти? И никаких витиеватых формулировок; вопрос в лоб — благо, без анатомических подробностей, которые злая сущность любит приплетать по поводу и без. Кровь в паху окончательно вскипает. — Что? Ты хочешь, чтобы я..? — Да, хочу, — Птица снова скалится в нетерпении, показывая белые зубы, повышая тон. — Давай, сбрось напряжение — нам обоим на радость. И Сережа приникает к промежности, трется членом о вход — странный приступ мазохизма, — а войдя, громко стонет и вколачивается внутрь хаотичными рывками. О стеснении забывает напрочь, когда перед глазами вместе с балдеющим Птицей встает россыпь цветных вспышек, а волны удовольствия накрывают по самую макушку.