***
Брок звереет во время кулачного боя, он тренирует удары, он выворачивает наизнанку каждую рану, затаившуюся в душе, каждый презрительный взгляд отца, каждую черточку лица сестры в памяти, каждое ее слово и неправильную нежность связанную с ней в каждую минуту нахождения рядом. Он дуреет, почувствовав себя ближе всего к краю, краху, пока хрипы напарника оглушают, а двое пытаются его оттащить — чертова усмешка, острая, колкая, злость такая же, но до дрожи во всем теле, медсанбат забирает его сослуживца, а Брок не приходит в себя, пока не сообщают о том, что того парня теперь ждёт коляска. Отрезвляет? Чертовски. Хотел бы он повторить? Лицо выдаст. И балансировать на этой хрупкой грани, почти на иголках из холодной рассудительности и природного нечеловеколюбия, так трудно, он чувствует как ломает. Ломается, стачивается, и фотография Мэй, находящаяся в кармане формы — почти единственное напоминающее о той глупой, неудержимой злобе, что в нем есть. В ее глазах тоже самое. Даже сильнее. И переживание за неё читалось как в глазах матери, так и в глазах Брока, а теперь, вдалеке, оставшись без никого он лишь зубы сцепляет сильнее, от одной мысли — и какого ей? Как ей? Там без него? Без выхода всей этой злобы? Без укусов на плечах. Таких детских, игривых, появившихся после смешливых-серьезных драк, ещё с ее подроского возраста, а то и раньше. Проведённое вместе время, высчитанное по ссадинам на коленях, потом на спинах, на плече — опять не рассчитал силу, проносится в голове, когда она замазывает руку каким-то светлым тональником, пытаясь скрывать от мамы фиолетовый цвет синяков, или усмешка, когда приходиться в очередной раз спасаться от кинутого в ответ первого попавшего предмета: — Кирпич? Ты совсем идиотка? Обиженно шипит: — Ты приложил меня об дерево! — сверкает глазищами, желтыми долбанными молниями. Но за спиртом, пинцетом, зеленкой всегда идёт он, на правах старшего, даже если они не разговаривают из-за какой-то глупости. Она все так же посмотрит равнодушно, но внимательно. Снимет майку, даже не стесняясь, показывая исцарапанные ветками плечи, контраст вечно смуглой кожи и неожиданно красных, двух влажных ран, и его отчего-то хриплое «я не вырывал тебе крылья» заставляет ее губы коротко тронуться, не то от боли, конечно от боли, она же не разговаривает с ним, не то от осознания, что Брок правда не хотел этого делать, и пожалуй, глупая шутка нужна чтобы отвлечься. Моток нервов, натянутых на ее хрупкие пальцы, разворачивается, разворачивается, разворачивается, вынуждая замереть, застыть, забыть что он делал, зажимая ватный диск в руке. От неё так пахло — как-то по-особенному. Пахло домом, в котором он так давно не был. Пахло этим диким садом за домом, трепещущими травами в которых он завалил ее на лопатки, летним ветром, и ее запахом. Каким-то молочным запахом, чуть ли не сладким. И приложиться лбом чуть повыше вырванных крыльев казалось таким же обычным ходом вещей, как и целовать ее совсем не по братски, как было в совсем странных снах, от которых Брок судорожно открещивался, замыкался в себе. Ход берет свое — и по дрожи, по переплетению рук, когда она кладёт свои, на его опущенные, пока он в забытьи колет отросшей щетиной чуть ниже шеи, когда прижимается ближе, облокачиваясь, когда срывается тихое, неожиданное, трепетное, непредумышленное, стоит ему поцеловать шею, и ясно одно — не ему одному подобное приходит в снах. Тогда она тоже была острой — худоба, все такое, но какой же красивой казалась, какой душевной, и как блаженно завораживала, что стало плевать и на каждую черточку одинаковую, которую он потом будет неизбежно находить в себе. Опомнился лишь когда она обернулась. Посмотрела с таким строгим, серьёзным выражением, с поблескинием невиданного ранее в золоте радужек, губы Мэй тонкие, напряжённые и этот едва разлечимый румянец, трепетание все еще выраженное в каких-то мелких движениях-покачиваниях, но и в явном раздумии, перебирании мыслей — складка между бровями, и когда она резко тянется, из-за всех сил этими тонкими длинными пальцами тянется к его лицу, одним движением прижимается всем телом, захлестывая резким, как и все что она делает, порывом, сминает его, и так приоткрытые от тяжёлого дыхания, губы, и вот, момент истины, который труднее всего принять — что делать? И ответ так же приходит, являясь осколком истины — Довериться чутью и сильнее сжать ее бедра, предпочитая не думать. Обдурить природу и отобрать у себя покой. Наплевать на законы человеческие и божественные. Надеяться, что все остановится на этих поцелуях и так уже начинающих приносить определённый, уже известный к его веселому, безалаберному двадцатилетию, дискомфорт, но разве в ее шестнадцать можно думать не только о себе? Как оказалось можно, потому что он знатно подохерел, когда ее рука легла на его спортивные штаны, причём даже не осторожно, не как будто случайно, а с какой-то озлобленной властью, когда прикусывание его нижней губы ей уже не хватало для осознания полного контроля на его душой. Как вспыхнули глаза. И вся начинающееся так нежно превратилось в очередной спаринг, потому что на том самом моменте осознание опалило сильнее её действия — он просто не сможет снова уехать. Не сможет уехать в военное, он будет прикован к ней даже если не громким словом отношения, так внутренним желанием, которое связанно с ней и лишь с ней. И на правах старшего, более взрослого, буквально отбрасывает на больную спину с нечитаемым выражения лица, и под ее брань хлопает дверью. Злясь на себя, мир, и на вопиюще красивую Мэй, с ее вопиющей небрежностью, вопиющими вздохами, резкостью, наглостью и нежным, болезненным «Брок», контрастирующим с нею всею. Брок ещё минуту стоит у двери. Напарывается на взгляд матери. Злобная неосознанная улыбка корежит рот, и поспешно зажимать её потной ладонью, глядя все еще немного затуманенным взглядом в ответ мучительно, но неизбежно. Злость у них в крови.***
Он сдерживает гнев, когда многие начинают говорить о том самом инциденте. Многие пытаются подставить его, когда почти вся казарма знает о том, что Брока слишком часто куда-то забирают, явно готовят куда-то повыше. Почти все знают о том случае из подготовки и почти все хотят отыграться. Прилипчивые, завистливые взгляды, напускное безразличие и презрение встречают его каждое утро. — Внимание ЩИТа тебе слишком дорого обойдётся, — Райан бьет его в живот, когда его дружки подкарауливают его после ночного дежурства, набрасывают ремень на руки, бьют в голову, оттаскивая до слепой зоны камер, двое за плечи держат, а маленькие чёрные глазёнки Райана шарят по нему, выбирая куда лучше ударить, когда Брок и так, в шаге от того самого чувства, которые томилось слишком давно. Слишком, и когда мерзкий голос что-то начинает говорить про сестру, разрезая внутренний карман куртки — он упускает вьющуюся мысль, он отпускает себя. Привкус крови, то, как сцепилась челюсть до сильной, горящей, распаляющей боли и чуть ли не до щелчка, как громко заорал Райан от невообразимой острой боли на шее, как испугано разжали руки его друзья, как долго и мучительно он не ощущал себя таким, и неосознанная улыбка расплывётся, наверное, искренняя, что губы, на которых начинает чувствоваться солёная кровь замирают, но он животно и грязно продолжает вдавливать пальцы в рваную шею Райана, и не понять, то ли он делать ему намеренно больнее, или пытается заткнуть ее, видя как кровь почти бьет фонтаном по собственному лицу, Но другая рука пытается ударит его головой об бетонный пол, превращая Райана в тряпичную куклу, и сиеминутная глупая попытка душить, хоть тот и так не подает каких-либо признаков борьбы. Хоть самого Рамлоу больше пугает укус, чертов укус, пришедший вне осмысления, чисто на каком-то инстинкте — мы звери, я в клетке, ты без — и то, как глаза Района закатываются и его внутренний хрип все сильнее, сильнее затихает, отдаваясь лишь дребезжанием горла, всего тела его, и это должно пугать и безумно пугает, казалось бы отрезвляет, но Рамлоу чувствует как разрезано его сознание, отстранено. Он не хочет думать, чувствовать вину, а чертово, жуткое чувство насыщения внутреннего лишь усугубляет ситуацию. А чертов оскал, острый, режущий лицо, заставляет его, Рамлоу, согласится на эту сделку с ЩИТом, обеспечиващую ему долбанную жизнь. После этого случая невозможно было не уйти из военного специального отряда, его должны были бы посадить и после первого инцидента, а теперь тем более, но ЩИТ очистил его. Поставил перед фактом того, что им нужны такие — замаравшие руки, которые могут послужить Родине и эта животная ярость именно то, что нужно Америке. Достает фото Мей из мертвяцки сжатых пальцев Райна так же бездумно, но с каким-то внутренним желанием, осознанием, что сама мысль о этой фотографии — нахождении Мей — в чужих руках провоцирует все это. Кровь раскрашивает смятый снимок улыбающейся Мей, закрашивает, написанное мелким почерком: «не забывай кто ты есть на самом деле».***
Брок хочет увидеть сестру, Брок не хочет в тюрьму, Брока заставляют подчистить свою историю и новый агент ЩИТа не видит жизнь вне холодных штабных стен пару лет. Он успевает забыть те острые ощущения от их с Мэй обыденных речей и взглядов, трепетания и болезненной радости побега из дома на речку с маленькой и юркой Мэй в ее 11, успевает забыть про разделяющие их километры, но странное, странное, странное чувство потерянности застает его совсем недалеко от дома. Застает в врасплох, потому что то невысказанное, терзающее с хлопка дверью остыло, превращаясь в то, про что он может думать и надеяться на то, что он поступил правильно. Но он не привык доверять своим размышления, опираясь на те самые инстинкты, а теперь, особенно в Калифорнии, чуть дальше Порленда, когда он стоит перед родительским домом, а Мэй уже совсем взрослая, кидается к нему на встречу, ударяя со всей силы в живот кулаком. — Я думала ты мёрт. — Видишь, ты ошибалась. Есть что-то нечитаемое в ее голосе. Броку в тягость собственное спокойствие. Мать с ней больше не живёт. Дом теперь ее, и разделить ужин оказалось так же трудно как и раньше, но без осуждения со стороны. Лишь личное, собственное, хоть ее внимательный взгляд, пронизывающий какой-то отрешенностью, когда он — словно никогда не ел — подчищает приготовленную, явно как мама учила, лазанью, бьет тонким лезвием доктора, проводящего лаботомию. Несмотря на это, разговор, спустя ее озлобленное молчание при готовке, почему-то шёл, неторопливо и мягко, казалось она продолжает происходящее в его мыслях и лишние слова лишь образуют стену в понимании. Поэтому монологи коротки, смешки ощущаются кожей, и, казалось бы у него в жизни совсем мало происходило не связанного с ней, но избитые темы их совместного прошлого так перемеживались с настоящим, недавним настоящим, что и до всей этой кутермы с начальством, новым засекреченным отрядом с мифическим названием и его первой фиктивной гибелью он не успел договорить. Впрочем и о том, что он приехал совсем ненадолго, всего на неделю, перед тем как уйти в эти ещё непонятные для него шпионские (вроде бы) дебри, чтобы снова умереть для неё на несколько лет. Когда первая бутылка из запасов ушла под стол, она словно невзначай, словно её взгляд, периодически заостряющийся, не имеет такой власти, поднялась и подошла к нему, не снимая этого взгляда, извечный взгляда — это даже смешно от того, что описать подобное Брок едва ли в силах, просто ощущаешь как ее напряжение передаётся тебе, или в этом фишка кровных родственников? Ласково бросила почти у самого его уха: — Я нуждалась в тебе. Но выбралась. — Откуда? — Из выслеживания твоих бывших и превращения их жизней в ад. Очень смешно, Мэй, очень смешно. — Помнишь Мари? Это я тогда ее прогнала. Мари, которая тянулась к нему всю весну последнего класса и дотянулась до его губ на выпускном, где они торжественно набухались, а потом потрахались, и он до сих пор едва помнит, что происходило в ту ночь, разве что грубое сопоставление чёрных, кудрявых волос Мари со смолью сестриных, и только из-за этого он, пожалуй, и поддался. Мэй разрежет его на куски этим взглядом, продолжая таким же тихим тоном, все так же находясь на расстоянии шага от него, облокотившись рукой на спинку стула на котором он сидит, нависая, словно угрожая и одновременно лишая какой-либо силы к сопротивлению, мягко произносит — я вырвала ей ресницы, подкораулив у ее дома в тот самый день, а она рыдала и говорила, что «он меня не любит, он назвал твое имя, он смотрел на меня и называл твое имя! Двигался во мне и назвал твое чертово имя!» Она охрененно пародирует Мэри. Но Броку не смешно. — Это все так отдавало мелодрамой, мне почти стало ее жалко - Мэй говорит чуть громче, поигрывая голосом, но в какой-то момент это уже не кажется частью выверенного плана — но я так озверела, знаешь, от одной мысли, мне не хотелось плакать как ей, мне хотелось — и замолкает. Коротко тронулись уголки губ, являя медленно раскрывавшуюся улыбку, ту самую, — ты знаешь ведь, как это, да? Мурашками по спине, но ему почему-то не страшно, он мотылёк, опаляющий крылья о пламя огня, подбирающееся все ближе и ближе, лишь ножка бокала ещё немного и обломиться. Слишком знакомо, слишком долго копаться в себе не нужно, чтобы вспомнить то самое ощущение. — Маргаретт, помнишь, Маргаретт? Приезжала недавно, пришла ко мне, спросить про тебя. Принесла бутылку какого-то личносделанного сидра, долго жаловалась, что ты разбивал все ее попытки соблазнения. Намекнула, что ходили слухи, что ты запал на меня, но она, конечно же, не верит, после чего я припомнила как она, в глупом избытке подросковой озабоченности, подкинула в наш почтовый ящик свои специально сделанные для тебя фото, а я их все это драгоценное время держала у себя, и они теперь прекрасная возможность уничтожить её карьеру учительницы средних классов. Она буквально убежала из нашего дома. В этом есть какое-то самолюбование, определённо, либо самооправдание, либо возбужденное желание добиться моего расположения. — Сколько всего ради тебя, да? Сумасшедшая стерва. Но как легко это все говориться, так вкрадчиво, что появляется мысль, что за всем этим слоем попыток манипулирования лежит чистая, болезненная правда. Которую только и можно высказать такой извращенной иронией, прикрываясь напускным безразличием. Или настоящим безразличием? Любые мысли злят, отвлекая от важного - этот пафосный спектакль (или нет?) почему-то трогает до глубины души, потому хочется обрубить все резким: — У меня пытались отобрать твою фотографию год назад и я убил этого человека, — слишком спокойно, сводя на нет ее глупую ревность. — Я бы убила и за меньшее, связанное с тобой. А вот это поразительно тихо. Потому что так же серьёзно, спокойно, сводя на нет все его подозрения о том, что ей было лучше без него. И все это вызывает неправильное, непредумышленное желание прижать её к себе, несмотря на то, что сознание орёт, царапает изнутри о том, что все это долбанная психопатия. И безэмоциональнось, и зациклинность, и эта общая звериная ярость, и сам факт инцеста, а может он пытается отгородиться этими глупыми вычитанными знаниями, которые разбиваются о реальность — его тянет к ней, тянет обнять, тянет продолжить это напряжение, потому что ещё немного и те самые душевные струны, сковывающие ее запястья, тянущиеся от его сердца лопнут, и ее взгляд, его взгляд и совершенно иррациональное желание улыбнуться потерянно, озлобленно на весь мир, превращается в понимание, в то, что если бы он делал подобное, она бы тоже его поняла, что чтобы он не сделал, она бы его поняла, как бы страшно (ей вообще было когда-либо страшно?) и запутанно (она все поставит на места) не было и потому слетает хрупкое: — Тебе было страшно… — в тот момент, проглатывается, потому что оба снова его ощущают, тот день, тот день три года назад, когда все резко перевернулось, хоть все и так вело к этому, как не пытайся отрицать. — Ни на секунду — Мне страшно куда нас это заведёт. — Мне не страшно. — Я не увижу тебя ещё год. Вздох. Пауза. Она поднимается со стула с тем самым строгим выражением, поблескиванием молний, с тонкой линией губ, с порывом делая шаг, ещё один и оседает в объятьях, задыхаясь от запаха дома, который вернулся в эти стены только с ним. — Ты всегда будешь возвращаться ко мне. Таков истинный ход вещей. Я просто чувствую это. Он уносит ее хныкающую, вцепившуюся в его шею, покрывающую его краткими поцелуями и он не помнил ее такой. Такой хрупкой в его руках, словно ей воткнули нож в спину, словно она не ожидала, что может подобное случится с ней, что этот запах каких-то знакомых трав, пота, какого-то терпкого, особенного и безумно знакомого — его — запаха так не хватало все это время, что это остро проникает в сердце, провоцирует острую нехватку той нежности, что всегда могла получить от него. В речах, поступках, глазах, особенно в глазах. Понимание, которое в них читается. Золото, золото, чистое золото его глаз. И сейчас, когда хлопнула дверь, а они так близко, она кусает его губы, голодно шарит по его футболке, пока Брок стаскивает ее старые джинсы и смех корежущий рождается в лёгких, а выходит с низким выдохом, стоит Броку положить ладонь между ее бёдер. Ее позвонки — как лезвия. Проводить пальцем, даже осторожно, мучительно — россыпь родинок чуть ниже левого плеча, совсем молочная кожа — его распирает странное знание, что им будет непросто вместе, но и осознание того, что никто не поймёт его, кроме неё, а её никто не поймёт, кроме него так эгоистично сладко, что к их все чувствам уже не примешивается совесть, мораль или осуждение. Истинный ход вещей. И от этой мысли он даже не улыбается, скалится от внутреннего ощущения счастья — она мгновенно проделывает тоже самое в ответ. Только немного заострённей.