Острие

Если Мей и снились кошмары — то не долго. Если и снились — то с ним. Короткие, как всполохи, за двадцать минут до пробуждения, когда тело особенно сковано сном, но разум уже ощущает и бьёт набатом «что-то не так, я уже не во сне, но и выбраться из него не могу» и это «я не могу выбраться» оседает на губах, проносится в вскрике, и даже наличие рядом крепких рук, порывистого объятия не разрушает всего ужаса, казалось бы от совершенно парадоксальной вещи как страшный холод чьих-то рук на лодыжках. Рассказывать Броку об этом странно. Больше напоминает слабость, продолжение страшного сна. Гулкий после пробуждения голос не даёт ему перевести все в шутку. Он уже неделю здесь, а она мучается как в старшей школе. Странные, странные сны, веющие холодом. Голос срывается. У всех же переживание чувствуется в небольшой ломоте костей? У неё в лодыжках. А позже в руках. И в этом есть что-то ужасающее, предчувствие бури, отъезда, ярко-выраженного плохого и жить с этим трудно. В детстве боялась окон, совсем немного, но скрывать это она научилась. Быть рядом с Броком, боясь и желая его вывести на какие-то эмоции, в душе умиляясь — научилась, оставив лишь лёгкую, колкую улыбку на губах. А скрыть странный ужас теперь, глаза в глаза — как это возможно? Как вообще возможно не чувствовать себя в безопасности рядом с воплощенной мечтой? Глядя в ее золотистые глаза? Но холод, леденящий, и эта ноющая волнующая боль поднимает её с кровати, резким движением из кольца рук, и она бежит на улицу с совершенно пустой головой. Середина ночи освещает реку, травы, летнюю ласковую прохладу и ее, наклонившуюся, запускающую руку в свое отражение. «Искаженное оно гибнет, рушиться под моими же руками» и это приносит силу. Странную, успокаивающую силу. Сейчас полноводье, окунись полностью, прогони ощущение чьих-то рук. Ощути главное в себе — тебе никто не нужен, ощути холод вечно обновляющихся вод и закрой глаза. Лунный свет. Лунный свет струится по ее фигуре. Облегающий белый саван ночной рубашки, поигрывающий бликами. Лунный свет безразлично касается Мей, лежащей на берегу этой мелкой реки, которая звучит как море, близкое море, хотя это скорее визуализация, дополнение, ненужное, но желаемое. Ее ноги, по щиколотку в воде, и сливающийся их цвет с рубашкой кажется чужеродным всему этому месту, частью чего-то таинственного и скрытого, а волосы распавшиеся по песку словно корни, продолжение дерева, склонившегося чуть поодаль. Замереть. Втянуть воздух холодный, не в силах отвести взгляд. Ее понять невозможно было, никогда невозможно было, с Мэй можно было либо смириться, либо сдаться, либо полюбить с надеждой, что все не станет хуже. Что твориться в ее голове? Брок не задаёт вопросов, всегда хватало ее глаз, движений, шагов, покачиваний, но сейчас глаза закрыты, руки разбросаны по обе стороны, и она в каком-то странном единении с природой, снова заснувшая. Пожалуй, он упустил слишком многое — то, как Мэй сама справлялась с собой. Как Мэй спасалась от удушающей скуки заточения в безлюдном месте. Его заточение, в которое он вернётся уже через несколько дней, даёт слишком многое, чтобы от него отказаться. Жестокость, которую он побаивался, которую пытался спрятать в себе, ценят в его работе-тюрьме. А что может быть здесь? Шагами мелкими, тихими по вязкому песку, все также разглядывая. Темный локон спадает на лицо, делая контуры словно более осязаемыми — аккуратный нос с россыпью летних веснушек, переходящих на щеки, но при этом белая, белая при этом мистическом сиянии кожа. Широкий рот, чуть приоткрытый, словно бояться нечего и это по-настоящему пугает, неужели понимание не стучится в твои сны, Мей? Понимание опасности? Тонкая шея, хрупкие плечи, белые, но совсем неживого цвета лямки рубашки — шевеление ее ребер, чуть приподнимающаяся грудь, он слишком близко, лишь бы не вспугнуть. Вода едва касается её коленей, лёгкими, ласковыми движениями захватывает все больше и больше кожи, и Брок замирает над ней, затаив дыхание, пытается прекратить поток мыслей в попытке разобраться, успокоить себя, но присходит что-то выше этого. Мэй переворачивается на бок, обхватывая его руку, как ребёнок. Ничего не осознавая. Рука на спине, чуть повыше позвоночника, трепыхание сонное, но ясное «оставь, оставь, оставь», но он тянет её на себя, вынимая её ноги из воды. Поднимает глаза, полные жалостливой обиды. Большие глаза, золотящиеся. Обхватывает инстинктивно шею, но из рук выбраться сил нет, лишь тянется к земле. В конце концов, всем телом отталкивает его. И сбегает. Ещё дальше, оставляя в совершенном опустошении. Кто же тебе нужен если не я? Лунный свет не даёт ответа. Обводить взглядом силуэт на песке — обвинить себя, лунный свет в ее уходе. Она всегда будет отдаляться. Ей нужно расстояние. Возможно нужна игра. Будоражит касание вод, когда он, боясь потревожить след, ложиться рядом. Странно это, казалось бы, глупо, но разве можно вернуться в постель после того, что произошло? Всплывает в голове эта неприкрытая чувственность, ласковость, ощущение продолжения себя в ней — и вседозволенность, вздох полной грудью в самые первые дни. А сейчас она отучает себя от этого чувства? От него? Разве возможно понять её полностью? Ее пустое место рядом, но вода касается его голых стоп, она поразительно холодная, хоть и стоит лето. Здесь всегда было холоднее, чем в ближнем городе — наш дом, спрятанный между небольших гор, стоит выше других, и сравнение с грозовым перевалом всегда льстило. Но сейчас — этот чуть ли не отрезвляющий холод воды, так соответствующий её сну, кошмарному сну — разве можно снова уснуть в подобном ощущении? И неужели её успокаивает — эта близость к собственному страху? И был ли он ее страхом? Мэй, находящаяся всегда рядом. Рядом, но на расстоянии от матери, отца и тем более Брока. Мистификация именно для него. Покрытая толстым слоем попыток ее понять, добавлением черт, что нравятся самому Броку, плюс навязанное представление о женщинах. И особенным необычайным упрямством, граничащим с агрессивностью, этими чёткими, близкими чертами, но их наполнение чем-то нечитаемым — все это выделяло Мей и именно этим она запоминалась. Всем. Но все-таки больше Броку, потому что, когда их разделили — все что у него осталось — 30% правды, заключенных в ее лице и 70% выдуманного, но осознанного лишь сейчас. Но чувство, разрывающее изнутри, ощутимое даже сейчас, когда ее взгляд не прожигает в тебе дыру, когда она не кидает скептичных речей, когда ее губы не смыкаются в непробиваемой, самоутвержающей, оборонительной улыбке, разве это не должно быть любовью? Знаком того, что ты необычайно нужна мне, а я тебе? Неужели я тебя совсем не знаю? И это осознание бьёт по голове, даже ощущаешь как собственное сердце колкими ударами отстукивает твой внутренний поток мыслей с какой-то болезненной силой. И небо, раскинутое, прямо над ним — точно такое же, что и множество лет назад. И обращаться к нему Брок не собирался так же, как и в шестнадцать. Красота по большей части бездумна. Но и красоты не существует без внутренней силы. А может это мечущаяся душа Брока ищет где бы найти эти силы. Его испуганное сознание, которое ощущает какую-то горечь. Тем более глядя на звезды в глупом порыве филосовствования. Фыркает в воздух, ощущение касания ветра на лице. Да, пожалуй, он бы здесь тоже мог бы уснуть. Но сон не идёт, и мягкое. Тонкое. Присутствие кого-то чуть выше него заставляет его молниеносно перевернуться и схватить за тонкую лодыжку, другой рукой откровенно заваливая хрупкого, нежного, лунного противника, от которого так пахнет лесом. Мгновенно оказывается над тонким лицом, которым хочется любоваться, взгляды отражаются, соприкасаются, и ее странный, отстраненный взгляд теплеет, вместе с касаниями его лица, волос, из которых она пытается вынуть лунное сияние, обрамляющее грубоватое, острое, но при этом красивое лицо. Тонкий, но сломанный нос, совсем немного мелких веснушек, чёткий контур лицевых костей и пальцы тянутся провести, обозначить, запомнить, познакомиться словно впервые с ними. Слова пугаются, растворяются под по-настоящему переживающим взглядом. — Ты всегда ко мне возвращаешься. Скрипит голос. Но звучало ли что-либо более красивое в ее жизни? Не нужно «люблю». В этом случае, в их случае, любви не может быть. Это избранность, конкретная, понятная сразу же, пугающая людей. Они выбрали друг друга. Возможно, в другой жизни. Атомы лунного света. Сияние, наполненные тобой и мной. Сияние, собравшее когда-то в вечности части тебя и меня. Объединяющие сейчас в этом хрупком, приятном молчании. Я никогда не смогу рассказать тебе, что действительно происходит со мной, во мне, и тебе не нужно это знать. Рука скользит по заросшей щеке — могла ли она представить подобное, когда им было по пятнадцать-восемнадцать? — внутренний монолог прерывается на его шёпот. Болезненный шепот. — Я не понимаю тебя. Я не могу понять тебя. Ты не хочешь этого? Чувствующий все ее про себя проговоренное. Последнее предложение проваливается в резкую, мгновенную пропасть между ними. Ей бы скинуть его и снова бежать, пока собственное дыхание не станет ледяным и не начнёт колоть ребра, пока голова уговорами не выбьет из сердца его болезненный внимательный взгляд. Было ли кому-либо дело до неё ранее? Это и довело до слез. Тогда. Когда они расставили все по своим местам. Когда его имя сорвалось с губ не с той глупой обыденностью, отвлекающей от жизни мечты, не в такой же обыденной пустоте спальни, а под таким же внимательным взглядом. Иголкой протыкающим глупую бабочку, купающуюся в золоте его глаз. А она не позволит себе, в первую очередь себе, саму себя заключить в чью-то жизнь. Стать частью чьей-то жизни. Отдавать больше, чем получать. Нет, не сможет — и это заставляет поджимать губы, взгляд постараться выдержать, пусть и Брок до боли прижимает ее запястья, возвышаясь над ней. Прижимает к земле всем телом, но в этот момент куда-то исчезает ранее приятный эффект и странная, глупая, совершенно не рациональная паника захлестывает ее, разрывает на части от этого ощущения перекрытого воздуха, ощущения потерянности, предрешенности и самое страшное, зажатости в тисках, и этот холод, страшный холод, который, совершенно иррационально идёт от него и касается ее огромной волной, начиная от злополучных лодыжек до вывернутых запястий, и разве ты это не чувствуешь? Не видишь? Но этот внимательный взгляд превращается в что-то другое, в озлобленное, но такое же болезненное, вызывавшее раньше любовь; ее любовь, подпитываемую его вечной, неистощимой нежностью к ней, и ее истошный крик в пустоту, к лунному свету, прошёл сквозь него. И этот взгляд, вытесняющий все знакомое, она знает, подкожно знает, по себе знает, и крик сменяется резким шёпотом, трепетным шёпотом, сорвавшимся шёпотом: — я не могу, не могу подпустить тебя ближе к себе, ты и так самый близкий у меня, но я не могу. Мне нужно расстояние, мне нужна моя обособленность, мне так даже больше чем лучше, и ты не захочешь знать меня ещё ближе, поверь, поверь мне, Брок, тебе не нужно это, оставь меня, оставь одну. И последнее прорывается сквозь пелену странной, обиженной ярости, вызванной чем-то необъяснимым, хоть казалось раньше непонимание к Мей это то, что он всегда сможет вынести. Но не сегодня. И испуганное, гадкое ощущение, ослабление хватки и острая, колкая боль по щеке и шее, совершенно неожиданная, ногти Мэй царапающие до крови, с точно таким же нажатием, натиском, как и он, держащий ее руки. — заслужил это. Ты заслужил это. Неожиданно больно видеть его непонимающий взгляд. Медленно осознающий сказанное. Его пальцы проходятся по ране на щеке, рана в лунном свете поблескивает от крови, и грустная улыбка корежит его губы. Так же медленно Брок и уходит. Горечь топит Мей, ведь если и приходили такие болезненные порывы ярости, то не надолго. Если и приходили, то с ним. Короткие, как всполохи, вполне контролируемые. Но сейчас порвалась слишком тонкая струна, слишком важное было затронуто. Важное для неё. Важнее Брока? Улыбка корежит губы от мысленного набата — удержаться и не побежать за ним. Не побежать просить прощения. Удержаться и подумать о себе. Я слишком долго была одна, Брок. Без тебя, без никого. И твоё внимание слишком болезненно по мне ударяет. Сильнее твоего взгляда. Дай мне время. Но нужно ли это время нам, если я знаю, что совсем скоро ты снова уедешь? И мне опять жить с собой. Наши с тобой отношения — режущие руки, души, острие без рукоятки, в которое мы вцепились голыми ладонями. Слышишь меня? Брок, ты меня слышишь? Или хотя бы чувствуешь, что я про себя проговариваю, собираясь с силами? Рассвет раскрашивает небо, задевает верхушки старых ив, изгоняет лунное сияние из всех уголков. Никогда ещё к дому идти не было так тяжело. Не найти тебя в кровати. Пробежаться по всему дому, боясь задавать вопросы себе, ситуации и всему на свете. Натолкнуться на него в дверях. Уже со своим собственным перепуганным, взволнованным и внимательным взглядом. Сиюминутно коснуться его лица. Красные глубокие полосы, из-под скулы и почти до плеча. Ею оставленные, ею. Так же сиеминутно прижаться к шее губами, хоть и его пальцы оседают на плечах, отстраняя. Выдерживая расстояние. — Может так лучше. Мне нужно уезжать завтра. Я не должен был так резко возвращаться в твою жизнь. И тем более требовать от тебя искренности. И здесь ведёшь себя как взрослый. Берешь важные слова на себя. Смотришь доверительно, смотришь так, как смотрит тот, кто искренне любит. И чью любовь ты воспринимала как данность. И при возможности потерять её испугалась сильнее, чем когда-либо. И даже через себя переступила, наступила чёртовой гордости, страху зависимости на горло. Улыбка, пожалуй, выходит слишком мягкая. Вкупе с заплаканными глазами, наверное, мерзкое зрелище. Ужасающе по-детски Мей шмыгает носом, вцепляясь ногтями в спину Брока, прижимаясь со всей силы, опять ощущая себя ребёнком, спасающимся от родительских упрёков, криков в вечно нежных к ней объятьях. И грубоватые пальцы в ее волосах, немного поглаживающие, и то ощущение, когда он смотрит — ты знаешь как, Мей — как тот ради кого стоило бы измениться. Это все означает одно — Да, пожалуй, он все слышал. И будет слышать ее всю жизнь. Даже если Мей не хочет, чтобы он с ней оставался.